Солдат и королева

      Они искалечены, оба побиты жизнью и выброшены в жесткий нокаут как сломанные игрушки, выброшенные на свалку, оставленные смиренно дожидаться пока ржавчина еще не съела в труху когда-то идеально отлаженный механизм. Они все также счастливо улыбаются, пока дождь и снег смывают остатки краски с нарисованных лиц. Никто не хранит старье. Они лишние, не нужные никому и нигде, не имеющие ни дома, ни людей, к которым бы можно было вернуться, потерявшие свою роль в повествовании, которое зашло в тупик, выведенные из основного сюжета. Они отработанный материал, не утилизированный лишь по халатности своих бывших владельцев.       Лучше бы их утилизировали. Продолжать жить слишком сложно и больно.       Она смеется, крутясь у шеста в этом дешевом, пропахшем сигаретным дымом и перегаром баре, с липким от пролитого алкоголя полом и пьяной до чертиков публикой, которым глубоко плевать кто перед ними крутится в коротеньких блестящих шортиках и рваной туго обтягивающей грудь маечке, профессиональная гимнастка, согласившаяся на это место только потому, что при устройстве не спрашивают документы и платят наличкой, или девчонка, которая на деле даже на шпагат сесть не сможет.       Смеется, всем своим видом показывая, что она все та же психованная беспечная девчонка с битой, что танцевала в самых дорогих заведениях Готема, пила шампанское и носила платья от кутюр на стройном подтянутом теле, а на шее — настоящие бриллианты. Королева преступного мира на которую облизывались, но не решались претендовать.       Смеется, а в горле тем временем комом встает крик отчаяния и безысходной боли. Она нарочито быстро машет густо накрашенными ресницами, будто флиртуя, а на деле не давая пролиться слезам, которых уже, кажется, набралось на целый океан. Притворяется, что все та же, извивающаяся как змея вокруг трепещущей на ветру веревочной лестницы, исполняющая свой победный (прощальный) танец, будто не на нее нацелен прицел самого лучшего снайпера, что есть в расположении Аргуса, будто не у нее за спиной уже давно притаились смерть и безумие, будто не ей они шепчут на ухо, наперебой маня, зовя в свои сладостные объятия. Не Арлекин, а девочка, играющая веселого клоуна, мечтающая обрести дом, где тепло и по-весеннему ярко светит солнце, с маленьким садиком перед входом и играющими в нем детьми. Только, кажется, тот путь уже навсегда для нее заказан, да она уже и не помнит как это, когда без пыток и угроз, ограблений, убийств и погонь на пределе скорости, до визга покрышек, когда семья — это не только бандиты в масках игрушек из телевизора, как это когда любят, а не боятся. Она, кажется, навсегда застряла в клетке собственного сознания и в грязных стенах давно опустевшего бара.       Он приходит сюда каждый вечер, в этот грязный дешевый бар, в основном из-за того, что здесь всем друг на друга плевать, и никто его не обращает на него внимание. Заказывает дешевое пиво и сидит в самом темном углу у стены до самого закрытия. Хмурый и никогда не улыбающийся парень в слишком легкой для такой погоды куртке, старой и застиранной, но зато с длинными рукавами и непременно в перчатке на левой руке. Он редко допивает до конца единственный бокал пива и, кажется, не видит происходящего на сцене представления, не видит, как гнется у шеста ярко накрашенная блондинка. Перед глазами у него стоят совсем другие образы. Ему, кажется, что он уже был здесь когда-то давно, только музыка тогда была совсем другая, а мужчины не были так пьяны. Из граммофона лились песни Билли Холидей и Вуди Гатри, а мужчины в форме кружили в танцах совсем других блондинок. Они много смеялись, строили планы на жизнь и совсем не хотели думать о войне или смерти. Это было их время, их жизнь, и они хотели наслаждаться всеми ее красками. Кажется, у него тоже была форма, а еще вечно попадающий впросак друг, который так ни разу и не осмелился пригласить на танец девушку. Кажется, он когда-то мог улыбаться и кружить в танце красивую женщину, шептать ей на ухо милые пошлости и смеяться, слегка прищуривая глаза. Только кровь и крики умирающих от его рук людей куда реальней, он до сих пор слышит их мольбы и проклятья. Он помнит каждого, каждого кого он убил за все эти годы. Их искаженные страхом и болью лица, их гаснущие глаза. Они так же крепко засели в его мозгу, как и Зимний Солдат, активирующийся путем простого перечисления никак не связанных между собой слов.       Он не замечает, как уходят все посетители, как уставшие официантки протирают липкие столы, стряхивая на пол скорлупу от фисташек, которых здесь подают к пиву, как бармен пересчитывает выручку, кладя себе в карман каждую пятую купюру, как тихо они переговариваются между собой, готовясь к закрытию, и мечтают лишь о том, чтобы добраться до дома и лечь спать. Не замечает, до тех пор, пока танцовщица с татуированным сердечком на лице не решает станцевать ему приват, скорее смеха ради, нежели для того, чтобы получить больше чаевых в этот вечер. Она подходит к нему сзади бесшумной танцующей походкой и кладет руки на плечи, собираясь начать свой танец. Рефлексы не нуждаются в команде мозга, металлическая рука сама сжимается на горле девчонки с разноцветными волосами. На пол летит кружка с недопитым пойлом, а в открытую настежь дверь врываются потоки ледяного ветра и редкие колючие снежинки. А она смеется сквозь вырывающиеся из горла хрипы, смеется, прижатая спиной к холодной стене, чтобы не потерять себя окончательно, не забыть кем когда-то была, не провалиться в черную бездну безумия или беспамятства, где будет только этот треклятый бар и пьянчуги, что так и норовят облапать ее, но при этом не трудясь оставить хоть цент. В лицо впиваются — жалят снежинки, и мужчина замирает в растерянности. Она не должна смеяться, никто не смеялся, в их глазах не было этого безумия и упрямства. Девчонка хрипит под ледяными бионическими пальцами, но даже не пытается вырваться только губы продолжают кривиться в безумной улыбке. Смеяться, до истерики, до боли в легких, заливаться в притворной радости, стоя уже на самом краю той пропасти, которой боишься, и которая становится все сильнее манит шагнуть в нее с каждой прожитой в нескончаемой лжи перед собой и всем миром секундой.       Бионическая рука неуверенно разжимается, воздух со свистом врывается в горящие огнем легкие. ***       Ему нужен тот, кто поможет ему не утонуть, не захлебнуться в черном омуте своего прошлого с обрывками ярких иногда совершенно бессвязных, но от этого не менее жутких воспоминаний. Ей нужен кто-то, перед кем ей не нужно будет изображать арлекина, кто удержит ее до того, как она спрыгнет в пропасть, стремясь наконец оборвать свой смех.       Они изувечены и выброшены на улицу в реальную жизнь о которой уже оба почти все забыли. У них на двоих три здоровых руки, две искалеченных психики и бесчисленное количество шрамов как на теле, так и в душе, а еще маленькая квартирка на окраине Бронкса с ободранными обоями и большим окном на кухне, но в которой тепло как под ватным одеялом, ведь та куртка, в которую куталась выходящая из бара охрипшая девушка и вправду почти совсем не греет. Красная звездочка обновляется с помощью лака для ногтей, и они начинают верить, что также можно стереть и другие шрамы, что можно не опасаться удара за грустное настроение и сжиматься в комок, если кто-то сегодня не в духе. Что можно перестать видеть во снах лица убитых и пытаться оттереть кровь со стерильно чистых рук. Она что-то шепчет, глядя ему в глаза, и они оба верят, что однажды она взломает тот код и совершенное оружие ГИДРЫ, сидящее где-то на задворках его сознания исчезнет также как синяки с тонкой шеи.       Может Доктор Харлин Квинзель сможет достучаться до Зимнего Солдата, может, сержант Барнс сможет спасти Харли Квин от падения?       Снежинки продолжали кружиться над пустой улицей, бар в ту ночь так никто и не запер…