Обещаешь?

       Новый год — пора счастья, искренности и воодушевления. Время детского смеха и веселых прибауток, время ярких мерцающих гирлянд и разноцветных бликов елочных шаров. Время, когда жизнь превращается в пестрый кокон сиюминутных мгновений, дарящих ощущение сладкого томления, ожидания тех минут, которые, казалось бы, могут изменить если не все, то многое в твоей судьбе, и обязательно, просто абсолютно точно, лишь в лучшую сторону. Это дни, наполненные улыбками и чувством единения, это исключительно семейные часы тихой радости, когда ты понимаешь, насколько сильно важен для тебя каждый человек, находящийся рядом. Это бесконечное торжество любви и веселья, которое не заканчивается с двенадцатикратным боем курантов, как-то бывает в зарубежных сказках, а только начинается. Каблуки сапог со стуком опустились на бетонный пол, ключи, вставляемые в замочную скважину, тихонько звякнули. Много можно говорить про этот чудесный праздник, а у Наташи все умещается в одно слово — тоска. И не из-за того, что ей мало окружающих красок, не из-за того, что предновогодняя суета не может подарить волнующего предвкушения волшебства. Все горести красавицы заключаются в простом: у нее нет любимого человека. Или ее нет у него, понимайте, как хотите. Говорят, что самые счастливые люди на свете — те, которым хоть раз в жизни удалось проводить декабрь и встретить январь в объятьях друг друга. И Наташа была одной из тех, кто с обжигающим слитком надежды в груди все еще верил в то, что когда-нибудь им это предстоит. Изо рта вырвался клубок пара, дверь подъезда за спиной со скрипом захлопнулась. Когда-нибудь. Ох, если бы это «когда-нибудь» было реальным человеком, а не пространственным понятием, Арловская без зазрения совести зарезала бы его своим ножом, да еще бы с крайним удовольствием расчленила труп на ничтожно маленькие кусочки. Потому что ее «когда-нибудь» тянулось едва ли не с самого детства, а, так как физически с этим наречием расправиться было нельзя, оставалось только рвать на себе от отчаянья волосы и тихо выть от досады, забившись в самый дальний темный угол своей квартирки в Минске. Ронять горячие слезы на холодные ладони, раз за разом проклиная тот день, когда старший брат внезапно раскрылся не со стороны заботливого родственника, а самого прекрасного парня на свете, ради которого стоило отдать и сотни жизней. Которому она была преданна, как последняя забитая камнями голодная собака первому, кто протянет руку с зажатым куском мяса. Как несчастная бродяга зависела от еды и ласки, так Белоруссия зависела от России, который не давал ей ни первого, ни второго. Да и плевать на первое, кормить себя и свой народ Наташа научилась сама, а вот от обиды за отсутствие второго хотелось если и не убить кого-то, то элементарно плакать, кусая бледные губы до крови. Что она себе и позволяла делать, но только в новогоднюю ночь, когда чувство одиночества и собственной ничтожности достигало своего апогея. А в остальные дни она не переставала жгуче верить в то, что скоро заслужит и получит свое счастье. Иначе это была бы не Наташа. Усаживаясь в темно-синее такси, светловолосая славянка вспоминала то время, когда Советский Союз еще был, и он был большой семьей, возможно, не самой идеальной, но все же. Новогодние праздники в те годы протекали шумно и бурно, несмотря на строгие рамки законов и указы властей — Ваня любил праздники, с самых пеленок любил, а кто ему посмеет отказать? Они собирались на посиделки за одним широким и длинным столом, где каждый сантиметр поверхности, устланной белой льняной скатертью, занимали самые разнообразные блюда, что вилки попросту терялись под тарелками. Пожалуй, это и можно было назвать прославленным русским пиром: Брагинский гулял от души. И с каким затаенным восторгом Наташа всегда осознавала тот факт, что вот сегодня она сидит по левую руку от старшего брата и чутко внимает его торжественным речам и тостам. Что он с самым настоящим, все больше разгорающимся в васильковом взгляде теплом, смотрит на гостей, а, значит, и дарит кусочек этого эфемерного счастья Беларуси. Что, пусть его жесты никогда не будут предназначаться Наташе, она все равно может находиться с ним рядом, утопая в безграничном чувстве любви и восхищения. И даже не надо прикасаться. Достаточно просто смотреть на его широкую улыбку. За окном мелькали огни вечернего Минска, а Белоруссия не обращала на них внимания. Она вспоминала, как потом все внезапно закончилось. Семья, созданная таким тяжелым трудом, развалилась, а мир словно перевернулся с ног на голову. Пропали и посиделки, пропало и тепло в темных фиолетовых глазах, пропал и сам Россия. Сначала морально, когда что-то внутри Вани сломалось и единственной его компанией за новогодним, когда-то семейным, столом стала бутылка водки. А потом физически. Он просто спрятался, закрылся ото всех в своей столице на долгие годы, стараясь восстановить государство после потрясения девяностых — ищи-свищи. Да и что искать? Ведь он сам не хотел никого видеть. И все бы ничего, но Иван так и не возобновил традицию устраивать Новый год в семейном кругу, пусть этот круг теперь состоял всего из трех человек — Украины, самого Вани да Наташи. А Белоруссия мучилась, мучилась с каждым одиноким празднованием все сильнее, проклиная старшую сестру за то, что она подалась на Запад сразу после перестроечного времени, так легко променяв вечера у России на вечеринки у Европы. Проклиная любимого брата за его нежелание скоротать единственную ночь в году в компании преданной Наташи. А ведь она так истосковалась по канувшим в Лету кусочкам тепла в васильковом взгляде… — Девушка, приехали, — Беларусь словно из ведра окатили. Она уже и позабыть успела, что все это время сидела в такси и куда-то ехала. Вздрогнув, она немного порылась в своей кожаной сумке, и, не глядя, протянула водителю пару банкнот. Возможно, там больше, чем надо. Возможно, это вообще все ее карманные деньги, которые она успела прихватить с собой вместе с билетом, в спешке выбегая из дома. Но это все не важно, это все ничтожно мало по сравнению с тем фактом, что сейчас, захлопнув дверцу машины, она стояла около здания аэропорта и смотрела на светлые окна здания, за которыми туда-сюда сновали суетящиеся люди. С тем фактом, что она летела в Москву. До Нового года оставалось всего четыре часа. * * * Последние мгновения перед непосредственным исполнением принятого решения кажутся самыми пугающими. Хочется развернуться на пятках и убежать прочь со всех ног, как можно дальше от места-икс, унестись и спрятаться от захлестывающих с головой эмоций. Страха, волнения. Предвкушения. Мысли в голове путаются, наталкиваются друг на друга, мешают напускному спокойствию, что дыхание невольно обрывается с каждым глубоким вздохом, а бледные щеки покрываются лихорадочным румянцем. Беларусь даже не знает, чего боится больше: того, что Иван дома не один, а с веселой компанией неких людей, или же один, но это одиночество не остановит его в намерении прогнать Наташу с порога. Но Арловская непоколебима, и ей остается только терпеть нервную дрожь в кончиках пальцев, когда она поднимает руку, чтобы нажать на дверной звонок. Ведь иначе это была бы не Наташа. Звучит пронзительный перезвон колокольчиков где-то в глубине квартиры, и у Наташи невольно захватывает дух, но она заставляет себя принять отстраненное выражение лица. И все же она не может удержать просачивающуюся наружу тревогу и кривую улыбку на губах, когда слышит удивленное: — Наташа? Ваня смотрит изумленно и недоумевающе, в его фиолетовых глазах нет того тепла, которого так не хватает Белоруссии, но она слишком сильно скучала по старшему брату, чтобы заботиться сейчас о таких мелочах. Она рада уже тому, что просто видит его. И, даже если Россия сейчас скажет ей уходить, девушка покорно исполнит его желание, ведь главное, что она удостоверилась в нормальном душевном состоянии и присутствии Вани. Что он не топит свое горе в водке, как это было раньше. Что вместе с ним никого нет, судя по тишине, царящей в квартире — Наташа слышала только бормотание включенного телевизора. А даже если кто-то есть, девушку это не заботит: Беларусь чувствует внезапную усталость, словно человек, достигший своей цели и не знающий, какие действия надо предпринять дальше. Она нашла Россию, увидела его, добилась того, чего хотела, но совершенно не понимала, что делать теперь. Все ее сомнения разрешил все такой же недоуменный голос, раздавшийся сверху: — Чего встала-то? Проходи, — Ваня, придерживая дверь за ручку, отступил в сторону. А у Наташи чуть ноги не подкосились от облегчения; она, как в тумане, прошла внутрь квартиры России, слыша только глухой цокот своих каблуков о темный паркет в коридоре. Брагинский закрыл за ней дверь, щелкнули замки, а Белоруссии этот звук показался едва ли не самым прекрасным на свете. — С Наступающим, Вань, — наконец, негромко подала голос она, все еще не веря своему счастью. Россия помог снять ей пальто и отвернулся, чтобы повесить его на вешалку. — С Наступающим, — отозвался Брагинский, и по одному его голосу было слышно, что он улыбается. До Нового года оставалось полтора часа. * * * Наташа сидела в темной комнате и в задумчивости кусала кончик шариковой ручки, когда президент Российской Федерации Владимир Владимирович Путин толкал поздравительную речь по всем центральным каналам. Краем уха слушая традиционные слова о процветании страны и светлые пожелания о счастливом будущем, Беларусь думала о том, какое желание ей лучше загадать, когда куранты будут бить двенадцать часов. Сколько она себя помнила, сколько помнила этот новогодний обряд, она всегда писала на маленькой бумажке одно и то же, прежде чем ее сжечь и кинуть пепел в бокал шампанского. Она всегда хотела только этого — выйти замуж за брата. Но желание упорно не хотело исполняться, хотя Наташа свято верила в то, что магия колядок и впоследствии Нового года, самая сильная. И все, что ты не загадаешь в эти волшебные мгновения, то непременно сбудется. И она никогда не оставляла надежды женить на себе Ивана, даже не удосуживаясь придумать какую-то альтернативу этому желанию. Но сегодня ей почему-то не хотелось настойчиво следовать привычной прихоти, в воздухе словно витала едва уловимая атмосфера грусти, и она никак не давала Беларуси покоя. Казалось, что квартира брата успела насквозь пропитаться тоской за все прошедшие новогодние праздники, которые, как выяснилось, он так и проводил в одиночестве, никого не приглашая. Об этом он оповестил Арловскую еще на пороге, когда она только собралась проходить в гостиную, извиняясь перед ней за то, что из блюд в праздничном меню есть только незыблемое оливье да бутылка шампанского. Наташа лишь отмахнулась от Брагинского в то мгновение, ей было абсолютно все равно, сколько еды было припасено у брата для празднования. Она была готова парить под потолком уже от одной мысли о том, что Ваня все-таки не стал ее прогонять, а даже порадовался тому, что девушка приехала. Пожалуй, для нее это было самым лучшим подарком от России за все праздники последних лет. Сама же она никакого презента не имела, потому что решение прилететь в Москву пришло ей в голову совершенно внезапно, о чем она тоже уведомила любимого брата, но тут уже пришла очередь отмахиваться ему — Иван давно не придавал значения подобным жестам. — Подаришь мне потом, как и я тебе, — сказал он. На том и порешили. И вот теперь, то и дело поглядывая на стоящие на стеллаже часы, Наташа все с большим волнением осознавала, что не знает, что лучше загадать. Ваня сидел в полумраке прямо напротив нее, спиной к телевизору, и начинал распаковывать шампанское, снимая с пробки обертку — с боем курантов требовалось ее немедленно выдернуть. До Нового года оставалась всего минута. Пламя свечей плясало на фитилях, отбрасывая на хрусталь бокалов таинственные блики, богато украшенная елка в углу гостиной мигала разноцветными огнями гирлянды. Беларусь иногда бросала вороватые взгляды из-под свисающей челки на своего брата, но всегда возвращалась к рассматриванию клеточек на маленькой бумажке, оторванной от тетрадного листа. Нащупать то неуловимое, но такое необходимое, никак не удавалось. Когда речь президента вот-вот должна была закончиться, чтобы уступить на экране место изображению циферблата Кремля, глаза Наташи вновь вернулись к рассматриванию России. Он, сохраняя молчание, сосредоточенно удерживал рукой пробку, которая норовила вылететь из горлышка зеленой бутылки раньше времени, и смотрел куда-то вбок. Но, почувствовав на себе внимание сестры, он неосознанно повернул к ней голову. И Беларусь чуть не задохнулась, увидев, сколько горечи и глухого мрака было в чудесных, самых прекрасных васильковых глазах брата, которые она так любила. Едва куранты начали звучать мелодичным перезвоном, едва пробка со звонким чпоком была вытащена из бутылки шампанского, ручка в пальцах Наташи уверенным движением опустилась на бумагу. Красивым, ровным почерком девушка вывела: «Я хочу, чтобы Ваня был счастлив». И в то мгновение эти слова казались ей тем самым правильным и нужным, что она никак не могла понять в атмосфере братской квартиры. Ваня аккуратно разливал шампанское по прозрачным бокалам, еще даже не начав писать свое желание, а торопящаяся Наташа уже совала клочок бумаги в огонек свечи, даже не замечая того, как опасно заваливается на бок вторая, которую она нечаянно задела рукой. Заваливается прямо на ее вытянутую ладонь, горячим воском обжигая нежную бледную кожу. Как Иван восклицает: — Острожно! — и проливает шампанское, чтобы в последнее мгновение одной рукой подхватить падающую свечу, а второй словить обожженные пальцы шипящей от боли Наташи. Едва подпаленный клочок бумаги вывалился из ладони и упал на стол. Россия рассеянно сжимает руку своей сестры и рефлекторно опускает голову вниз, проследив взглядом за упавшим предметом. И он видит, что написано на кусочке тетрадного листа, видит буквы, так любовно выведенные аккуратным почерком Белоруссии. Слова постепенно приобретают значение, а крик Наташи «не смотри!» звучит слишком поздно — все это занимает мгновения. Ваня поднимает голову вверх и видит лицо Беларуси: его исказило отчаянье и какая-то детская обида, в ее больших глазах, обрамленных светлыми ресницами, стоят слезы. И он не может ничего сказать, только молча смотрит на закушенные от досады губы. А Наташа вот-вот заплачет, и даже не из-за того, что Ваня увидел ее желание, а из-за того, что оно точно не сбудется, потому что она не успела довести волшебный ритуал до конца. Ведь куранты все продолжают неумолимо бить. — Дура… дура… — шепчет Россия и пересаживается на диван к Арловской, не выпуская ее рук из своих. Он обнимает ее и прижимает к себе, стоит первой слезинке предательски скатиться вниз по горящей от стыда и обиды щеке. — Я уже счастлив, Наташа, ты понимаешь? Я уже счастлив, уже. Ты слышишь? Уже, Наташа… А Наташа только и может, что беззвучно плакать, уткнувшись раскрасневшимся лицом в широкую грудь брата, ее плечи сотрясаются в рыданиях, из-за которых она лишается последних сил сдерживаться. Непонятная тяжесть семипудовым грузом давит ей на грудь, и этот вес всхлипами вырывается наружу, рассеиваясь в воздухе и в теплых прикосновениях любимого призрачным мороком. Россия забирает всю ее боль, что накопилась в Беларуси за эти годы, когда он сцеловывает с ее пылающих щек горячие горькие слезы, даруя облегчение и счастье. Наташа дрожит, жмурится, хватается за его кисти онемевшими пальцами, судорожно цепляется за них, как утопающий цепляется за спасательный круг. — Обещаешь, что больше меня не бросишь! Мне так одиноко и грустно без тебя, — сказала она дрожащим голосом. — Обещаю, — сказал он и обнял ошарашенную Наташу. Первый раз в жизни она плачет так, словно отдает этому душу. Для этих двоих больше нет причин для того, чтобы оставаться одинокими. Теперь они есть друг у друга, ведь их общее желание сбылось в Новом году так стремительно. А сказка этих людей отличается от других присказок тем, что в ней с двенадцатикратными ударами часов история не заканчивается, а только начинается.