Лайелл Люпин. Так и сказал

      — Так и сказал. Помню каждое слово, — припечатывает Лайелл. Римус молча смотрит в огонь. На большом пальце его правой руки балансирует безумная с точки зрения физики пирамида мелких предметов: чайная ложка и карманные часы, шариковая ручка, пепельница и портсигар. Интересно, когда отец начал курить?       Не дождавшись реакции, Лайелл продолжает сдавленным голосом. Кажется, на всём протяжении монолога (или, вернее, нескольких предшествовавших десятилетий) он приберегал силы для этих последних страшных слов, а может, скорее для этого «Так и сказал», — и теперь, когда разом выложил их, оказалось, что чтобы говорить дальше, не хватает дыхания, и грудь слишком тесна для того, чтобы набрать его больше, чем на два-три слова вперёд. Он ожидал, конечно, что Рем как-нибудь отреагирует.       — Мне велели заткнуться и быть впредь повежливее. Кем ты себя возомнил, Лайелл, экспертом в Тёмных Существах? Никого опаснее боггарта-то, небось, и не встречал! Это магл, просто оборванец-магл, что ты выдумал! Погляди, как он озирается! Мы очистим его память о допросе и отпустим, а о тебе, так и быть, начальству на сей раз говорить не будем, но больше не лезь не в свои дела.       Лайелл тяжело переводит дыхание, и впервые сын скользит по нему взглядом — именно вскользь, глаз не перехватишь, не поймёшь выражения… Беспокойство?       — Я отступил, конечно. У меня и правда был низший ранг из всех в нашем отделе. Да и засомневался: может, вправду магл? Озирался он убедительно, только теперь я думаю, он информацию собирал: карты на стенах, верхние бумаги в стопках на столах… — в отделе чего только не лежало на виду: не ожидаешь ведь от случайного посетителя такого зрения, чтобы перевёрнутые документы с нескольких метров запоминать…       Римус безучастно смотрит в огонь. Лайелл ловит себя на том, что углубляется в ненужные детали, лишь бы оттянуть неизбежный финал рассказа. Нет, с этим надо кончать.       — Я был идиотом, конечно. Боггарты действительно мой потолок. Не было никаких особенных признаков — потому что их никогда нет. Залатанная одежда с недостёртыми следами крови и земли — разве не могло быть, правда, такой у обычного бродяги? Нет, я исходил из его физиономии, из звериного взгляда — идиот! Никогда прежде не видел таких злобных лиц — Ха! — ещё совсем не знал тогда людей… — «Заканчивай, заканчивай, ты ничем не оправдаешься!» — Лайелл сглатывает и быстро, коротко отрубая, продолжает рассказ: — Его отпустили с извинениями. Только перед самой процедурой Забвения он неожиданно вырвался. Никто не смог его удержать — куда там, он был впятеро сильнее каждого, заклинания отскакивали, как от великана! Сиганул в окно с третьего этажа — вынес вместе с рамой — и только его и видели. Вот тогда все струхнули.       Пауза. Пирамида покачивается на кончике ногтя Рема, ловя отблески огня из камина полированными поверхностями.       — Но в целом были рады, что обошлось без жертв, это в комнате-то с оборотнем! Смити извинился передо мной и обещал доложить начальнику о моей бдительности. О моей стереотипности было бы вернее… — Лайелл медленно вдыхает — до предела, собираясь заканчивать: — Спустя сутки… — нет, нужно ещё воздуха, — спустя…       — Так кто это был? — неожиданно перебивает Римус. И мягким, будто извиняющимся тоном добавляет: — Мне нужно знать.       Он уже некоторое время смотрит на отца — всё ещё не прямо, а слегка искоса. Лицо его выражает горечь и, кажется, жалость. Он всегда был добрым, его маленький Рем.       — Ты знаешь имя?       — Да, — отвечает Лайелл, испытывая странное разочарование от того, что не придётся рассказывать о самом нападении. — Тогда его, конечно, не нашли. Но я видел его фотографии в газетах позже, даже не один раз. Он стал в своём роде знаменит, — злая, бессильная ирония. Перед глазами — лужи крови, слишком огромные, чтобы можно было поверить, что её хозяин всего нескольких лет отроду. Перед глазами — истерзанное тело его малыша, несколько часов назад так звонко смеявшегося над папиным самодеятельным театром теней. Тело, изуродованное настолько, что с трудом угадываются его очертания…       — Фенрир Сивый? — спокойно, без выражения спрашивает Римус. Лайеллу глаза застилает кровавая пелена воспоминаний и слёзы, он может только кивнуть. Римус снова смотрит в огонь, — Да, было подозрение… Почерк похож. Но я всё-таки надеялся, что цепочка будет длиннее…       … Медики соберут его по кусочкам, абы как, — главное, протянуть месяц до следующего полнолуния, тогда всё станет ясно: слишком ли он мал и слаб для превращения, и тогда всё в любом случае напрасно, или выдержит — значит, будет жить, критические повреждения исправит магия процесса, а шрамы… Со шрамами ничего не поделать в любом случае: зачарованные раны. Следы зубов, почти опоясывающие крохотное тело, останутся на своих местах и с годами приобретут невиданный масштаб — будто не волк держал когда-то в пасти его сына, а небольшой дракон. Лайелл несколько раз видел эти уродливые рубцы на спине и груди уже повзрослевшего Рема, когда тот ещё жил с родителями, и его изредка можно было случайно застать на кухне ночью перед полнолунием, в одних пижамных штанах и со смущённой улыбкой опустошающего холодильник. И сердце Лайелла превращалось тогда в такой же разодранный, истекающий кровью комок. Как, впрочем, и каждое полнолуние, независимо от того, стоял ли он под заколдованной дверью подвала в очередном их доме и слушал стоны и вопли боли, или у окна, глядя на круглый белый диск, который мучает его ребёнка где-то вдалеке. «Это сделал я, сын, это сделал с тобой я! Это я во всём виноват!»       Он бы ни за что не набрался мужества сам заговорить об этом во второй раз — хватило с него покойной жены много лет назад. Римус никогда не задавал вопроса, почему всё произошло именно с ним — вопроса, обычно бессмысленного (не в его случае, но он не мог знать), но так свойственного людям, — и вообще не спрашивал о том, как всё случилось. Берёг родителей. Добрый мальчик, деликатный.       — А значит, вот кто мой отец, — задумчиво роняет Римус, осторожно разбирая свою балансирующую конструкцию. — Паршиво, — Лайелл перестаёт дышать. Это что, сон? В кошмарах он не раз имел подобный разговор с сыном, и тот кричал на него и кидался. Такие сны Лайелла не слишком пугали: они были очевидно фальшивыми, ничуть не похожими на реальность; он не просыпаясь понимал, что в облике сына перед ним его собственная совесть. Невозможно было представить себе, чтобы настоящий Римус вёл себя подобным образом. Они с Хоуп очень преуспели в привитии ему сдержанности. И даже более убедительные сновидения, в которых Рем только окатывал отца ледяным презрением, тот принимал со спокойствием и даже некоторым облегчением — как кару, которой заслуживал и истомился ждать. Пусть лучше такие, чем те, по-настоящему кошмарные, в которых повсюду — кровь его несчастной, беззащитной маглы-жены; он всё время поскальзывается в этих лужах, торопясь к изувеченному трупу, над которым памятником — их ребёнок, живое чудо их бессмертной любви, рыбкой плававшее в животе Хоуп под отцовской ладонью, — и сознание совершённого на его лице даже страшнее всего остального…       — Они, я имею в виду, оборотни, называют «Отцом» того, кто тебя кхм… посвятил, — медленно поясняет Римус, спохватившись, что не сообщил этого раньше, но, похоже, не отдавая себе отчёта в двусмысленности предыдущих реплик. — Укусил, то есть, разумеется. Это имеет смысл, даже то, что именно «Отец», а не «Мать» в случае посвящавшей волчицы… Но это неинтересно, впрочем. Важно, что Отец имеет над оборотнем некоторую особую, довольно серьёзную власть, может подчинять его волю, вроде гипноза… — лекции Рему даются легко; жаль, с работой в Хогвартсе пришлось распрощаться, как с прочими. — Очень неудачно, что со мной в таком отношении состоит непосредственно Сивый. Он сейчас в Стае несомненный лидер, а я — единственная оппозиция, но что толку, если он может мне просто приказать, что ему вздумается, и я не смогу уклониться?.. Да, это всё очень усложняет. Поэтому мне и нужно было узнать, не обладаешь ли ты информацией… Прости, что заставил всё это вспоминать, — и Рем впервые за весь разговор смотрит Лайеллу прямо в глаза.       Он не заставлял. Если отец знал имя — он мог просто назвать его… Но Римус неправильно поставил вопрос: «Что тебе известно?» — потому что не ожидал многого. Он ведь надеялся только, в лучшем случае, получить какую-то зацепку, исходя из которой можно было бы строить догадки, вернее, подтверждать или опровергать догадку о Сивом. А отец вывалил всю эту исповедь.       Надо было поговорить с ним об этом раньше, давно. Но кто же знал? Господи! Бедный, как он, наверное, измучил себя за столько лет — носить внутри яд этих дурацких слов! Как будто мало ему досталось несчастий! (И все — из-за сына!) Можно ли теперь хоть что-то исправить — и как?       — Пап… Ты ведь знаешь, что это вредно, да? — отведя взгляд, неожиданно меняет тему Рем и подбрасывает на ладони магловские курительные принадлежности.       Он не заставлял, конечно. Это Лайелл не смог в ответ на прямой вопрос снова умолчать, утаить. Напротив, уцепился за возможность наконец сознаться.       Рем появился на пороге спустя несколько месяцев с последнего письма — они всё реже общались со смерти Хоуп, но в этот раз молчание затянулось так, что Лайелл забеспокоился, жив ли сын ещё. Белый и тощий будто обглоданный скелет (даже намного хуже обычного). Совсем оборванный, и постаревший на вид лет на пять за один прошлый год — пожалуй, теперь их можно принять за ровесников. Впрочем, это ненадолго: Римус продолжит стареть с удвоенной скоростью, Лайелл, благодаря своей хорошей наследственности, — сохранять внешнюю молодость, и уже скоро сын будет выглядеть старше отца. Пока даже курение не поспевает исправить эту жуткую картину.       Он уже потерял так Хоуп, только её старила не болезнь, а постоянные переживания и хлопоты. Бедная его жена, хрупкая, невесомая; любопытствовавшая: «А он будет как ты, волшебником?». Смертельно усталая, ничуть не озлобившаяся. Самая ласковая на свете. «Милая, Римус так напоминает мне тебя…»       Римус сидит перед ним на корточках, снизу заглядывая в лицо тревожными серыми глазами, одной ладонью накрывая кисть отца на подлокотнике, а другой касаясь его сморщенного подступившими слезами лица. Совершенно растерянный, с больно стиснутым жалостью горлом. Раньше не приходилось утешать отца. Мать — да, не раз, особенно после возвращения с очередного «экспериментального лечения» едва ли не более больным, чем прежде. Лайелл же никогда слабины не давал, именно у него учился быть сильным сам Рем. Впрочем, конечно, естественно, что так не могло продолжаться всегда. Отец ведь уже почти старик, несмотря на моложавый вид. Ужасно одинокий старик.       Только что с этим поделаешь? Если бы можно было видеться чаще!.. Поселиться бы тут, с ним… Если даже Бродягу, искалеченного, уничтоженного Азкабаном Бродягу изредка удавалось чуток приободрить — смог бы Рем поддержать и отца! Ох.       Римус нужен в Стае, Дамблдору, он нужен идиотской войне, уже второй на его веку. (Люди, почему вы не живёте дружно?!) Родство с оборотнем во все времена приносило только кучу проблем, а нынче вовсе — одним этим своим визитом он ставит под угрозу саму жизнь Лайелла. Рем Люпин, к сожалению, тоже, в некоторых кругах и определённом смысле, стал уже личностью известной. Но ставки так высоки.       Римус теперь сидит рядом с Лайеллом, из-за своей худобы почти не занимая места, и, прислонив его усталую голову к своей груди, неловко поглаживает по плечу чуть дрожащими непривычными пальцами. Ласковый. Он сам был бы чудесным отцом, его нежный Рем. Он и стал бы уже давно, если бы чёртова болезнь не сделала это невозможным. Хорошо бы он никуда не уходил. Уж точно не к тому ублюдку.       Что Римус может сказать? Что любая вина тысячекратно искуплена немыслимым подвигом родительской любви, заботы, защиты? Что, касательно конкретно Сивого, не очень-то Лайелл и далёк был от истины? А как неприятно всё-таки оказаться «сыночком» именно Сивого! Да ещё, может быть, единственным в истории случаем, когда Сивый имел хоть какое-то основание для нападения…       Курить нужно перестать: Лайелл вдруг ощущает табачный запах, пропитавший одежду и руки. Как Римуса ещё не вывернуло, с его волчьим обонянием? Рем отодвигается, напоследок чуть сжав отцово запястье в своей вечно горячей ладони, и берёт со столика карманные часы:       — Уже пора возвращаться, если я не хочу привлечь ненужного внимания.       Лайелл чувствует ищущий взгляд серьёзных серых глаз на своём лице. Римус, славный, всё понимающий, — кто бы не гордился таким сыном, своим воспитательским успехом? — терпеливо ждёт ответного взгляда, чтобы послать ему свою обычную согревающую улыбку, в последнее время совсем переставшую появляться без умысла.       Глаза Лайелла приклеиваются к камину. Он не согласен быть прощённым. Теперь его очередь смотреть в огонь. «Папочка, я выздоровел? Я теперь совсем хорошо себя чувствую! Больше не будет так больно?»       Обжигающие сетчатку язычки пляшут успокоительный танец.       Римус убирает часы в карман магловской одежды, которую всегда носит под обветшалой мантией, потому что это удобно и тепло, и встаёт, чтобы трансгрессировать. На прощание трогает плечо отца, отчего тот наконец не выдерживает и бросает на него быстрый тоскливый взгляд, — и Рем успевает легонько улыбнуться ему. Теперь ещё несколько часов путать следы, перед тем как вернуться в Стаю Сивого.       Лайелл смотрит в пустоту, где секунду назад был Рем. Огонь яркой рыжей точкой отражается в оставленной на столике чайной ложке. Лайелл вперивается в неё остановившимся взглядом, всё сжимая и сжимая челюсти. Никогда нельзя знать наверняка, увидятся ли они снова.       Никогда вообще нельзя быть уверенным в том, что ждёт впереди. Что обеспечишь любимой беззаботную жизнь. Что судьба не предъявит неожиданный и непосильный счёт. За каждое проклятое слово.       «Оборотням вообще не место среди людей! Это Тёмные Существа, злобные, тупые, жестокие твари, не заслуживающие ничего кроме смерти!»       Он, Лайелл Люпин. Так и сказал.