Грачиные следы

      Принцы уехали. И жизнь в замке снова потекла своим чередом, если не учитывать, что все мысли его обитателей были заняты подготовкой в свадьбе.       Мысли же Виктории были в большей степени заняты политикой. А точнее — тем фактом, что лорд Мельбурн с каждый днём всё больше отходил от дел.       Это стало заметно не сразу — поначалу Виктория была почти рада тому, что её премьер-министр стал реже появляться во дворце, а когда всё-таки появлялся, то был всегда необыкновенно деловит, сдержан и спешил откланяться, как только все важные вопросы, требующие внимания королевы, были решены. В течение трёх недель, прошедших со дня отъезда принцев, он ни разу не ужинал в Букингеме.       В обществе всё громче говорили о том, что премьер-министр готов со дня на день добровольно передать портфель Пилю, обеспечив ему поддержку вигов, и в связи с этим даже вековое противостояние двух партий несколько потеряло свою остроту.       Большинство сходилось во мнении, что эти перемены — во благо и вполне естественны в данных обстоятельствах. «Ведь не может же он вечно крутить королевой, как ему заблагорассудится, особенно теперь, когда она выходит замуж». Перспектива скорой отставки Мельбурна настолько умиротворила тори, что они даже не слишком протестовали против кандидатуры принца Альберта на роль супруга королевы.       Официальным же предлогом было ухудшающееся здоровье виконта, якобы требующее скорейшего отхода от забот государства и посвящения себя созерцанию грачиных повадок. Мало кто всерьёз в это верил, хотя многие замечали, что походке премьер-министра в последнее время недостаёт привычной упругости, лицо его, и без того не радовавшее свежестью красок, ещё больше побледнело и пожелтело, и в целом он выглядит почти на свой возраст. Очевидно, вольный воздух Брокет-холла оказался всё же не столь полезен для его здоровья, как он того ожидал.       Однако рано или поздно эти слухи должны были дойти до Виктории. Мысль о том, что лорд М. серьёзно болен, и скрывает от неё своё состояние, практически перестав являться ко двору, испугала её почти до обморока.       Королева целый день не могла найти себе места от тревоги. И в конце концов приняла единственно верное, как ей казалось, в данных обстоятельствах решение.       На следующее утро Виктория снова ехала в Брокет-холл в карете леди Эммы. Она должна была своими глазами убедиться, что с лордом М. всё в порядке. Или узнать страшную правду, которую он скрывал от неё. Но единственным способом узнать, как дела обстоят на самом деле, было застать лорда М. врасплох, ибо Виктория не сомневалась, что, если бы она послала за ним и, дождавшись, пока он явится во дворец, спросила бы его прямо, лорд Мельбурн использовал бы весь свой богатый арсенал, чтобы ввести её в заблуждение.       Кроме того, она вынуждена была признаться себе в том, что, хотя разум её признавал необходимость свести их общение к минимуму, она всё-таки чувствовала, что больше ни дня не сможет обойтись без него. Он нужен был ей, как воздух, или, точнее — как земля. Без него она ощущала себя так, словно бесконечно падает куда-то. Даже когда он не давал ей прямых советов, он просто смотрел на неё — и она чувствовала, что, пока он рядом, она сможет справиться со всем на свете.       Её саму пугала эта зависимость. Но вместе с ним из мира будто ушли все краски. Еда не имела вкуса, потому что он не вкушал её вместе с ней. Прогулки верхом не доставляли удовольствия — потому что он не ехал рядом, подставляя своё лицо ветру. А хуже всего были люди. С того дня, когда она в последний раз видела лорда М., ни один человек в её окружении ни разу не сказал ничего такого, что вызвало бы у неё хоть какой-то интерес. Их разговоры были бессмысленны, их шутки — неловки, их комплименты — утомительны. Правда, Альберт писал ей, но в своих письмах он в основном обсуждал вопросы своего будущего положения при дворе.       Виктория чувствовала, что если проживёт ещё хотя бы один день, не видя лорда М., то на следующее утро просто не сможет заставить себя встать с постели. И повторится то ужасное время, когда он в первый раз решил уйти в отставку, и она заперлась в своей комнате наедине с Дэшем, отказываясь выходить, отказываясь есть, отказываясь впустить к себе кого-нибудь.       Поэтому сейчас она снова ехала к нему, даже не зная, что собирается ему сказать. Как глупо, думала Виктория, и как несправедливо, что среди всего того, что я имею, нет ничего такого, что было бы ему нужно. Нужно настолько, чтобы он согласился больше не покидать меня. И как глупо, что я готова была бы считать домом любое место, где бы он мог быть рядом со мной.       Она качала головой, глядя сквозь пелену слёз, как появляется из-за деревьев внушительный фасад Брокет-холла.       — Хозяин вышел, мэм, — сказал ей старый слуга, пытаясь согнуть в поклоне больную спину и не слишком явно при этом кряхтеть от боли. — Вероятно, он в саду.       — Тогда я подожду его в кабинете, — ответила Виктория, для которой сад Брокет-холла был навсегда отравлен воспоминаниями о её объяснении с виконтом. Даже отсюда она слышала, как кричат среди деревьев грачи, и эти звуки причиняли ей острую боль.       Слуга с сомнением посмотрел на неё, сглотнул, но не решился перечить королеве.       — Вам принести чего-нибудь? — спросил он, распахивая перед Викторией двери кабинета.       — Чаю, пожалуйста, — ответила она. — Я замёрзла.       — Слушаюсь, мэм, — поклонился слуга.       Когда он вышел, Виктория прошлась по кабинету взад и вперёд, несмело погладила рукой шёлковый халат, небрежно брошенный на софу, потом, воровато оглянувшись, взяла его дрожащими руками и поднесла к лицу, глубоко вдыхая. У неё закружилась голова. Халат хранил запах лорда М., который Виктории иногда удавалось ощутить, если он склонялся к ней, чтобы сказать что-то на ухо. Он пах одеколоном, немного табаком, лошадью, и ещё чем-то… он пах лордом М., и Виктории понадобилось невероятное усилие воли, чтобы не накинуть халат себе на плечи, не завернуться в него, представляя, как лорд М. обнимает её. Интересно, подумала она, пахнет ли одежда Альберта хотя бы вполовину так же приятно?       Чтобы избавиться от искушения, Виктория выпустила халат из рук и отошла от него как можно дальше — в направлении письменного стола.       Стол был завален книгами и бумагами, но с краю из-под пресс-папье торчал уголок начатого письма. Видимо, лорд М. писал его перед тем, как отправиться на прогулку. Письмо было подписано «Уильям Лэм», хотя обычно всю свою корреспонденцию лорд М. подписывал своим титулом. И это имя, такое непривычное для неё, и при этом такое знакомое, имя, которого никто никогда не произносил вслух, но которое незримо стояло между ними, как тайна, это имя отозвалось в сердце Виктории и болью, и сладостью, и до предела обострило её любопытство. Как будто в письме было что-то необычайно личное, что-то, что не имело никакого отношения к виконту Мельбурну, премьер-министру, а относилось лишь к Уильяму Лэму, человеку.       Не в силах справиться с собой, Виктория приподняла пресс-папье, говоря себе, что хочет всего-навсего поглядеть, кому письмо адресовано. Сердце её затрепетало от тайной надежды, что письмо предназначено для неё.       Однако строчки, слишком короткие для обычного письма, приковали к себе её взгляд прежде, чем она успела остановиться.       На белом листе бумаги знакомой рукой лорда М., только почерком более небрежным, чем тот, которым он обычно писал записки, адресованные ей, значилось:       Моя любовь явилась предо мной       Среди зимы нежданною капелью,       Как будто сыну скрасить мрак ночной       Отец желает песней колыбельной.       Но как елей не погасит огня,       Так сказка не баюкает меня.       Уже дремоты ни в одном глазу,       А умирать раздумаешь подавно,       Зову не смерть, а вешнюю грозу.       Так сын, клевавший носом столь недавно,       Теперь пытает сонного отца,       Чтобы допел уж песню до конца.       И рай меня не манит с этих пор,       Хоть знаю: тот презренно малодушен,       Кто, ангелов уже заслышав хор,       Остановился соловья послушать.       Но как пройти долиною теней?       Ведь ты не будешь ждать меня за ней.       Руки Виктории задрожали, сердце с немыслимой скоростью забилось в груди, и на мгновение она испугалась, что может упасть в обморок. Взгляд подёрнулся пеленой — и прежде, чем королева успела опомниться, середина последней строки расплылась бледно-фиолетовым пятном от поплывших чернил, на том месте, куда упала её слеза.       Затем слёзы закапали часто-часто — но Виктория успела отодвинуть от своего лица руку с письмом. С лихорадочно бьющимся сердцем, чуть не теряя сознание, Виктория попыталась исправить дело с помощью кусочка промокательной бумаги, найденной на столе, но руки её так дрожали, что пятно лишь размазалось ещё больше. Быстрым движением Виктория спрятала листок обратно под пресс-папье — и выбежала из кабинета, чуть не сбив с ног старого слугу с чайным подносом.       Остановившись, тяжело дыша, Виктория попыталась принять самый царственный вид, на который только была способна в данных обстоятельствах, и повелительно произнесла, обращаясь к изумлённому слуге:       — Я тотчас же уезжаю обратно во дворец. И приказываю вам ничего не говорить вашему хозяину о моём визите.       — Но, мэм… — промямлил слуга с несчастным видом. — Ведь…       — Я приказываю вам, вы слышали? Ни единого слова лорду Мельбурну!       С этими словами Виктория слетела вниз по лестнице, запрыгнула в свою карету и приказала кучеру гнать, что есть мочи, до самого дворца.

***

      Вернувшись в свой кабинет, лорд Мельбурн обнаружил там чайный поднос. Приятно удивлённый невесть откуда взявшейся расторопностью старого Хиггинса, который, возможно, увидев из окна хозяина, направляющегося к дому, решил порадовать того чашкой чая (и очень кстати, так как день выдался прохладный), лорд Мельбурн в задумчивости отхлебнул из чашки — и скривился. Чай был холодным и слишком крепким. Проклиная на чём свет стоит бесполезность Хиггинса, который даже чай уже не способен заварить как следует, виконт решил утешиться стаканом чего-нибудь погорячее — и подошёл к графину с бренди, стоявшему на этажерке. Тут взгляд его упал на письменный стол. Взгляд человека, ненавидящего, когда чья-то посторонняя воля вмешивается в его устоявшиеся привычки, почти машинально отметил на столе некий досадный беспорядок. Пресс-папье было сдвинуто со своего обычного места, а кусочек промокательной бумаги, смятый, лежал на полу под столом. Совсем уже было набрав в грудь воздуха, чтобы заорать: «Хиггинс! Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не смел убирать в моём кабинете!» — лорд Мельбурн, небрежным жестом возвращая пресс-папье на его законное место, вдруг увидел смазанные чернила.       И тут остывший чай и беспорядок на столе сложились в единую картину — и виконт, бледнея, тяжело опустился в своё вольтеровское кресло.       Некоторое время он, закрыв глаза, глубоко дышал, а когда всё-таки нашёл в себе силы позвать слугу, то собственный голос показался ему надтреснутым и жалким.       — Вы звали меня, ваша светлость? — Хиггинс просунул в двери кабинета только голову, как бы желая поскорее улизнуть. «Совесть нечиста», — мрачно подумал лорд Мельбурн, всё больше убеждаясь в справедливости своей ужасной догадки.       — Хиггинс, — сказал он небрежно, и даже ласково, пристально глядя на старого слугу. — Пока я сегодня был на прогулке, кто-нибудь приезжал с визитом?       Хиггинс переступил с ноги на ногу.       — А вы кого-то ожидали сегодня, ваша светлость? — осторожно спросил он.       — Хиггинс, я повторю свой вопрос, — сказал лорд Мельбурн, и в его голосе старый слуга, изучивший за десятилетия службы характер хозяина, уловил отдалённый рокот приближающейся грозы. — Кто-нибудь сегодня заходил в мой кабинет? Может быть, ты сам?       Хиггинс молчал с несчастным видом.       — Разве ты забыл мой приказ относительно того, что никто не должен заходить в мой кабинет в моё отсутствие?       — Я… помню, ваша милость, — прохрипел слуга.       — Тогда позволь тебя спросить, какого чёрта в моём кабинете делает этот поднос? — поинтересовался лорд Мельбурн.       Слуга с ужасом уставился на поднос, о существовании которого успел напрочь забыть. Затем перевёл полный муки взгляд на своего хозяина.       — Я думал… я полагал, ваша милость, что вы, быть может, захотите чая после прогулки. На улице такой холод…       — Как мило с твоей стороны, Хиггинс, — приветливо произнёс лорд Мельбурн. — Так ты говоришь, что заварил его для меня? Отличная работа, старина.       — Что вы, ваша милость, рад услужить вам! — с облегчением зачастил старый слуга, стирая со лба крупные капли пота.       — Да, да, Хиггинс, конечно. Я и не сомневаюсь в твоей преданности, — сказал лорд Мельбурн. — И поэтому спрашиваю ещё раз: кто-нибудь, кроме тебя, сегодня входил в этот кабинет во время моего отсутствия?       Слуга искоса взглянул на своего хозяина, и волосы у него на голове встали дыбом: настолько чёрными от едва сдерживаемого гнева были глаза лорда Мельбурна. Старый слуга подумал, что Тауэр — всё-таки более привлекательная перспектива, чем безудержная ярость хозяина, и промямлил:       — Её… Её Величество, ваша светлость.       — Нас почтила своим визитом королева? — спросил Мельбурн опасно мягким голосом.       — Так… так точно, ваша милость.       — Почему же ты не сказал мне сразу, Хиггинс?       — Она… — голос Хиггинса теперь походил на еле слышный шёпот. — Её Величество велели мне… ничего вам не говорить.       И тут лорд Мельбурн неуловимым движением руки запустил в стену чайной чашкой.       — Какого дьявола, Хиггинс?! — заорал он. — Неужели за тридцать лет службы ты так и не понял, что мой кабинет — это не приёмная для гостей?! Почему ты сразу не проводил её ко мне в сад?!       — Её… Ве-величество, — отозвался Хиггинс, стуча зубами от страха, — велели отвести их сюда.       — Какого дьявола ты подчиняешься её приказам?!       — Я… я британский подданный, ваша милость, — отозвался Хиггинс с видом великомученика.       — Но ведь жалованье тебе платит не королева!       — Никак нет, ваша милость, — покорно отозвался Хиггинс.       Лорд Мельбурн глубоко вздохнул.       — Почему ты сразу не сказал мне, что она приезжала? — требовательно спросил он.       — Её Величество велели мне молчать.       На мгновение Хиггинс испугался, что следом за чашкой сейчас полетит молочник. И хорошо ещё, если в стену, а не прямиком ему в голову. Но лорд Мельбурн уже взял себя в руки.       — Ты даже не представляешь, Хиггинс, насколько сильно ты меня подвёл, — горько сказал лорд Мельбурн, и эта горечь ранила сердце старого слуги сильнее, чем самые бурные проявления хозяйского гнева.       — Ваша милость! — воскликнул он умоляюще.       — Иди, Хиггинс, — устало произнёс лорд Мельбурн, опускаясь обратно в кресло. — Мне больше нечего тебе сказать.

***

      Тем вечером леди Эмма, внимательно наблюдавшая поверх своего вышивания за королевой, вынуждена была теряться в догадках. Её мучило любопытство относительно приёма, оказанного Её Величеству в Брокет-холле. Виктория была бледна и молчалива, но несчастной не выглядела. Не было никаких явных признаков того, что этот визит окончился так же плачевно, как и предыдущие. Возможность же того, что он мог сложиться благоприятно для королевы, леди Эмма, зная характер лорда Мельбурна, полностью исключала.       Наконец, не выдержав, она осторожно поинтересовалась.       — Ваше Величество… как поживает лорд Мельбурн?       — Что? — непонимающе отозвалась Виктория, словно выныривая откуда-то.       — Лорд Мельбурн, Ваше Величество, — повторила леди Эмма. — Я надеюсь… он здоров?       — О, да, вполне здоров… — задумчиво отозвалась Виктория, и, вдруг придя в себя, поправилась: — Хотя на самом деле я не застала его дома.       — Вот как, — проговорила леди Эмма, мысленно пожимая плечами. Она была удивлена, что Виктория не дождалась хозяина. С неё бы сталось просидеть там хоть до самого утра, лишь бы увидеться с ним. Да и стоило ли проделывать такой долгий путь, чтобы сразу же уехать?       Некоторое время в гостиной стояла мёртвая тишина. Фрейлины шили, а королева сидела, уставившись неподвижным взглядом в одну точку.       — Леди Эмма, это правда, что лорд Мельбурн пишет стихи? — вдруг спросила Виктория, очнувшись от своего полузабытья.       — Стихи, мадам? — удивлённо переспросила леди Эмма. — Кто вам это сказал?       К ещё большему удивлению фрейлины, королева вдруг залилась ярким румянцем.       — О, никто, совсем никто! — воскликнула она, неловко взмахивая рукой. — Просто… слышала что-то такое.       Леди Эмма переглянулась с Гарриет Сазерленд, выразительно приподняв брови.       — Что ж… — протянула она, закусывая губу. — Говорят, когда-то он писал стихи. Но, конечно, не для печати, мэм. И он… перестал, когда Каро… ну, вы знаете.       Она благовоспитанно опустила очи долу.       — Да… и оранжереи закрыл… — медленно проговорила Виктория.       — Мадам? — переспросила леди Эмма.       — Что? — очнулась Виктория. — О, леди Эмма, я просто размышляла вслух.       Фрейлины снова многозначительно переглянулись. И каждая уткнулась в своё шитьё.       — Что вы вышиваете, леди Гарриет? — вдруг спросила её королева. Герцогиня вздрогнула и подняла голову.       — Всего лишь платок, — ответила она, слегка покраснев.       — Можно мне посмотреть?       — Разумеется, Ваше Величество.       Некоторое время Виктория задумчиво изучала вышивку. А потом произнесла:       — Вы очень искусны, леди Гарриет. Такая тонкая работа.       — Леди Гарриет вкладывает в неё всю душу, — заметила леди Эмма, бросив косой взгляд на зардевшуюся герцогиню.       — Да, я вижу, — кивнул Виктория. — Но я пока не могу разобрать, что это будет за рисунок.       — О, — отозвалась герцогиня, забирая обратно платок и снова берясь за иглу. — Это букет незабудок.