l'amore esiste

- Нашёл. То, что нужно. У него в голове уже расписаны роли, локации, истории, которые скоро выльются в чуть менее красочную, чем обычно, серию снимков. - То есть, мы остаёмся здесь? – тон Стефана прочитать тяжелее, чем арабские узоры. Виктор откладывает эту книгу за закрытую дверь своей комнаты, включает запылившийся в плеере трек, который отвергает всё лишнее, оставив внутри только стук клавиш и низкий женский голос, и думает. О чёрном и белом, о том, как на потолке сияют наклейки-звёздочки, разбавляя деревянную темноту, о том, что может зародиться в твоей голове под покровом тихой ночи, когда только листья в стекло бьются, замерзают, крошатся, как двери твоего самообладанья. Тщетно. Он давно не чувствовал в принципе, но вдохновение сейчас переполняет сосуд с головой, по крышку, монохромно, без права на цвет и свет. Ему снятся люди с листьями вместо глаз, несущие бред, а затем и его на вершину горы. Запах холодного ветра с гор, земли и горькой полыни встают комом в горле. Цифра два вырисовывается в тройку, писаная языком пламени. Наутро, в зеркале, Минор видит, что лампочки под его глазами перегорели, только сами батарейки заряжены на максимум. Экран загорается от входящего вызова. «Лиззи». - Доброе утро. Виктор сквозь километры видит улыбку этой милой английской леди, чьи волосы и без помощи мастеров в модном вне времени пепельном блонде, а глаза, вне ситуации, горчичные, горящие, горячие. - Как вы? – он слышит шум, а затем требовательный голос своей дочери, отнимающей, судя по всему, у няни трубку. - Викки нарисовала для тебя целый альбом. Не легла спать, пока не сточила карандаши до самого корешка. Вся в папочку, - смеётся, звеня тарелками. Виктор хмыкает, сквозь кофе. - Мы задержимся здесь на некоторое время. Для тебя не проблемно побыть с нею дольше? Элизабет, как ему кажется, почувствовала себя оскорблённой. - Ты ведь знаешь, как я люблю её, Виктор, - в разочарованной манере, - не задавай впредь глупых вопросов. Я буду с нею столько, сколько это требуется, и даже больше. Виктор мог бы полюбить её, эту нежную, добрую, умеющую сопереживать и согревать девушку из Йорка, определённо. Если бы мог. - Спасибо, Лиззи, - слишком мягко, - ты заменяешь Викки…Её. Они оба понимают, о ком умалчивают. Виктор ещё несколько минут говорит с дочерью, обещает, что по приезду отключит телефон и они целую неделю будут смотреть мультики с молоком и печеньем. Весь день, распрощавшись с холодным каменным домиком на углу прелестной улочки, что утонула в листьях, он проводит в клинике мистера Ламма. На улице льёт дождь, и он просит одного из постояльцев, особо бойкого и прыгучего старика Эндрю, показать ему дом. Они оставляют куртки со стекающей по ней воде в холле, напротив широкой деревянной лестницы, и поднимаются наверх. В походке этого мужчины есть невиданная для такого возраста лёгкость, мальчишество. Он, постукивая ярко о пол набойками лакированных ботинок, вмиг взлетает на другой этаж, с вызовом глядя на смущённого Минора. Глаза Эндрю желтоватые, с тонкими магистралями лопающихся то и дело капилляров, когда-то, наверняка, были ярко-топазовыми, с позолоченной хитринкой в уголках, лицо его испещрено линиями жизни, отрывистыми и чёткими, а уголки губ смешно задраны кверху. Старик, схватив своей, усыпанной коричневыми пятками, рукой Виктора, тащит его в свою комнату. - Вот увидите, мистер Минор, увидите, Вам понравится! – сквозь скрип звенит его голос. Виктор, удерживая свободной рукой камеру, болтающуюся несчастным в бурю флигелем на шее, еле поспевает за бодрыми шагами. Он ловит цвета лечебницы – белоснежные, невинные, цвета первой пелёнки младенца и савана. Он чувствует себя попавшим то ли в коробку молока, то ли на небо, где мягкое ковровое покрытие берёт на себя шум и тревогу, скрадывает суету в ворсинках, где свет, с надеждой заглядывающий в окно, бьётся головой о стены, которые попросту его отвергают. Здесь нет запаха медикаментов, стерильности и составов, которыми обычно обрабатывают пол и стены, здесь даже свободно и в каждом местечке свой запах, будь то выпечка, солнце, старость. Старость пахнет пугающе, к слову, наступая уже где-то там на пятки своими остроносыми туфлями под сгорбившейся спиной. Они здесь не в плену, не в клетке. Они – как дома, только светлее. В палате Эндрю, как и в остальных, стоит предполагать, мебели по минимуму: кровать, тумбочка, кресло напротив запечатанного на ключ окна, и всё белого цвета, деревянное, довольно уютное, почти идеальное без потёртостей в обивке и пылинок на снегу. Старик сгребает в охапку застеленную, хрустящую от чистоты постель, скидывает её на пол, старательно выискивая что-то под подушками, а затем под кроватью, на коленях, как мальчишка. Виктор не может сдержать улыбки, когда тот, хрустя суставами, вскакивает, победно зажимая в руках заплатанного зайца и хохочет: - Вот, Виктор! Посмотрите, какую игрушку подарила мне на день рождения мама! У Минора жалость с умилением внутри борются, а руки сами берутся за камеру, спеша запечатлеть счастливые линии на лице, детские, угловатые. - Да, Эндрю, Ваш друг прелестен, - усмехается он, попутно благодаря правильно падающий свет и стены. - Когда мама приедет, - скрипя, но со светом, - я вас обязательно познакомлю! Секрет хотите? – его глаза не теряют искринок, опаляя чуть Виктора. - Какой же? – подыгрывает тот, синхронно с затвором. - Моя мама любит красивых людей. Вас полюбит, мисс Саманту, Элеонору, которая всегда спит, и нашу красавицу Сатин… Перед глазами проскальзывают портреты, с галочкой на последнем – надменная красота на грани неизвестного безумия. Эндрю плюхается в кресло, свешивает худые ноги с выпирающими бирюзовыми венами и крепко обнимает зайца. Он смотрит в камеру так, как просит Виктор, соглашаясь на эту увлекательную игру со стенами-зеркалами и ловящим мгновения молодым мужчиной, хохочет во весь беззубый рот, когда ворс грязно-серого зайца попадает в нос. Виктор садится на пол, напротив впавшего в самое наивное старика и думает словами, как Восточный экспресс выстраивающимися внутри. Кажется, жизнь – замкнутый круг, и последняя точка, иронией судьбы, без зазоров накладывается на пункт отправления. - Эндрю, - просит он, прикрывая глаза от прорезавшегося сквозь тучи острого луча сухого золота, - расскажи, где твоя мама? Как же ему неловко. Только старик широко распахивает глаза и вдумчиво, буквально физически вдавливая в воздух каждое слово отвечает: - Она улетела в Мюнхен, по делам. Она пообещала привезти мне сладостей и солдатиков, мистер Минор, а моя мама никогда не нарушает обещаний! Эта детская серьёзность быстрым движением расстелила на лице Виктора скомканную улыбку, вымученную, безысходную, блеклую. - Думаю, ты счастлив иметь такую маму, Эндрю. Старик трясёт головой в знак согласия и крепче прижимает к себе игрушку. Позже, Адам, с ярко выраженным нежеланием делиться информацией, но жаждой внимания, рассказывает ему историю Эндрю Питерсона, похоронившего троих детей и жену в девяностых, а после крепко подружившегося с барами, плохими компаниями и прочими прелестями жизни на дне. Это детство в голове – последняя стадия, как сказали другие медики, но самому Ламму старик ужасно полюбился. - Он ведь ангел воплоти, ты же видел! - Видел, слышал…. Почему так случается? – звучит укоризненно. - Мы не железные, мальчик мой, - тот пожимает плечами, шваркая чаем, - и нет гарантии, что ты через лет так тридцать… - Не говори ничего. Камень внутри больно колет рёбра, бьётся о прутья своей темнице в интуитивном страхе. Такие места невольно заставляют думать и бояться. Виктор благодарит закат за все оттенки лилового янтаря, ровными полосами стекающие по белому. Одни из них, впрочем, отправляются вперёд по тёплой, изнутри светящейся кристаллами бронзы, коже в зелень огромных глаз и вытянутых в задумчивую трубочку губ, забираясь в самые маленькие трещинки. Она прижимает к себе ладони, скрытые наполовину в таком же белом, как этот маленький мирок «фантазёров», свитере, смотрит в окно, где безлюдно. Он, на носочках прокрадываясь, ловит камерой это тепло, поражаясь мягкости, нежности картинки, а потом резкой смене климата на возмущение: нахмуренные брови, чуть приоткрытые в немом вопросе губы. - И тебе хорошего вечера, Сатин. Он успевает выбежать за дверь, наматывая попутно шарф на шею, до того, как она недовольно закатит глаза (как ему кажется). Весь оставшийся вечер, Виктор думает о том, что привело её туда. Болезни подвластны даже цветы.