Прощение тождественно прощанию

День изначально был настроен на дождливый лад. Сырой и промозглый. В общественном месте для прогулок к вечеру уже собирается гораздо меньше прохожих — это так свойственно текущему времени года. Особенно в такую погоду. Осень — пора тоски по упущенному. В отдалении от входа старый рассохшийся до первых туч парк встречал своих не первых гостей за сегодня, но отчего-то взгляд первым делом цеплялся именно за них. Нет, не из-за ярких волос собеседников и не из-за яростного выяснения отношений, коего и не было — отнюдь. Просто парень и девушка, что сидели на сырых дубовых скамейках спиной к спине под раскидистыми ветвями кизила, идеально подходили под сегодняшнюю погоду.

Историк не рассказывает сказки Он смотрит через призму сожалений веков Уже не разводятся старые краски И пепел падает на носки дырявых сапог… Нацу и Люси. Люси и Нацу. Шепчет ветер с покосившихся сосен. — О чем ты хотела поговорить? — устало проговорил он, давно охрипшим голосом. Воздух Токио совсем не способствовал выздоровлению. Но Нацу нуждался в возможности находиться подальше от Нее бывшего дома. — Я пришла попросить прощение, — так часто слышало небо эти слова, так редко говорил каждый в своей жизни. — Поверь, это было непросто для меня. Драгнил устало потер переносицу: — Столько времени прошло, почему именно сейчас? Она промолчала. Просто промолчала, но его ненависть не взяла верх над разумом как в прошлый раз, она осталась далеко позади. На смену пришло лишь безразличие. — Тебе не кажется, что ничего уже не изменится? Она по-прежнему молчала, совсем как тогда. Лишь бороздила глубокими печальными глазами полоску расплывающегося горизонта. Эти глаза… Он всегда говорил, что больше всего на свете в ней любил именно их. — Мы упустили все, что могли сделать тогда, — прошептал он, но, казалось, что в этой короткой брошенной фразе прозвучали первые раскатистые удары грома. — Знаю… — Так почему? — Так нужно, — прикусила губу, чтобы унять дрожь от холода, она промерзла до костей от этого адского ветра и сырости, от его безразличного тона, но даже не удосужилась хоть как-то намекнуть. Все же, упрямство было не только его отличительной чертой. — Я должна была давно попросить прощение. — За то, что сбежала, — криво улыбнулся он, пытаясь не растерять остаток самообладания и не сорваться, выпуская наружу личину разбитого, постаревшего от забот и ударов судьбы внутреннего старика. Проще. Этого не повторится снова. Хоть и не видела его напряжения на лице, чувствовала спиной. — За то, что не сделала этого раньше, — отвечая на его немое удивление, продолжила.— Будь ты со мной: никогда не смог решиться уехать и добиться своей мечты, стать врачом. Я бы никогда не встала между тобой и твоей матерью. Ты должен был ее спасти… Просто обязан. Я всего-навсего не дала тебе и крохотного шанса для ненужных, лишних в этой ситуации колебаний. Моя непростительная вина в том, что я лишила тебя права выбора, единственного презента, данного человеку от высших сил. Несмотря на все, то было во спасение… Прости за это. Прости за боль, что причиняла все то время, которое ты пытался забыть мое предательство, прости, если можешь… С каждым новым словом, с каждым новым звуком, наполняющим черепную коробку, его руки все больше, казалось, врастали в гнилую, местами покрытую мхом древесину. Зрачки были сужены и никак не могли сфокусироваться на чем-то одном. У нее закружилась голова. Первый раз за пять лет ей без утайки и коротких по своему содержанию прощальных писем удалось высказать всю правду. Руки беспрестанно теребили подаренный когда-то на Рождество браслет, грубоватого, немного неуклюжего плетения, на которое способны детские старательные руки. Его самый первый подарок. И хоть голос давно стих, слезы пятилетней давности так и не перестали течь по щекам, а тучи, вопреки всему, начали рассеиваться, на сердце впервые стало легко и тепло. Ведь любовь, закрытая на семь замков и железный пудовый затвор, нежно лелеянная все эти мучительные годы, ожила, проснулась и, потирая припухшие глазки, снова была готова любить! Да вот только… Нацу тревожно молчал, не мог вымолвить ни слова. И когда, наконец, она нашла в себе силы повернуться, то для вопросов в этом мире не нашлось вопросительных знаков… На безымянном пальце блеснуло кольцо. — Я рада за тебя, за Вас… — поправилась она и улыбнулась. — Ее зовут Лисанна… Та голубоглазая девочка в красном платье, помнишь… — прерывисто, путано начал парень, а внутри все обрывалось, с глухим грохотом ударяясь о каменный занавес, коим когда-то себя оградил; все убранство души: мебель, лживые картины прошлого катились к черту… Слепой лжец. — Я помню ее, — она снова улыбнулась, а на душе у обоих скребли кошки, голодные и измученные сыростью над тяжестью мостовых.— Ты ведь знал ее еще до встречи со мной. Она всегда была очень милая и заботливая. Хартфелия взглянула в постепенно проясняющееся небо, затем вытянула руку так высоко, насколько могла, словно хотела дотянуться до самого солнца, играя в грузном воздухе тонкими пальцами, пропуская через них солнечные лучи. — Сейчас она такая же? — снова взглянула на свою любовь. Он не мог смотреть в ее глаза, они обжигали своей добротой, даже сейчас, когда оказалось, что предателем была вовсе не она, а он сам и ее чувства, которые были настолько сильны, что смогли отпустить. А он, напротив, не дождался, не удержал, не спас ее от этих пяти ледяных сезонов. Сейчас только и мог, что кивнуть: — Совершенно не изменилась, — с болью произнес он. И было ли то сказано в адрес Люси или законной жены, так и осталось загадкой. Девушка понимающе хмыкнула и произнесла: — Я рада. Затем она поднялась с уже подсохшей скамьи, отряхнула облепившее ее сыроватое платье и проговорила чуть внос, из-за первых признаков простуды— сердце больше не грело. — Думаю, я все же успела вовремя на прощание, — улыбнулась напоследок. И было в этой улыбке что-то, чего Нацу так и не смог понять вначале, а также в ее кротких, плавных движениях; только позже, сидя в опустевшем парке под блеклыми звездами, осознал, она прощалась навсегда. Хоть и чертовски не хотела уходить. Для всех всегда она была обычной девчонкой, лишь для него особенной. Он ничего не сказал тогда в ответ на ее последние слова в их крохотном диалоге, не имел больше права. Лишь слушал, как стук ее лакированных каблучков удаляется, звонкое звучание о брусчатку постепенно затухает. И вот уже над всей территорией парка возникла тишина, нарушаемая лишь редким шорохом палых листьев. Тропинку, где они когда-то любили гулять, пытаясь закинуть друг другу за шиворот распадающуюся кучу разноцветных кленовых «озорников», затянуло пеленой белесого седоватого тумана, скрывающего в своих ватных объятиях хрупкую фигуру сильной девушки, его единственной настоящей любви. Серым глазам, жадно смотрящим ей вслед, впервые захотелось плакать… Впервые со смерти горячо любимой матери…

***

Наутро со всех заголовков пронеслась новость: борт 747 авиакомпании Boeing потерпел крушение. Среди мелькающих фото пассажиров проскользнуло и ее лицо, такое же, каким он ее и запомнил, всегда искренне заразительно всем улыбающееся, лицо, по его вине познавшее горчащую соль слез. Трагедия стала известна тогда, когда он уже был на полпути к ее их дому в Осаке. Лишь затем, чтобы одними губами прошептать так и не озвученное в нужное время прощение… Погода в этот день была утешающе благосклонна к его порывам в отличие от вчерашнего. Но даже дождь не помог скрыть всю скорбь и боль. Для всех в памяти она осталась обычной улыбающейся девчонкой Люси с соседнего двора и лишь для него — единственной.