Шкряб-шкряб

Пространство под ванной оказалось очень удобно отгородить экраном и заставить баночками и коробочками со всякими чистящими-моющими-какими-угодно-еще средствами. Опять же, больше не споткнешься о какую-нибудь чертову склянку, отбив пальцы и громыхнув ей на весь дом. А еще там точно не будет монстров. Потому что, какой монстр будет ютиться в столь жалком и тесном углу где-то между резиновыми перчатками и “Доместасом”? Так она успокаивала себя каждую ночь, когда тихонько кралась в уборную в темноте, чтобы не разбудить никого из домашних. Здесь, говорила она, совершенно безопасно, никто не высунет синюшную, склизкую руку с обломанными ногтями и не схватит за щиколотку. Никто не выползет мучительно-медленно, скаля пасть, полную острых зубов. Дверцы экрана плотно закрыты, изнутри их не отодвинуть, щелей никаких нет, муха не пролетит. И слава богу, потому что бояться темноты под ванной, как будто ей не под тридцатник, а лет пять, уже как-то не к лицу: взрослая уже, свои дети есть, какие там ужастики. Если зарплату не дадут за январь и кредит нечем будет выплатить - вот это настоящий хоррор. Но с экраном как-то безопаснее. По той же причине она поставила швабру так, чтобы если кто и вылезет, было чем отбиваться: в конце концов, если монстр достаточно материален, чтобы цапнуть за ногу, ему вполне может быть больно или, на худой конец, некомфортно получить со всего размаху щеткой промеж глаз, если, конечно, у него будут глаза. Это была идея мужа, рассеянного и чудаковатого, удивленно покачавшего головой, когда она рассказала о своих страхах. “А я, - ответил муж, - не боюсь. Чего бояться? Если и вылезет какое чудище, я ему просто врежу, а потом убегу. Но, сказать по правде, не верю я в нечисть и прочую потустороннюю мишуру”. Она только потрепала его по голове: счастливый человек, что с него взять, но орудие самозащиты на всякий случай подготовила. Тем утром она принимала душ. Муж жарил на кухне оладушки к завтраку, сын еще бессовестно дрых - воскресение, пусть поспит хоть один день в неделю, а она не менее бессовестно плескалась по часу, наводя, как она говорила, настроение, вся в пене, маслах нероли и пачули. Шкряб - раздалось из-под ванны. Шшурх. Шкряб-шкряб. Как ногтями по трубе. Как наждаком по полу. Как если бы что-то жесткое ворочалось где-то там, внизу, по кафелю и пластику. Раздалось - и пропало, оставив ее напряженно вслушиваться в тишину. В животе разросся тяжелый ледяной ком, тело на миг сковало паникой - как всегда, когда ей мерещились когти и зубы под кроватью, щупальца из слива, маньяк с бритвой в кладовке, только на этот раз звук был настоящий. “Это мыши”, - громко, вслух сказала она, пытаясь себя успокоить. Конечно, это мыши, в любом доме где-то там, в перекрытиях они живут и иногда скребутся. Шшурх-шкряб. Просто маленькие мышиные коготки или хвостики, что у них там царапается. Звук собственного голоса всегда успокаивал, да и чего бояться мышей - эти милые, маленькие пуховые комочки с усиками и смешными розовыми ушами? Только мыши. Маленькие, безобидные мышки. Бух. Что-то шмякнулось с глухим звуком, и, если абстрактные мыши в перекрытиях ее не пугали, то вполне конкретные, роняющие вещи прямо в ее собственном доме, пугали еще как. Она выпрыгнула из ванны в секунду и, поскальзываясь, вылетела за дверь, не смыв шампунь, забыв даже полотенце. Рванула в кухню - господи боже, там что-то есть, под ванной, оно шевелилось, там что-то упало, мамочки, больше ни ногой туда, сходи, проверь, как страшно-то. Муж хмыкнул, поцеловал в нос, снял со сковородки оладушку и перехватил чугунную, увесистую посудину поудобнее. “Пошли, - говорит, - не бойся. Если там что и есть, оприходуем эту штуку прямо по маковке, а вечером я мышеловки поставлю. Давай искать твоего выползня подкустовного”. Взял за руку крепко и хотел было повести обратно, но она заартачилась: нет, ни за какие коврижки туда, пока не проверишь, не могу, лучше уж таблетку пока выпью, так перепугалась, аж сердце болит. Ясное дело, ничего там не оказалось: ну упала упаковка порошка, так стояла просто неустойчиво. Мышеловки тоже оказались пусты и на следующее утро, и всю неделю не попало в них ни одной завалящей мыши, да ничего больше и не скреблось. Муж, разве что, посмеивался: всю, дескать, фауну своим криком распугала. *** В тот вечер по плану была стирка. Она наклонилась за ополаскивателем и увидела, что дверца экрана приоткрыта. Совсем чуть-чуть, буквально на палец, но она точно помнила, что так не оставляла: за каждой такой щелью воображение сразу дорисовывало чей-то недобрый взгляд и голодное, терпеливое ожидание. Подойди поближе, деточка, чтобы я мог получше тебя рассмотреть. Почуять твой запах. Сожрать тебя. Ее передернуло, и она резким движением закрыла дверцу. Что за гадость мерещится, что за дрянь. Это же дом, уютный, защищенный, квартира в новостройке, тут никто не умирал, никто никого не проклинал и духов не вызывал, как это бывает в фильмах ужасов, дом точно не стоит на индейском или черт-пойми-каком кладбище. Неоткуда взяться привидениям, неоткуда взяться нечисти, все хорошо. Только почему дверца-то приоткрыта? Наверное, сын оставил: он полы вчера мыл. Шкряб. Тихо, едва слышно, но слышно же, черт побери. Шшурх. Шкряб-шкряб. Я тут. Открой дверцу, деточка, чтобы я мог получше тебя рассмотреть. Тихо, без паники, только без паники. В желудке снова вспухла холодная тяжесть. Кто-то от страха бежит, кто-то - дерется, кто-то прикидывается мертвым, а она замирала, как заяц в свете фар, все тело дубело и ни вперед ни назад. “Нажми кнопку”, - скомандовала она себе и с третьей попытки трясущейся рукой запустила стиральную машину. Шшурх-шкряб. “Теперь медленно выйди отсюда”, - шаг, еще шаг, выключить свет - и скорее на кухню, в самое теплое, уютное, безопасное место. Там можно кофе сварить, в шкафу есть зефирки, там никто не шуршит под раковиной. Там нет иррационального ужаса, все просто и понятно. Белье развешивать отправила сына, и он, как закончил, заглянул к ней. “Ты, - хмыкнул, - сама, значит, чаи тут гоняешь, рабовладелица, а я, понимаешь ли, должен всю работу по дому делать. Мать-ехидна, одно слово. И вообще, закрывай дверку под ванной, чего открытой бросила?” Рожицу скорчил и ушел. А она осталась. Зефирки медленно таяли в нетронутом кофе.