Дорога в Нета-Дун

Ну вот и все — дошли. Знающие люди говорили, что стоит перевалить эту горку — и весь Нета-Дун покажется как на ладони. Радоваться бы надо, но двум отрокам, которые пришли на лыжах из родимого печища — старшему едва исполнилось пятнадцать лет, а младшему было на три года меньше — вдруг стало страшно. Что-то стрый, Твердята Творимович, скажет, когда увидит? Ведь не обрадуется, наверное, что они пришли в детские напрашиваться. А вдруг поймет? Сам ведь когда-то так же приходил. А если нет? А ну как оттреплет за уши, чтобы неповадно было, да назад отошлет? И вдруг вспомнилось, что он, все одно, не воевода. Не за ним здесь последнее слово, здесь ведь — не родимое печище… Хотя странно это, непривычно, что тот, перед кем все печище преклонялось, кому-то подчиняется. Что же за человек должен быть этот вождь? И как-то он их примет? Обоим вдруг очень-очень захотелось, чтобы еще впереди была желанная цель, чтобы идти и идти до нее. Тогда ведь легче было… Но вдруг с той стороны горочки легко, как птичка, взлетела на лыжах хрупкая девчушка лет семи, не больше. Шубка, в которой никакой ветер не страшен, съехавшая на бок шапка, толстенная коса, соскользнувшая по плечам и упавшая на спину. А улыбка — от нее невольно становилось легко на душе и хотелось улыбнуться в ответ. — Здравствуйте, добрые молодцы! Что же вы встали? Проходите, гостями будете! — странно, но девчушка ни капельки их не боялась. Не потому ли, что у пояса висел топорик? Хотя чего ей бояться, возле самого дома? — Эй, Жданька! Жданя, где ты там? — раздалось вдруг откуда-то снизу. И с двух сторон въехали на горку двое мальчишек, ровесники младшего из пришедших. Одинаково широкоплечие, крепкие и ладные, одинаковые красивые лица, только у одного глаза обычные, синие, а у второго — сине-зеленые, похожие на драгоценные камни. Говорил когда-то стрый Твердята, что слыхал от людей, будто такие глаза часто встречались у жителей далекого городка Нета, да они не верили. — Мир вам, добры молодцы, — степенно поклонились тем временем подошедшие ребята, и тот, что со странного цвета глазами, попросил: — Жданя, вернулась бы ты домой, тебе матушка что-то сказать хотела. А брат его, когда девочка ушла, предупредил: — Даже не вздумайте, что мы позволим сестренку обижать! Не даром ее люди Долгожданой кличут и говорят, что она дочка самого воеводы. У нее, поговаривают, родных три брата, да и мы на что-то сгодимся! — А вы кто, кстати, будете? Я его, — тот, кто заговорил первым, дружески пихнул брата кулаком, — зову Яруном и считаю братом. — А я его, — вернул тычок второй, — Славомиром. И люди сказывают, что отец наш, в честь которого меня и прозвали, не из последних кметей будет. А матушку нашу сам воевода, Мстивой Стойгневич, сестрицей кличет. Вот. — А мы, — старший из братьев прокашлялся, — мы к воеводе Мстивою Стойгневичу пришли, у него стрый наш, Твердята Творимович, служит. Я в отроки хотел наниматься, но мы с братом и в детские согласны, только бы не прогоняли… — Что, боитесь? Ничего, отец наш и матушка сестрицы Долгожданы тоже боялись. Но их проверили и приняли. Оба кметями стали, — успокоил Славомир. — Что, и матушка? Кметем?! — не поверил меньшой. — А то! За Зимой Желановной, между прочим, ваш стрый копье носил! Она и сейчас, бывает, в лес ходит на охоту и получше многих стреляет. И любым оружием владеет, а отроки и детские ее побольше иных кметей уважают. Она у нас самая лучшая, тут все подтвердят! — возмутился Ярун. — Вы с такими речами поосторожнее, ее старшие сыновья за такое синяков-то понаставят. Да впрочем, неважно. Сами с ней познакомитесь, поймете, — спокойно предупредил Славомир. И добавил: — Да что мы тут нос морозим? Пошли стрыя вашего искать. А лучше — воеводу.