Битое стекло в поцелуях

Аманда никогда не чувствовала себя настолько защищённой. Каждое прикосновение было воплощением самой безмерной заботы, каждый взгляд был обещанием. Когда Мартин прижимал её к себе, она чувствовала себя как за каменной стеной, и это ни разу не было фигурой речи: он словно видоизменялся в самое крепкое и надёжное, что только есть на земле, будто химическая реакция между ними делала его несгибаемым, пуленепробиваемым, бессмертным. А вместе с ним и спрятанную за этой преградой Аманду. Рядом с Мартином она была в абсолютной, безграничной безопасности, и не было никаких сомнений, что Мартин бы отпинал всю Вселенную, если б та решила хоть как-то на них наехать. Поэтому, наверное, Вселенная на них и не наезжала, признав их неуязвимость. Так что теперь, когда они вместе, жизнь подстраивается под них, под их сумасбродные импульсивные решения; теперь они задают свой безумный, яростный, сверхскоростной такт, заставляя всё вокруг вливаться в их ритм. Аманда больше не боится. Она не боится ни того, что может случиться с ней, ни того, что делает она сама. Она целует Мартина в колючую щёку, словно оставляя невидимый знак на удачу, и тот заметно делается больше, сильнее и ярче от этого простого касания губами. И заметно довольнее. Она проводит по его татуировкам, забирается пальцами под рукава, под ворот рубашки, ерошит белые волосы, снимает очки, каждым прикосновением делая его ближе к себе. Ей не страшно от того, что ему может что-то не понравиться, потому что Мартину нравится в ней всё, как и ей в нём. Они до бесстыдного хороши вместе, и настолько же им вместе хорошо. Она просыпается, уткнувшись носом ему в шею, прогнувшись под тяжестью его руки; Мартин всегда просыпается следом за ней, бессознательно-чутко улавливая любое изменение в её состоянии и подстраиваясь под него. Они даже дышат в унисон, пока Мартин притягивает её за талию, целует в лоб, смотрит в глаза, щурясь без очков, пытаясь понять, всё ли хорошо. Всё очень хорошо. Конечно, болезнь не уходит, но она больше не имеет власти над Амандой. Мартин умеет превращать огонь в воду, ядовитый газ в кислород, лаву в бетон, тошнотворную гниль в пиво – или в утренний кофе, если душа требует разнообразия. Он становится волшебником рядом с Амандой, повелителем над материей, возвращающим мир в состояние, в котором тот не может навредить его любимой, и эта роль ему, кажется, очень нравится. Он всесилен в своём стремлении её оберегать. Просто сжав её ладони в своих, он прекращает их растворение в кислоте; приподняв худое и лёгкое девичье тело над землёй, он вытягивает её из засасывающей трясины; наклоняясь и целуя в шею, он снимает с неё видимую только им затянувшуюся петлю; мягко проводя пальцами по её обнажённой груди, он исцеляет раздробившуюся грудную клетку. И когда Аманда целует его в губы и чувствует, как острый осколок стекла протыкает язык, Мартин с лёгкостью разгрызает его, хрустя стеклянным крошевом, и зализывает оставшуюся рану. Кошмарные видения, встающие между ними, по всей видимости, только раззадоривают его, и он красуется своей властью уничтожать их так, как ему захочется. Аманда не может сдержать улыбки сквозь уходящие отголоски боли, глядя, как он битой отправляет в полёт очередное видение, как пьёт прямо из воздуха воду, которой она только что захлёбывалась, как сдувает пепел с её бёдер, оставшийся от ожогов его прикосновений, как, словно настоящий вампир, размазывает губами по шее несуществующую кровь от глубокого поцелуя, который разодрал ей горло. Боль сменяется облегчением так быстро, что Аманда сама начинает чувствовать наркотически будоражащую нервы энергию, которой он питается. В эти интимные разделённые на двоих мгновения они вместе становятся чем-то куда большим, чем они могли бы быть по отдельности, и чем это вообще позволено по законам мироздания, на которое они плевать хотели. Жизнь не просто становится лучше, она принадлежит им, и вдвоём они делают её идеальной. Сумасшедшей и принадлежащей только им одним. Каждый их поцелуй кажется им сразу их первым и последним, единственным во всей Вселенной – и вкус битого стекла они бы не променяли ни на какой другой.