One more second of entirnity.

Телепортироваться, оглядеться, попытаться понять, что происходит. Бежать от своего кошмара, говорить ему самые откровенные тайны. Искать, искать и искать выход, лишь по звездам определяя время. Семь тысяч лет. Двадцать миллионов. Почти миллиард. Личный Ад с личным ужасающим палачом. Надо же, какая роскошь. Не знаю, кто посмел заключить меня здесь, но этот «кто-то» явно не скупился на ужасы. Чтобы выжить - приходится думать, быстро и безостановочно. Искать комнату двенадцать, бежать от монстра, копать, снова искать. Натыкаться на стену и пробивать себе путь, до крови, до тихого хруста в кулаках, до обжигающих пальцев смрадного монстра. До смерти. И так почти один миллиард. Я не знаю, что там, за стеной — но сознание толкает дальше, а мысли не могут остановиться. Ты здесь, я это чувствую — тихий шорох, стук мела, еле видный небольшой силуэт, даже твое лицо на картине. Ты наблюдаешь, ты ждешь, ты рядом. Я схожу с ума? Ты ведь умерла, прямо у меня на глазах, пытаясь делать то, что и все люди — жертвовать. А если бы ты согласилась тогда остаться, мы бы сейчас продолжали колесить по Вселенной, натыкаясь на новые опасности и побеждая их. Разве это так плохо? Неужели остаться со мной было плохо? Глупая, глупая Клара. Маленькая девочка, которая хочет быть храброй. Гениальная девочка, которая спасла Галлифрей буквально одним взглядом. Кто знает, что бы я натворил, если бы не эта простая, и в то же время гениальная идея, полученная благодаря тебе. Мучился бы от боли потери? Убегал бы дальше, заглядывая в такие уголки Вселенной, что волосы встают дыбом? Пытался найти способ вернуться и исправить ошибки? Может быть, я бы встретил тебя, при других обстоятельствах, и никто бы не пытался нам помешать? Не было бы Трензалора, не было бы новой войны, не было бы новых регенераций? Может быть, я бы стал хранителем, и прожил бы на Земле свою последнюю жизнь рядом с тобой? Ты не знаешь, невозможная девочка, но эта личность не такая, как другие. Я, Двенадцатый доктор, не похож на прежних себя. Одиннадцатый часто обнимал тебя — я сразу же требовал освобождения. Он мог с веселой улыбкой потащить тебя в бездну, а потом спасти очередным козырем, я же постоянно защищал тебя. Знаю, ты не просила, но мне не нужно одобрение. Я готов жертвовать мирами, если потребуется, убежать в самый конец Вселенной, сбежать в самый дальний угол, спрятать тебя подальше от всех. И почему я этого не сделал? Галлифрей — мой дом, я должен был спасти и найти его. Но если это так, тогда почему? Почему именно Земля стала вторым пристанищем для всех моих личностей, почему именно люди становились спутниками, почему я снова и снова пытался спасти их? Вы — удивительны. Такие слабые, беззащитные, и в то же время отверженные и храбрые. Твоя храбрость причинила боль. И даже не представляешь, насколько сильную — не тебе пришлось лицезреть меня мертвым, нет. Это я видел, как ты безвольно падаешь на землю, я видел блеск твоих затухающих глаз, я смотрел на твое тело, изогнутое в такой неправильной позе, будто кто-то оборвал ниточки очаровательной куклы. А ведь всего парами минутами ранее я говорил с тобой, видел твои слезы, твой страх. Ты — обычный человек, Клара Освальд. Не страшно, что ты боишься, страшно, что все-таки решаешься. Даже моя просьба не может остановить тебя, даже когда я касаюсь твоих рук. Обычно это ты грешила кидаться мне на шею. Сейчас, стоя перед стеной, я смотрю на свои кулаки и слышу дыхание палача за спиной. Костяшки разбиты в кровь, три пальца левой руки отказываются двигаться. На сегодня точно хватит. В тот день твои руки не были мягкими и теплыми. Я целовал ледяные пальцы, которые не могли сдержать мелкую дрожь. — Как же глупо, — слова сами собой вырываются из горла, и я не могу сдержать ухмылки. Ничего, Клара Освальд, ничего. Лапы существа обжигают, я чувствую, как кожа сползает с лица, буквально растворяясь в его когтях. А ведь даже не закричишь, страх буквально хватает за горло, и я слышу лишь свои тихие хрипы. Не самое приятное ощущение — сгорать заживо и не иметь возможности заорать об этом, известить весь мир, выкинуть боль, что скопилась внутри. И если бы только физическая. Почему-то именно в лапах своего кошмара я вновь и вновь прокручиваю в голове те моменты, ту жизнь, что была рядом с тобой. Днем у меня стоит предельно простая задача — выжить, найти дверь, разбить стену. Ни малейшей минуты на лишние размышления. И только когда лицо тонкими слоями сползает с черепа, передо мной словно открываются мгновения вечности. Не очень Судьба меня любит, хотя есть за что. Честное слово, когда я доберусь до тебя, Клара… Когда у меня будет ТАРДИС, когда ты будешь рядом, я сделаю то, что умею лучше всего. Сбежать, больше никогда и ни за что не встречаясь ни с Эсхильдой, ни с кем-нибудь другим. Ты же знаешь, я могу не сдержаться и уничтожить их… Бежать от боли, бежать от проблем, бежать от жизни. Сначала сарай, потом Академия, потом ТАРДИС. Земля, Спутник, Параллельный мир, Планета Сатаны. Роуз, Микки, Донна, Эми, Рори, ты. Много и одновременно мало для всех двенадцати регенераций. — Не находишь, что мне пора на покой, здоровяк? — каждое слово отдает болью, но я все равно не могу перестать кривить изуродованные губы в ухмылке. Существо с гулом и шорохом отступает назад, а мне остается завершить очередной день. Быть может, я бы и умер от физической боли, но не могу. Слишком рано, слишком долго умирают Повелители времени, а у меня есть целая вечность, чтобы вспомнить. Ползком, медленно-медленно и с передышками добираться на самый верх башни, где ожидает мой личный, роскошный, п-р-р-р-р-осто невероятно болезненный адский телепорт. А знаешь, это боль — ничто, по сравнению с тем, какая мучила меня, когда из соседней комнаты доносились приглушенные рыдания, а на следующий день ты старалась улыбаться так же, как и всегда. Выходило из рук вон плохо, тебя сразу же сдавали красные глаза и охрипший голос. После смерти Дэнни Пинка ты отчаянно пыталась остаться собой, яркой, доброй, находчивой Кларой Освальд, однако твоя маска хрупка, она трещит по швам. Но я делал вид, что не замечаю очевидного, позволяя тебе играть рядом со мной веселую «невозможную» девочку. И все ради того, чтобы изредка, когда ты не могла сопротивляться этой боли, слышать тихий шорох сзади, а после чувствовать теплые ладони, обвившие мое тело. Я ненавижу объятия, ненавижу, когда люди пытаются сблизиться, но когда ты утыкаешься лицом мне в спину, и я лопатками чувствую влагу, тело просто отказывается слушаться — ни повернуться, ни сказать что-либо. Лишь изредка, когда ты уже засыпала, я все-таки ухитрялся кое-как повернуться, сквозь тихий шепот и приглушенные ругательства. В темноте видно плохо, но твои слезы все равно блестят на ресницах. Красиво. Я тот еще любитель прекрасного, причем во всех воплощениях. Руки сами тянутся к мокрой щеке, и кончики пальцев еле ощутимо размазывают прозрачные капли. А ведь что тебе говорил Дэнни Пинк? Пять минут — а после жить дальше. Что бы он сказал на моем месте, каждый день слыша твой тихий плач? Непокорная Клара, раздирающая свое сердце каждую ночь. Интересно, все люди так поступают? Но я не хочу этого знать, я не хочу представлять, насколько тебе больно. Я хочу быть твоим утешением, хочу видеть, как после слез ты вытираешь предательские капли и вновь улыбаешься, улыбаешься той самой улыбкой невозможной Клары Освальд, девушки, которая не раз выручала своего спутника. И почему я не смог заставить себя поговорить об этом? Все, чем я мог помочь тебе — объятиями, которые обычно так ненавижу. Но в те ночи они не казались такими уж отвратительными. Ты не прятала свое лицо, наоборот, я видел, как оно расслабляется, убирая хмурость и делая тебя снова той самой Кларой, ради которой я жертвовал мирами и был жесток. Знаешь, даже спустя время, я не жалею об этом. Боль становится совсем невыносимой, настолько, что из глаз льется кровь, затмевая взор. На последних минутах эдакого «возмездия» особенно тяжело — чудом уцелевшие части лица попросту тлеют, на холодный пол льется бурая жидкость, а тело безвольно падает, не в состоянии сдержать агонию. Но мне смешно, мне просто до одури смешно наблюдать за собой со стороны и не переставать анализировать даже сейчас. Доктор не будет Доктором, если перестанет думать, и мимоходом отмечать, что скоро и от глаз ничего не останется, а жалкое подобие губ стремительно увядает, заставляя десны нестерпимо жечь. Ничком упасть на пол, дождаться, пока «нечто» с тихим гулом и жужжанием мух уйдет. Собраться с последними силами и ползти, долго и мучительно, ударяя свое тело об острые углы, тихо шипеть от боли, карабкаясь по лестнице, оставляя следы крови и грязи. Больно, когда приходится ползти на сломанных руках, больно, когда пытаешься разглядеть дорогу и вместо этого видишь лишь кровавую пелену, больно волочить ноги за собой, случайно ударяя их снова и снова. Но боль — понятие относительное. Воспоминание, что в стене образовался настоящий проход, давало надежду. Шесть метров крепчайшего вещества — потребовался всего лишь миллиард, чтобы преодолеть половину. И та самая история, притча о Вечности, кто бы мог подумать, что мне будет давать надежду нечто настолько… мимолетное. Знаю, что бы ты сейчас сказала. Начала бы плакать и убеждать, что ты добровольно пожертвовала собой и не стоило ради тебя мучиться. Слова маленькой, наивной, но храброй девочки. Невозможной. И все-таки вспоминая каждую деталь твоего лица, почти слыша твои ехидные ответы и тихий смех, буквально ощущая на языке привкус невероятно приятных слов о не-ненависти, я понимаю, что просто не смогу «уйти на покой». Не сейчас, когда ты там, в уже далеком прошлом, отчаянно пытаешься храбриться и показать себя героем, а на самом деле дрожишь как осиновый лист, шагая навстречу смерти. И шепчешь, шепчешь, шепчешь без остановки те самые слова. Я просто не могу бросить тебя там. Не могу. Это место — мой Ад. Моей кровью пропахла вся башня, на дне озера, моря или океана покоятся мои черепа, очередной из них с насмешкой смотрит на нового меня, выходящего из телепорта и выкрикивающего угрозы. Твой портрет в одной из комнат, улыбающейся, веселой девушки, которая обожала дружески поддевать, искренне недоумевала, слушая мои замечания по поводу физрука, вечно кидалась спасать всех и вся. Все спутники такие или просто мне так везет? Вот и все. Еще один день один миллиард пять тысяч двадцать седьмого дня закончен. Не то чтобы я считаю, единственная точная цифра здесь — миллиард. Но так хотя бы звучит с надеждой, тем более что стена становится все тоньше и тоньше, с каждым моим сожжением. И все равно я не могу перестать дрожать, поднимаясь на негнущихся ногах и хватаясь за рычаг. Тело содрогается от ударов током, и без того обожженное лицо окончательно сгорает, а я лишь успеваю хрипло засмеяться, выплевывая грязно-бурую кровь. Мы еще увидимся, моя «невозможная девочка». Ради этого стоит пройти черед Ад.