Маленький дом

— Пап, а что такое дом? — Маленький мальчик неуклюже тянет отца за темно-зеленую штанину, в его больших влажных глазах сверкает трудно скрываемая искорка грусти, а голос переполнен искреннего непонимания. — сегодня меня остановила тётя и спросила, где мой дом, а когда я сказал ей, что нигде, назвала сиротой. — Глупости какие, — Рослый мужчина в рабочей одежде, опершись на капот старенького автомобиля, не спеша закуривает и добродушно ерошит свободной рукой ребёнку волосы. — Дом там, где твоё сердце, Джагхед. Юноша до сих пор слишком хорошо помнил, как отец тогда присел перед ним на корточки, как тени от блекло светящего фонарного столба, пригвоздившегося у самой обочины, легли на его уставшее, испещренное неглубокими морщинками лицо, придав ему непривычно мягкое выражение, и нарисовали ту самую полную надежды улыбку, которая до сих пор врывается в сны и заставляет вновь и вновь осознавать, что в детстве было лучше, чем — везде. Там остался прежний, всегда улыбчивый папа, что временами баловал вкусным пломбиром с мелкой шоколадной крошкой в вафельном стаканчике, хрипловато-басисто смеялся над собственными несмешными шутками, а вечерами в шумной компании рассказывал самые удивительные свои приключения и гордо заявлял, что его дети всем этим правительственным зазнайкам ещё покажут весь волевой дух и непревзойденную крутость Джонсов. По выходным тайком, в багажнике, провозил его и маленькую сестренку в авто кинотеатр, чтобы насладиться сеансом очередной хорошей комедии, тем самым красочным миром, что позволял на время позабыть о реальности и просто быть обычной, счастливой семьей хотя бы до конца титров — тогда это была их маленькая, прекрасная тайна. Тот прошлый он — маленький несмышленый мальчишка — усаживал поудобнее сестренку в багажник, затем с видом охотника за сокровищами воображал, что погружается в древнюю тайную пещеру и всю дорогу шёпотом рассказывал малышке свои первые придуманные истории, полные скорее детской сказочности, добра и справедливости, нежели жестокой, одутловатой реальности, сквозившей черными тенями из всех дыр души. Там осталась его маленькая озорница, любящая спасать жалобно мурлычущих котят с веток деревьев, застревать по пути и звать его своим тоненьким, звонким голоском, крича «Джагги!» на всю людную, переполненную озадаченными прохожими улицу, точно зная, что бросится её спасать, оставив все свои дела и заботы. Маленький манипулятор, всегда пахнущий лимонными кисло-сладкими леденцами, вечно с листьями в волосах и разбитыми коленками — лучик солнца, что своей искренней беззубой улыбкой отгораживал от всего и делал его лучше; она наполняла мысли все новыми необыкновенными историями, что в тихие ночи сыпались на неё мягким, неторопливым голосом, как яркие огоньки звёзд с небес, до которых можно было прикоснуться, разложить по кармашкам платьица и загадать тысячу самых смелых и удивительных желаний. Да что там, весь небосвод его гибкого, яркого воображения тогда принадлежал только ей одной. Теперь, вот, ничейный, серый и насквозь пропитан горьким реализмом, от которого всё больше хочется закрыться старыми воспоминаниями. В детстве и правда было спокойнее, безмятежнее. Точно там царил свой маленький особенный мир, из которого в один день его так резко и болезненно вырвали, превратив из смелого охотника за сокровищами и мальчика, в сердце которого жили самые невероятные чудеса, в тайного сына лидера преступной и опасной группировки. Оказывается, даже отважный Робин Гуд может обратится в всеми презираемого вора и бандита лишь потому, что реальность — не сказка и в ней нет счастливых концов. Нет, конечно нет, реальность - слишком замороченный, сложный, упорядоченный механизм, в которой богатым и счастливым — всё. Бедным и обделенным теплым, стабильным и таким простым, но желанным благополучием — шапка-корона да целый мир разбитых иллюзий, в которых якобы король, возглавляющий собственную симфонию боли в гордом одиночестве. Она там, под ребрами, дергала за наэлектризованные струны, во сне дразнила цветными, искристыми воспоминаниями о безмятежном детстве, отчего, не смыкая глаз до самых тихих, туманных сумерек, приходилось рассматривать паутину глубоких трещин на потолке, сворачиваться калачиком на скрипучей раскладушке и вновь убеждать себя, что эта пыльная, темная каморка, заставленная целыми киноисториями, — дом. — Они заберут его, отнимут у меня последнее родное место и ничего не останется. Ничего-ничего. В душной комнате брошенный в пустоту голос вязнет в зыбком мраке, цепляется за бессвязность слов и давит, давит, давит. Джонсу, как никогда, хочется бросить равнодушную усмешку, пожать плечами и самому себе заявить, что это место и без того нельзя считать тем самым домом, что бывает у везучих детей, семьи которых вовсе не напоминают героев трагедийной, слишком запутанной детективной истории. Но никак не получается: до чёртиков привык быть честным с самим собой, и эта не слишком-то убедительная ложь только нагнетает да сыплет бесполезным радужным конфетти из остывающих к утру надежд. Рассвет приходит с холодным предчувствием неизбежного, пустым, ворчливо урчащим желудком и такими странными-странными размышлениями о том, что же такое дом. И, если лишиться всего, можно ли не потерять этот самый незримый дом? Джагхед непривычно возбужденный: говорит торопливо, хмурится сильнее обычного и чувствует, как что-то незримое, теплое, ускользает, растворяется в своем собственном море переживаний. Его мир вот-вот разрушится, рассыплется осколками воспоминаний и уже никогда не соберётся обратно. Он сотрется в порошок и исчезнет, погребённый под развалины любимого авто кинотеатра. А крышей станет чистое, влажное, испещренное облаками небо вместо низкой, надежной с целым историческим узором трещин. Джагхед, в общем-то, в бешенстве, но не может не улыбнуться, когда рядом сидит тихая, фарфоровая Купер, что так старательно пытается сделать вид, что здесь, в Попсе, а не затерялась где-то в зелени травы и низком тумане, стелющемся над рекой, между Арчи и мисс Гранди. Надо бы разорвать этот замкнувшейся круг ада, пока она не совершила мысленное убийство этих двоих и не испортила столь живописный пейзаж. Он прерывается, задерживая тонкий, изучающий взгляд на приунывшей подруге, в привычной манере приподнимает брови и с чуть лукавой насмешливостью обращается к девушке, так, точно она всё это время являлась центром их дискуссии, а не была оставлена на растерзание собственным переживаниям и калорийным взбитым сливкам: — Да, Бетс? Для Джагхеда — Бетти целый яркий, удивительно удачный кадр, каждая деталь которого освещена волнистыми — волосок к волоску — локонами, милыми рюшечками на кофтах, сжатыми в кулачки, тонкими, слабыми пальцами и целым небом печали, что влажно волновалось в радужках глубоких глаз. Бетти Купер — искренняя, пугливая, эмоциональная — сейчас в смятении неуверенно кивала и старалась разжать с грустью сомкнутую линию губ в участливую, внимательную улыбку, чтобы Вероника и Кэвин поверили в её такое прямо против пропорциональное «всё хорошо». Они вроде бы с облегчением выдыхают, в то время как Джонс почти кожей чувствует, как мир Бетти медленно гнется, ломая её всю изнутри. Её личный маленький тихий домик неожиданно затопило волной боли, накренило промозглым ветром секретов лучшего друга и вот-вот да вовсе совсем снесет от угнетающего потока мыслей. Они оба сейчас сидят практически в одной лодке с пробитым бортом, что медленно погружается в холодный омут неизвестности. Только он вот-вот лишится крыши над головой, а она, кажется, сердца. Вдруг, не выдержит? Она же такая чувствительная, хрупкая, доверчивая — правда просто напросто сломит её. У Купер ведь нет этой полезной привычки смотреть на все через темную, титановую призму пофигизма, отбиваться черным юмором и, да, самое главное — шапки-короны, что всегда всё десятикратно упрощает. Она с этим миром лицом к лицу и всё отказывается принимать его лицемерную, двуликую сторону. Она об него разбивается, разбивается, разбивается. А Джагхед только и может, что с напряженной сдержанностью и слишком громким молчанием наблюдать за тем, как рушатся иллюзии конфетной девочки. Совсем не его девочки. Когда Купер замечает в дверях закусочной Арчи с отцом и мисс Гранди, её взгляд тухнет, как мёртвое солнце, а плечики начинают предательски дрожать. Джагхед с грустной поэтичностью подмечает, что её маленький, уютный домик только что разлетелся ко всем чертям. Когда же его собственный равняют с землей, не оставляя ничего кроме столба бетонной пыли и битых осколков блеклой штукатурки, парень невольно вспоминает слова отца с какой-то горькой, растерянной усмешкой. «Дом там, где твоё сердце, Джагхед.» Соседская девчонка из его истории сейчас наверняка заливает слезами подушку и дрожащей рукой черкает в дневнике собственные иллюзии разбившегося сердца. В прелой луне, от которой остался лишь косой безликий месяц, Джонсу в эту зябкую, пустынную ночь мерещится ласковая улыбка Купер, что, как маяк, светит в самое сердце. На следующий день, встречаясь с девушкой в тесном школьном коридоре, переполненном слишком обременительным и бесполезным гомоном, Джонс подбадривающе улыбается, заглядывая в самую глубину ее беспокойно поднятых на него глаз. Красных, немного опухших и таких печальных-печальных, что весь его мир начинает трещать по швам. Джагхед громко сглатывает вставший в горле тугой ком, понимая, что ещё один её такой взгляд, и он точно не сдержится, сорвется с места и, подойдя к ней настолько близко, что его сбившееся дыхание опалит её бледные щеки, своими же руками, отгораживая от всего, закроет её глаза — эти озерца бесконечной боли и тоски — едва касаясь холодными пальцами длинных, подрагивающих ресниц. «Бетс, может, я стану твоим домом, а ты моим? Мы ведь с тобой теперь оба бездомные…» Нет, она его, конечно же, не услышит. Уткнется носом в свои учебники, слишком уж сильно прижатые к груди, поздоровается с натянутой жизнерадостностью и начнет с искренним беспокойством вглядываться в тусклое свечение его глаз, подмечать, что синяки под ними выглядят устрашающе и чернее обычного, а кожа и вовсе отдает какой-то нездоровой, болезненной бледностью. — Ты как, в порядке? Может когда-нибудь и ему найдется место в её маленьком сердце? Было бы куда лучше, чем скитаться в полнейшей тьме пустынных коридоров души и цепляеться за прошлое, что и вовсе с каждым годом всё больше начинало походить на какую-то несуществующую иллюзию. Холодную. Давно мёртвую. А с Бетти теплее, определенно, теплее. «Я не в порядке, Бетс. Обними меня, просто обними.»