Колокола

Еще когда брат получил первые донесения о сражении под Москвой, Като с ужасом поняла, что Багратион умрет. Она подряд читала поданные бумаги, но, дойдя до его письма, больше ни к одной не прикоснулась. Князь Петр писал очень нетвердой рукой, а слова его были так мрачны, что у Като не осталось ни надежд, ни иллюзий. Совсем ничего не осталось. — Видел? — дрогнувшим голосом спросила она у Ангела. — Нет, дай посмотрю. — Щурясь, брат быстро пробежал письмо глазами. — Боже, и князь ранен! Что делается с армией?.. Москву отдают… Я, право, ничего не знаю… — Пошли князю своих врачей, — прервала Като его жалобы. — Он не должен умереть, слышишь? Пошли врачей сейчас же! "Я умру, умру…" — говорили ей едва различимые, косые буквы, написанные всего день назад. Като и верила им, и не хотела верить. Она забрала письмо себе — Ангел даже не заметил: его мало волновала судьба одного человека. Като не могла его в этом винить. Теперь брат с почти детским изумлением твердил ей, что князь Петр мертв, что врачи ошибались раз за разом и лишь причинили худшие страдания, что князя некем заменить… Като кивала, поджимая трясущиеся губы, и ждала, чтобы Ангел ушел. Она любила брата, но чужое присутствие было ей невыносимо. О том, что князь умер, она знала с вечера. В ней как будто оборвалась какая-то сердечная струна. У Като было чувство, что она изрезана, иссечена внутри, что это в ее плоти без конца и без толку копошились врачи с их щупами и ланцетами. Около месяца назад она родила сына, и воспоминания о муках были свежи — но все же не шли ни в какое сравнение. На третий день после родов Като твердым шагом ходила по дворцу и с аппетитом ела; смерть князя ее саму подтолкнула к небытию – ни сил встать, ни желания есть она в себе не находила. У нее было много писем от князя, несколько сотен, коротких и пространных, нежных и гневных. Като просто нужно было взять десяток за девятый, например, год — год славы империи и самого Багратиона, — и забыться со второго же листка, однако она не решалась. Мысль о ящиках стола, полных посланий князя, внушала ей суеверный страх. От человека, столько ей сказавшего, не будет ни строчки, думала Като, и окоченевшие пальцы его не сожмут пера. Как странно! Из всех, кто окружал Като, именно Багратион казался ей вечным. Она танцевала с ним на балах, которые устраивал отец, он бросил Финляндию к ногам ее брата, и ни болезни, ни пули не брали его, когда он бывал в сыром Петербурге или на поле. Като полюбила князя Петра за его резкость и вспыльчивость — он был ее зеркалом и ее двойником в этом, — за яркость натуры и бесстрашие. При дворе шутили, что князь характером под стать горным рекам, бурлящим и пенящимся в самые лютые морозы, под самыми сильными ветрами. Для Като этот образ был бессмысленен и лишен очарования. Про себя она сравнивала Багратиона с московскими колоколами. Их благовест отзывался в ней сладким трепетом что летом, что зимой, как и поцелуи и объятия князя Петра. Искренна Като тоже была наедине с богом да с ним. Ее вдруг проняла такая злоба на тех, кто сдал Москву, и французов, что она вскочила с кресла и чуть не бегом направилась к Ангелу. В послеполуденный час брат был один — усталый и нервически расстроенный тем, что ему приходилось выносить, — но Като не взволновал его трагический вид. Она вскрикнула, глотая слезы: — Прикажи вернуть Москву! — Это не требует приказа, — Ангел бледно улыбнулся. — Если все будет так, как предопределено, они сами нам ее отдадут. Но, боюсь, — он, подобно отцу, дернул плечами, выражая опасение, — без ее прежней прелести. От пожара уже и колокола полопались, как мне рассказывают… Безмолвная Москва, представляешь? — Я их ненавижу, — прошептала она. — И я ненавижу, — неслышно повторил брат. — Обещаю тебе, мы отомстим. Для Като это не имело никакого значения. В душе у нее отныне было не только пусто, но и тихо.