чистая математика

Веронике кажется, что её сердце искалечено на века вперед, потому что Арчи перед глазами — просто тень, от чего становится невыносимо. У Арчи веснушки — поцелуи солнца, и Веронике хочется его щеки целовать самой, обнимать его, о глупостях болтать и петь ему о любви. Если бы был закон, запрещающий любить отчаянно и страшно, до ревностных бликов перед глазами, Вероника бы не была аболиционисткой, она бы стояла на его защите вместе со своим искореженным сердцем в качестве аргумента. Арчи носит фланелевые рубашки; на Веронике сейчас — безразмерный свитер и размазанный макияж, а Арчи не успел, не успел, не успел. Не успел за ней на самолет. (Веронике страшно от того, какая у неё к нему привязанность) Она не может думать об Арчи, но все равно невесомо считает расстояние между его прикосновениями и поцелуями до Швейцарии (по цифрам выходят больше миллиона ударов сердца), где она застряла, где она утонула, где у неё нет связи с внешним миром и А р ч и. Глупого, неуклюжего Арчи, с растрепанными волосами и неспособностью исправлять вещи. С удачливостью в минус сорок процентов. Они ведь по пятницам смотрели фильмы у Арчи, потому что отец Вероники запрещал тому на пороге особняка Лодж появляться, пили вместе кофе у Попса вечерами, и Вероника была счастлива, так счастлива, что сейчас ей бы повеситься и вскрыться. Но она лишь в постели валяется, в свитере прячется и рыдает, оплакивая свою собственную свободу, потому что, на самом деле, её свобода в Ривердейле была одним-единственным человеком: Арчи-чертовым-Эндрюсом. И ещё хуже то, что уравнение её счастья было ведь до жути простым: свобода равно дом.