Работа над ошибками

Линии крошатся на бумаге мелкими, неловкими штришками: «Думай руками», — так было сказано. Неловкие, громоздкие мысли, огромные — всей жизни не хватит на них. А есть один только лист бумаги. «Дом». Кособокие палочки, кривенький квадрат — пусть это будет сам дом, вот печная труба, вот неумелые красные черепичины. Квадрат окошка и жирный частокол — ограда, за которой «дом». Дым из трубы. Занавески — пусть будут синие. Пожалуй, все. «Семья». Кружочек лица, желтые каракули поверх — косички не получаются даже с третьей попытки. Платьице — тоже синее (может, оно пошито из занавесок?), красный полумесяц неестественной улыбки и маленькая фигурка рядом с «семьей», серая, с неправдоподобно большим хвостом — но куда же без Лау Джимина в семье? «Счастье». Карандаш дробится на неуверенные точки. Что здесь рисовать? Пусть будет коробка. Красный бантик на ней — из старых газет, так она его представляет, но нарядный и яркий. Что вообразишь в коробке — то и счастье. «Будущае». Жирная. Черная черта. И второй раз провести поверх, для надежности. — Мы учили это слово на прошлой неделе, почему оно с ошибкой? — спрашивает Клауд с излишней даже строгостью — отчего такая усталость и разбитость, хотелось бы знать? Тимоти не слышит, Клауд не успевает заметить, как лист оказывается у него. «Быстрота — совсем не колдовство», — Клауд оттирает сине-черные от грифельной пыли пальцы. — Посмотрим-посмотрим, что у нас тут получилось, — бормочет он и морщит вздернутый нос. Он хватается за коробку с карандашами — и там, где ей хватало пяти цветов, ему не хватит сотни. У них уговор проще некуда: Тимоти читает Чосера и пишет эссе на полстраницы впечатлений и десять грамматических ошибок (в основном в слове «Кентерберийский»). А она... Клауд не уверена до сих пор, что именно она делает. — Начнем с дома, — Тимоти увлеченно грызет карандаш. — Отчего такой маленький? Пусть будет еще два этажа, — играючи пририсовывает он их снизу. — Почему разноцветные? — спрашивает Клауд без улыбки, но Тимоти, кажется, слышит ее в вопросе. — Такой огромный дом, краски одного цвета не хватит точно, — отмахивается он. — Труба — это хорошо, ограда тоже, но где садик с цветочками? А кусты с ягодами? Будут яблони тут и тут, а здесь груша. А тут слива. Смородину надо на солнце, она ее любит. И тут клубничины. И розы. — Я не люблю розы, — ухмыляется Клауд. — Тогда ноготки, — не теряется Тимоти. Лист расцветает и полнится, и там, где Клауд не уместила бы даже пары штрихов, Тимоти вырисовывает гамак, лейку и зачем-то корову («Дом загородный, как вы там без коровы протянете?»). Она замолкает на пятом коровьем пятне и просто смотрит. — Так, семья, ага. Ну, Лау Джимин похож. Но у него нет подружки, пусть будет вот эта розовая обезьянка. Ну конечно, бывают, как без этого! И по банану им, для полного счастья. Это не воробей, а обезьяненок. Сын, конечно, потому что в голубых штанах. Так, платье красивое, но девочка почему-то босая и безносая, это надо исправить. А это будет ее брат-близнец, только выше и без улыбки. Ну, потому что дочка похожа на папу и улыбается, а он на вас похож. Вот, у него тоже хлыст — гонять коров и саблезубых бизонов на диком-диком Западе. И револьвер тоже, вы ведь доверите сыну револьвер? Я думаю, даже два доверите, вот второй. А это будет кактус — он не член семьи, это потому что Дикий Запад. В сомбреро — потому что на нем повесили грабителя, но грабителя съели грифы. А шляпа осталась. А это и есть саблезубый бизон. Сейчас еще одного нарисую. Клауд вспоминает: синие глаза над букетом и несуразно большие ноги в роликовых коньках на пороге ее спальни. Быстрота, совсем не колдовство — Клауд не поняла, как пахнущие потными ладонями ромашки оказались у нее, а Тимоти Хёрст, призрак приличного мальчика, сложивший руки на грязных коленках, за ее письменным столом. Она смотрит, как «коробка счастья» заполняется ее любимыми конфетами, в синих обертках с балеринами, и свежими персиками, новыми сапогами и флакончиками, которые этот паршивец подсмотрел в ее ванной комнате, книгами и даже бананами, «чтобы Лау тоже был счастлив» — и все это время ее Чистая сила вьет гнездо в и без того взлохмаченных волосах. «И зачем я тебе нужна?» — спросила Клауд так, что мальчишка, кажется, примерз к стулу. Он покусал губы и поскреб камень у себя во лбу. Поднял на нее глаза и решительно вдохнул. — Ну а здесь у нас… о. Тимоти в настоящем вертит в руках лист с ее «будущим». Тимоти в прошлом отвечает: «По-моему, все наоборот. Это я вам нужен». — Ну, тут все просто. Раз и два. А тут будет солнышко. И кактусы я тоже посажу. А в конце… «Очкастый дрищ сказал, что все решит «импро-ви-зи-рованный педсовет», но я не верю всяким педам. Давайте я к вам пойду?» Вместо прочерка получается дорога с полуденным солнцем над ней. В конце дороги вырастает домик, окруженный кактусами в шляпах. По ее краям — какие-то цветы. Клауд хотела сказать ему: «Наглец, ты что о себе возомнил?» — но почувствовала на своей ладони его мокрые горячие пальцы. «Пожалуйста». Все-таки колдовство, подумала она много позже, как еще это все объяснить? Ведь она не помнила, как согласилась. — Вот, работа над ошибками закончена. На троечку все, конечно, но провокация на лицо. — Прогресс, — поправляет его Клауд, пока Тимоти рисует ей оценку, но он, кажется, опять ее не слышит. Вечером Клауд еще долго рассматривает «Семью», на которой рядом с ее «сыном» успел вырасти… «муж», наверное? В такой залихватски заломленной шляпе и с очень узнаваемым хвостиком. «Глупости все это», — думает Клауд, особенно долго водя пальцем по дороге на исправленном «Будущем». И порвать бы и выбросить эту мазню, ведь они оба рисуют так себе. Но Клауд знает, что Тимоти бережно хранит свои первые, беспощадно исчерканные эссе. И поэтому собирает рисунки в нижнем ящике стола. Те, что в самом низу, черно-белые и совсем простые. Поколебавшись, Клауд кладет «Будущее» сверху. И обещает самой себе сделать работу над ошибками: коробка пастельных карандашей лежит на краю стола.