Разница

...это то, о чем мы молчим, Тайны, пролитые слезы в тиши и тумане. Мысли, которые прячем в вязкой ночи В страхе, как прячем украденный рубль в кармане.

Даша с детства знала, что такое быть русской. Она выросла в деревне, работала с тех далеких пор, как ей стукнуло шесть, мечтала о семье, детях и большом огороде, немного – о красивых сарафанах и ленточках для волос и уж совсем чуть-чуть – о поездке в Москву (хоть одним глазком глянуть на столицу). Даша знала, что русские не сдаются. Что русские – сильнейший народ, который никогда и никому не удавалось сломить. Как говаривал дед Ваня, покручивая перед собой всем известным и общепонятным жестом: «На нас татарин ходил, турок ходил, француз ходил, - и все фигу получили!». Даша знала, что русской девушке нельзя любить немецкого офицера. Что там любить, даже мимолетно влюбиться, даже взгляд задержать и задуматься, глядя на вражескую ненавистную форму. Даша знала, что за такое полагается смерть, казнь, расстрел, повешенье, пытки, ненависть, - в общем, все это сразу или по очереди (как повезет). Она также понимала, что и немецкому офицеру, наверное, не к чести будет влюбиться в русскую партизанку. Даша могла бы до хрипоты доказывать Грише и другим мужчинам из отряда, что сердцу не прикажешь, что любовь убивает любые преграды, будь то национальность или социальное положение, что Вальтер – пример хорошего врага, да и просто хорошего человека, что он заслуживает жить. Она бы никогда, конечно, не осмелилась даже заикнуться, даже подумать попросить о том, чтобы им дали возможность быть вместе. Это было невозможно ка-те-го-ри-чес-ки. И это угнетало. Это выбивало воздух из легких. В тот месяц, что Вальтер провел в лагере партизан, Даша много плакала по ночам. С одной стороны она боялась проронить хоть звук, ведь ее слезы непременно вызвали бы вопросы, а с другой – не могла сдержаться, когда позволяла возникнуть мечтам о том, как все могло бы быть, если бы война вдруг исчезла бы. В предутреннем полусне ей виделась счастливая жизнь. В этой жизни Даша выходила на новенькое, пахнущее смолой крылечко и смотрела, как ее муж косит траву во дворе. В этой жизни над лесами были слышны песни птиц, а не выстрелы. В этой жизни обер-лейтенанту (бывшему, наверное) было позволено целовать русскую партизанку (вероятно, тоже бывшую), куда захочется и сколько захочется. В ту ночь было холодно, и Даша проснулась от того, что по ее телу прошла судорога неприятной дрожи. Они с Валентиной спали под одним хиленьким одеялом, причем Даша лежала к двери ближе всех. Она поежилась и попыталась закутаться поплотнее, но соседка во сне отвернулась, и это стало невозможным. Немного подумав, девушка села и огляделась. Все остальные обитатели землянки мирно спали. Даша встала и осторожно, чтобы никого не разбудить, вышла на улицу. Свой поступок она оправдала тем, что хочет пойти посмотреть, не замерз ли кто-нибудь из раненых. На самом же деле, к ним она даже не зашла – просто потопталась немного у входа, растирая руками предплечья, прислушалась, не доносятся ли стоны, и отвернулась. В ту ночь в лагере было непривычно тихо. Дозорный, который должен был наблюдать непосредственно за происходящим в жилой зоне, мирно спал, а другие часовые были слишком далеко. Даша воровато оглянулась и принялась подниматься по склону к тому месту, где, вечно связанный, сидел их временный военврач. Девушка подбежала к согнувшейся фигуре. В первые секунды ей показалось, что он не дышит, но потом она поняла, что он не только жив, но еще и не спит. Вальтер, опустив голову, делал редкие поверхностные вдохи, видно, сильно замерз и всерьез опасался заработать воспаление легких. А что ему в действительности оставалось делать? Алена каждый вечер накрывала его плащом, но разве мог он спасти от ночного холода? Тем более Вальтер был практически полностью лишен возможности шевелиться, а значит – обеспечивать крови движение по венам. Он практически забыл, что такое чувствовать руки. Он с трудом ходил, когда его отвязывали. С каждым днем перспектива умереть казалась ему все более радужной, чем перспектива провести здесь еще хотя бы несколько дней. Конечно, обер-лейтенант понимал, что ему достаточно будет оказать малейшее сопротивление в те минуты, когда его будут вести через лагерь, чтобы получить легкую пулю, и тогда уже ни циничное милосердие Гриши, ни мольбы Даши не спасут его от столь желанного порой забвения. Но Вальтер все-таки не позволял себе на это пойти. В адских условиях он бережно оберегал остатки своего рассудка: говорил вслух побольше, чтобы не забыть звучание родной речи, декламировал про себя стихи, размышлял и пытался решать придуманные задачи, считал деревья вокруг, пытался измерить углы и посчитать время по перемещению теней. Его глаза уже давно привыкли к темноте, в то время как Даше все вокруг казалось чернильно-черным, темнота клубилась между стволами деревьев, и девушка испытала первобытный суеверный страх, поворачиваясь к лесу спиной. Но желание взглянуть Вальтеру в глаза гнало горячую кровь по венам, не позволяло ей в ужасе стыть в жилах. Бледное лицо немецкого офицера в тусклом лунном свете сияло, будто маска. Даша без труда разглядела длинные глубокие бороздки морщин на лбу, темную щетину на щеках. Они встретились глазами, и тогда девушка поверила в то, что они – зеркало всего, существующего в человеке, что это не просто слова, миф, поговорка. В горящих глазах Вальтера было больше жизни, чем во всем его закоченевшем теле, чем в страдальческом выражении его измученного лица. Внутри поверженного солдата на охране сознания стоит мужественный обер-лейтенант фон Герц. Даше тут же захотелось развязать его, потому что она разглядела в нем силу убежать, прорваться сквозь вялое кольцо дежурных, не ожидающих нападения изнутри. Она даже было потянулась к веревкам, но Вальтер решительно замотал головой. - Так нельзя, - прошептал он по-немецки. Потом, вспомнив о языковой пропасти, сказал просто. – Нет. Нет, Даша. Ее пальцы задрожали, отпрянув от узлов веревки. Она только начала осознавать, что чуть не предала всех, кто был дорог ей. «Что же это я?» - лихорадочно думала Даша, быстро моргая. Глаза защипало, она чувствовала, как подступает паника. Но Вальтер спасительно-тепло улыбнулся и опустил сильный взгляд. - Ты русская, нам с тобой нельзя смотреть друг на друга. Иногда, когда тебя долго нет, я думаю, что можно. Но, когда ты приходишь, я понимаю, что ни в коем случае. Я раб своей страны, ты дочь своей. Даша. - Не разобрать ни слова, кроме одного. Но от осознания того, что офицер говорит о ней, сознание девушки наполнялось теплом, легкостью и желанием оберегать. Даша сняла с себя платок и, не придумав ничего лучше, обвязала им грудную клетку Вальтера под рубашкой так, чтобы этого не было видно. «Может, и защитит это тебя от воспаления легких» Где-то через полчаса должна была быть смена дозорных, и Даша понимала, что ей вот-вот пора будет возвращаться. Она оглянулась, проверяя, не наблюдает ли кто-то за ними, но тишина леса и так говорила сама за себя. На многие километры вокруг все спали, кроме них. - Спи и ты, мой враг, - прошептала она, уходя. И оставила Вальтеру то, что ни Гриша, ни кто либо другой из отряда, ни даже сама смерть не смогли бы отобрать у него, – отпечаток одних губ на других. Соединение противоположностей словно вышибло искру, у Даши перед закрытыми глазами вспыхнули огоньки, а сердце упало куда-то под ребра и гулко и быстро забилось там. Девушка в возбуждении вскочила с земли и, опасаясь разбудить дозорных, спустилась к землянке, так ни разу и не оглянувшись.