Descensus averno facilis est

На Страшном Суде, Малфой, я буду свидетельствовать против тебя. Я брожу в видениях, Драко. Как это похоже на северо-восточную Германию, ветер дует в волосы, крыши рассыпались кирпичной крошкой по дюнистому побережью, где-то там, далеко, пена выталкивается вверх волнами. Я протягиваю руку и растираю крыши пальцами, пачкаясь сухой морковного цвета пылью. Я так мечтаю хотя бы о пене, соленой и едва ли влажной, она бы эту пыль не смыла, а лишь смазала – едва-едва, превращая в кашицу, ладони после этого стали бы стянутыми, до зуда противными. Нет, это бы мне не помогло. Я вся в этой кирпичной пыли. Как другое похоже на приходящую весну. Небо разом открывается, чтобы простереться от горизонта до горизонта, становится пронзительно светлым, дышать-не надышаться. В эти дни с самого утра чувствуешь тот самый запах – я не знаю, что это: сырая земля, или прелая полуживая трава, или становящиеся снова яркими и долгими закаты пахнут так. Я хочу лечь в позднефевральский снег и безуспешно пытаться обнять это небо, вытягивая руки вверх и разводя их широко-широко, пока не заноют плечи, просто смотреть на него и чувствовать поразительную, такую редкую пустоту. Только запах этот вдохнуть нельзя, есть лишь его иллюзия где-то между переносицей и гортанью, но стоит мне сделать вдох, и я чувствую запах горящей спички, усиленный, пожалуй, в тысячу раз. Запах превращается в привкус; я облизывала как-то свое грязное запястье, так вот, я на вкус как спичка. Ты, помнится, как-то хотел узнать. Знаешь, что забавно, Драко, в детстве я очень любила запах спичек. Отец всегда прикуривал от зажигалки, и очень редко при мне, а свечи мы не жгли – небезопасно (как хороший предлог) и неэкономично (в первую очередь). Очень редко в начале лета мы выбирались за город, запекали картошку, сидели допоздна, ходили босиком по воде. Костер разводили от спички – вот и запах детства. Как же отвратителен он теперь. Все равно что при головной боли – он свербит между бровей, не оставляя ни на миг. Он сконцентрирован в каждом вдохе; я пробовала не дышать – черно-белые круги перед глазами и – одним смазанным движением падаю в кирпичную пыль. Вдох – снова жженые спички. Как-то я наткнулась здесь на камин, с тех пор знаю одну забавную закономерность: ты вступаешь под его свод, в самую концентрацию серного запаха, четко произносишь адрес и бросаешь под ноги кирпичную пыль. А после этого попадаешь, куда хочешь, – по кусочку, по пылинке, по кирпичной крошке. Не исчезнешь из камина, пока не сгоришь дотла. Цена желания. Я за все время, что нахожусь здесь, перемещалась трижды. Первый раз, конечно же, в Хогвартс. Второй – домой. Везде было пусто, везде был все тот же запах, а иногда внезапно открывалось это небо. Ни людей, ни еды, ни воды – такой, чтобы прикоснуться руками. Не уверена, впрочем, что мне что-то из этого может быть необходимо сейчас. Я не хочу говорить, Драко, все, что может быть сказано, я проговорила про себя тысячу раз. И дома, и в Хогвартсе было тошно. Запах, пустота – разве мне нужно это описывать, если моя уверенность в том, что тебя преследует то же самое, близка к абсолютной? Я смотрела на замерший развод лестниц: пролеты зияли пустотой, как выклеванные глазницы безымянных трупов, на которые мы наткнулись с тобой как-то на опушке. Думала о том, почему не слышала ни об одном суициде за всю историю Хогвартса. Есть такое страшное маггловское предание: в аду самоубийца раз за разом переживает свою смерть. Даже не знаю, что сказать на этот счет сейчас. Все, наверное, мечтали путешествовать. Мое четвертое Инфернум Файр закинуло меня в Ганновер. Я практически не задумывалась. Когда мамина подушка тоже запахла серой, мне захотелось этой серой стать, уж четвертое сгорание я смогла бы вытерпеть. В детстве меня ужасала история Жанны Д’Арк, позже я читала про инквизицию. Я была умным ребенком, Драко, и ты бы посмеялся над этой фразой, но я хочу сказать, что образ средневековой женщины в костре отпечатался в моем сознании до того, как пришло письмо из Хогвартса. Как же странно после этого было называть ведьмой себя. В Ганновере я ходила по музеям. Всматривалась в лица. Гладила рамы, осмелев, ковыряла пальцем краску, потом перевешивала портреты, потом истошно кричала и расколотила парочку, которые особенно напоминали о жизни. Пыталась заснуть на кушетке в одном из залов. В зоопарке в вольерах стоят чучела животных, очень качественно сделанные, даже позы не кажутся музейно-статичными, это все похоже скорее на стоп-кадр фильма на Discovery Channel. А еще в Ганновере я нашла кинотеатр. Это было нетрудно, просто до очередной невнятной афиши (я не запомнила ни название, ни постер) я даже не задумывалась о подобной перспективе. Если бы здесь можно было определить время, я бы сказала: я ходила в кино и там полчаса смотрела на то, как Драко Малфой убивает Гарри Поттера. Жаль, что я не могу взять кинотеатр с собой. Я бы ходила туда время от времени, чтобы вспоминать, как вы оба выглядите. На Страшном Суде, если он будет, мне даже не придется напрягаться, чтобы вспомнить детали. Последнее, что я помню о тебе – даже не жуткий, адский (хотя здесь всего этого нет) крик. Это ощущение твоей рассыпающейся руки у меня в ладони. Крик к тому времени стих. Я представить себе не могу, где сейчас ты. Может быть, ты раз за разом убиваешь Гарри. В любом случае, я почему-то рада, что Данте оказался не прав на наш счет и мы не деревья, и никаких гарпий здесь нет. Я собираюсь пешком дойти до Гамбурга, а потом… Потом посмотрим. Ночь меня пугает. Она настает внезапно, внезапно заканчивается. Как-то ночью я вошла в ближайшее здание. Оно было полно восковыми фигурами. Кажется, сгорать первый раз было не так страшно. Вода вблизи оказывается стеклом. Я растираю пальцами кирпич крыш перед глазами, потому что, кто бы мог подумать, мне невыносим красный цвет, и думаю о том, каким ничтожным мне кажется сейчас любое проявление страсти и любое желание величественного покоя. Страсть невероятно жжет, а твои поцелуи, Малфой, никогда не были тягучими и прохладными, и воспоминания о них всегда обрываются ощущением твоей рассыпающейся в моих пальцах раскаленной руки. Ваше малфоевское величие – бронзовые перила Мэнора и холодные мраморные ступени – так обычно для европейских городов. Все они, так или иначе, сольются в единое пятно – пустота с одинаковым небом и запахом, нечем гордиться, ничего уникального. Гордиться нужно лишь проявлениями жизни. Я вспоминаю, как ты выковыривал грязь из-под ногтей, сидя перед палаткой на рассвете, как похрустывал вокруг меня снег, потому что ты не умел тогда тихо ходить, как я перебирала принесенные тобой грибы, и съедобных из них было от силы штук пять. Не знаю, что за дурь играла тогда у нас в крови, если мы даже не подумали о возможности трансгрессировать, имея в руках палочку. Мы могли бы переместиться в Гамбург. Иногда меня одолевает желание брюзжать, и я прихожу к мысли о том, что страсть заставляет людей желать смерти. Интересно, Ромео и Джульетта тоже бродят по пустой Европе в одиночестве? Я хочу найти карту в каком-нибудь опустевшем магазине. После Хогвартса я абсолютно точно уверена, что тебя я нигде и никогда не найду. Здесь, наверное, не сходят с ума. Если ты появишься из-за поворота, я не закричу. Мне кажется, что если бы такое произошло, я едва ли решилась бы тебя поцеловать. Мне тошно об одной только мысли о чужих объятиях, потому что они не могут быть прохладными. И все-таки, все-таки если бы я позволила себе мечтать, я бы представила тебя, чистящего яблоко тупым складным ножом, сидящего рядом со мной в снегу, на рассвете неважно где. Яблоко, наверное, пахло бы серой. И я не стала бы к тебе прикасаться.