Мишель

Психические расстройства романтизированы современной культурой и девочками-подростками, страдающими от несчастной любви. С чего они взяли, что это делает тебя «особенным»? Горизонтальные порезы на запястьях, которые они выставляют на всеобщее обозрение, добавляя во взгляд драматизма, сдабривая всю эту кашу томными вздохами раз в минуту. Нет ничего романтичного в том, чтобы посещать психиатра по расписанию раз в месяц. Каждое тринадцатое число месяца входить в его кабинет через обшарпанную дверь государственной клиники. Садиться на скрипучий стул, скрестив руки на груди, и отчитываться обо всем, что чувствуешь. И чего не чувствуешь — тоже. Примерно через полчаса, когда он убедится в том, что рецидив не грозит, меня выпускают из помещения, почему-то пропахшего формалином. Нет ничего романтичного в пригоршне таблеток на завтрак и ужин. Без них не уснуть и не проснуться. Без них превратишься в зомби, страдающего всеобъемлющей ненавистью к себе и всей вселенной. Без них так хочется покончить со всем этим. На моем счету три попытки суицида. Спросите моих родителей, как им понравилась ванна, полная крови. Или пена изо рта вперемешку с рвотой, когда я проглотила все свои таблетки разом и запила их папиным бренди. Или тот раз, когда я догадалась, что резать вены лучше вдоль, а не поперек. Не думаю, что они находили это романтичным. Меня закрывали в клинике, назначали более сильные препараты, и так каждый раз. Но я не считала, что делаю что-то плохое. Собственные действия воспринимались как фильм без сюжета и смысла, срежессированный кем-то извне. По-моему даже боли не чувствовала в те моменты, не говоря уж об угрызениях совести после. Групповая терапия ― одно из самых мерзких воспоминаний о клинике. Меня и еще десяток несостоявшихся самоубийц сажали в кружок и заставляли рассказывать, что заставило нас сделать «это». Слова «суицид» каждый из них старательно избегал, а если куратору и случалось произнести его вслух ― стыдливо опускали глаза и ковыряли пуговицы на рубашках. И только я молчала, потому что в шестнадцать лет еще не отдавала себе отчета в том, что со мной действительно что-то не так. Одна половина размазывала сопли по ладошкам и клялась, что побывав за чертой больше никогда не помыслит о том, чтобы сделать это снова. Другая половина сожалела лишь о том, что «попалась». Когда мне было двадцать, меня выпустили из клиники после очередной неудачной попытки самоубийства, и мама тогда сказала, что она тоже умрет, что её сердце не выдержит, если я сделаю это еще раз. Тогда внутри что-то щелкнуло, и я будто очнулась от долгого сна. Нет ничего красивого в лице женщины, убитой горем; женщины, которая раз за разом наблюдает, как умирает её единственный ребенок и каким-то чудом воскресает снова. Я устроила родителям настоящий Ад на Земле, и впервые это осознав, раскаялась. Нет ничего романтичного в том, что у тебя пусто внутри. Или в том, что без причины вдруг становится очень страшно. Или в том, что сердце рвет на куски от душевной боли, и ты скулишь как недорезанная собака, пытаясь сдержать крики. Лицо перекашивает, когда пытаешься остановиться и не зарыдать в полный голос от невозможности чувствовать к близким хоть что-то. Но у меня бывают и так называемые «просветления», длящиеся от четырех дней до четырех недель. И в один из таких периодов я встретила его ― мужчину в смешных штанах и драной футболке. Я увидела в отражении его карих глаз свою улыбку и вдруг захотелось раствориться в них навсегда. И я осталась. Сначала на ночь, потом на неделю, месяц, год … годы …

***

― Миша, что ты там пишешь? ―он развалился на кровати в одном полотенце на бедрах. Мишель сидела в противоположном углу комнаты, но даже оттуда чувствовала, как от его тела пахнет свежим гелем для душа. ―Это для моего блога, ― она перестала грызть карандаш и улыбнулась, склонив голову на бок, любуясь видом полуобнаженного тела. ― На этой неделе еще ничего не публиковала. ― Бросай, ― улыбнувшись в ответ, мужчина похлопал по кровати рядом с собой, приглашая девушку присоединиться. Миниатюрная брюнетка послушно отложила блокнот, карандаш, и грациозно прошлась по комнате прямо к кровати. Мишель легла рядом и свернулась клубочком у него под боком, уткнувшись лицом в тату на ребрах. ― А в твоем блоге есть я? ― Так я тебе и сказала, ― она ткнула его пальцем в бок. ― Общалась с доктором? ― Теперь мужчина нежно гладил её кожу кончиками пальцев, и Мишель покрылась мурашками от удовольствия. ― Болтать с ним по телефону гораздо приятнее, чем таскаться в клинику каждый месяц, ― она тихонько захихикала, радуясь отсутствию возможности посещать врача лично. ― Впрочем, ничего нового ― просил соблюдать режим, не забывать принимать таблетки и избегать стрессовых ситуаций. ― Вроде этой? ―он приподнялся на локте и свободной рукой почти невесомо скользнул Мишель под футболку. Он аккуратно пересчитал выступающие под тонкой кожей ребра, почувствовал выпуклые завитки свежей татуировки и, коснувшись соска, едва ощутимо сжал его. ― Сейчас сердце выпрыгнет, ― Мишель шумно выдохнула и улыбнулась. За это он наградил её таким мягким поцелуем, будто прикасался к самому ценному сокровищу в мире. На её тонких губах осел легкий привкус счастья ― такого мимолетного, но такого настоящего, что обоим хотелось навсегда запомнить момент. Город за окном рухнул в объятия ночи, и переплетение двух обнаженных тел освещал свет городских огней, отражающихся в мерцании пушистого снега, бесшумно опускающегося мягкими хлопьями на землю. Поцелуй в шею. Вдох. Поцелуй в острые ключицы. Выдох. Время стало тягучим, осязаемым, его можно пропустить сквозь пальцы, отмотать назад ― повторить. И снова. Нежно. Будто нет на свете ничего более хрупкого, чем эта девушка. Маленькая, тонкая, почти прозрачная в этой темной комнате. Если отвлечься хоть на долю секунды ― она растворится, как снег, что бесшумно опускается на город. Прижавшись к её груди, он слушал, как бьется любимое сердце. Его ритм понемногу становился спокойным и размеренным. И это успокаивало, ведь пока оно бьется ― всё возможно… Мишель замерла, и глубоко вдохнув, прошептала: ― Я боюсь однажды утром проснуться на больничной койке и понять, что ты ― всего лишь злая шутка моей больной психики. Он не ответил, а лишь едва коснулся поцелуем обнаженной шеи, поднимаясь выше ― к дрожащим от немых слез губам, чтобы успокоить ―я такой же настоящий, как и ты. Шеннон сознавал весь груз свалившейся на него ответственности яснее, чем сама Мишель. Он поклялся себе, что будет сражаться за неё с проклятой болезнью, пока она сама об этом просит. И он хорошо справлялся, ведь период «просветления» длился уже три года, пять месяцев и двенадцать дней.