Привет.

Звук от звонкой пощечины вмиг пробежал мурашками по стенам и осел где-то в углу маленькой комнаты. Они повздорили. Громко, с надрывом, пошедшим по стенам волнами повышенных голосов. - Я устала, ты понимаешь?! Я устала, Гил! Девушка кричала на пределе связок от сдавших к чертям нервов. Все внутри нее бурлило и жаждало выплеснуться наружу потоком гневных фраз в адрес мужчины, который, в свою очередь, тоже говорил совсем не шепотом: - От чего ты, черт побери, устала, Лиз?! Устала сидеть дома?! Устала не ходить на работу каждый гребаный день?! Уста… Он явно болтнул лишнего, но понял это только тогда, когда выражение лица Хедервари резко изменилось: брови изогнулись в немом вопросе, оливковые глаза чуть сощурились, а на припухлые губы легла ошеломленная усмешка: - Так вот значит… - Лиз, нет, боже мой, Лиз… - Замолчи. Ты уже все сказал, Гил. Я больше не буду тебя обременять своей ленивой тушей. Элизабет развернулась и быстрым шагом направилась в соседнюю комнату. - Лиз, пожалуйста, перестань, выслушай меня. Но она не желала слушать. Девушка просто распахнула шкаф, скинула в небольшую сумку весьма скудное количество вещей и, игнорируя все просьбы Байльшмидта, тем же уверенным шагом отправилась в прихожую. - Хедервари, ну не глупи, я тебя прошу. Не уходи. Она развернулась к нему лицом, накидывая пальто на худые плечи: - Так «не глупи» или «не уходи»? Не важно. Прощай, Гил. Я сегодня же возвращаюсь домой. Внутри мужчины все оборвалось. Он проклинал себя за неумение молчать, проклинал себя за отсутствие терпения и проклинал ее за дурной упертый характер. В оливковых глазах сейчас было столько боли, что это не поддавалось никакому описанию. Она привыкла к этой квартире, привыкла хозяйничать на кухне и по дому, встречать мужчину с работы, кормить его ужином и слушать бесконечные рассказы о том, как прошел его день. Девушка привыкла к его мании величия, к слову, почти всегда напускной, привыкла ко всем его прихотям и причудам, даже к большому городу умудрилась приноровиться, но она не была готова, что это все закончится вот так, и уже вечером она будет лететь на родину в пустой, позабытый всеми дом на окраине узкой улочки. И дело даже не в том, что город был меньше, не в том, что придется выходить на работу. Дело было в том, что там она снова будет одна. Отведя взгляд от лица Байльшмидта, девушка подняла с полу свою дорожную сумку и повела плечами: - Не забывай хоть изредка нормально обедать. Бросила она, прежде чем захлопнуть за собой входную дверь. Ключи с маленьким брелком остались на тумбочке в прихожей. Гилберт замер, оглушенный таким внезапным уходом. Весь его мир, крутившийся последние два года вокруг этой вспыльчивой, но до одури домашней и любимой особы сейчас с грохотом рухнул, рассыпавшись на мелкие кусочки. Растерянно моргнув, мужчина схватился было за телефон, но вежливый женский голос в трубке заверил его, что абонент временно недоступен. Так начались его серые дни кромешного одиночества. Первые месяцы он оставлял ей кучу сообщений на автоответчик, но собственно ответа не получал никогда. Она же, в свою очередь, прослушивала каждое сообщение, глотала слезы и стирала родной голос ко всем чертям. Они оба сходили с ума, но немец понимал, что даже если он сейчас сорвется с работы и приедет к ней, не получит ничего, кроме проклятий и первым же рейсом отправится в пустую одинокую квартиру. Девушка же не могла побороть гордость и обиду, поэтому с головой ушла в работу, на которую быстро устроилась, и пропадал там часами, зарываясь в бумажках и добровольно отрезая себя от вешнего мира. Затем сообщения прекратились, звонки стихли, и наступил момент, когда звенящая тишина их домов стала давить и рвать в клочья души, мысли и чертово время, которое, казалось, совсем остановилось. Гилберт привыкал жить без нее, обращая больше внимания на карьеру и книги. Он редко выходил из дома и все больше дерзил окружающим, хотя, казалось бы, куда уж больше. Они засыпали в разных постелях, и каждый перед сном скучал по тем объятиям в плену одеяла, в которых они засыпали практически каждую ночь, не смотря на все перепалки. Они скучали друг по другу, но привыкали к одиночеству, к добровольному безысходному одиночеству, потому что упрямство, гордость и твердолобость не давали прохода более светлым чувствам. Гилберт и не заметил, как пришла весна. На деревьях появлялись первые листья, по серому асфальту бежали ручьи, солнце заливало улицы приветливым теплом, а легкий ветер гулял по оживающим просторам города. Природа ликовала от пробуждения, люди радовались наступающему потеплению, в парках становилось многолюдно и шумно. Птицы чирикали на разные лады, и маленькая канарейка у него в квартире не была исключением. За несколько месяцев он привык слышать в своей квартире только голос маленькой желтой птички, бормотание телевизора и заглушающую все на свете тяжелую музыку. В то утро выходного дня он, как обычно, сидел на маленькой кухне за столом и пил чай, глядя на залитую солнцем улицу. Мысли лениво стучались в голове, чириканье канарейки успокаивало и отвлекало. Внезапно в прихожей хлопнула входная дверь и защелкнулась на замок. Все звуки в квартире мгновенно замерли острыми осколками в звенящей тишине комнат. Гилберт встал и, судорожно втянув в себя воздух, вышел в прихожую. На пороге стояла Хедервари: голова опущена, плечи приподняты, пальцы заламывают друг друга, а волнистые пшеничные волосы скрывают за собой бледное лицо. Казалось, она готова разрыдаться, хотя, возможно, так и было на самом деле. Гилберт сделал шаг к ней. У него внутри бешено колотилось сердце, сбивая дыхание, он жадно хватал глазами родной образ, стараясь как можно больше заметить, потому что он скучал, он безумно скучал, но отвык от нее за столь долгое время. Чувства новой волной накрыли его с головой, не давая возможности выбраться. Он до безумия был рад ее видеть, даже такой подавленной и растерянной, как сейчас. Он скучал по этим угловатым запястьям, по колкому взгляду, по морщинкам в уголках губ, по худым плечам и по маленькой родинке на правом виске. Мужчина сделал еще шаг и бережно обнял девушку, уткнувшись лицом в ее макушку. Вдохнув родной запах цветочного шампуня и миндаля, Байльшмидт еле слышно шепнул: - Привет.