Не смотри на меня

Не вижу. Не слышу. Не чувствую. В нос ударяет едкий запах гари, перед лицом - непроглядная темнота. Непроглядная спасительная темнота, подобно пледу укрывающая от боли, укутывающая, защищающая. Тело не слушается, словно парализованное. Словно на шею мне повесили огромного веса груз, и теперь он изо всех сил тянет меня ко дну. Жар опаляет сухую кожу. Я... горю? Или это пылает огонь моей души? Резкая боль в затылке. Осторожно приоткрываю глаза, невнятно что-то бормочу, ругаюсь. Ворочаюсь в безуспешной попытке встать, о чём жалею уже спустя секунды — кожа на локтях и коленях содрана в кровь так, что больше напоминает оборванные лохмотья. Несколько раз моргаю, размыкая пересохшие губы в немом вздохе, фокусирую всё ещё туманный взгляд, и, — получите-распишитесь, — вижу знакомый, посеревший от времени потолок, усыпанный трещинами, местами совсем прохудившийся и наверняка протекающий. Виски пульсируют так, словно голову зажали в тисках и теперь пытаются расколоть, как грецкий орех. Хорошенько меня отделали, даже не верится. Нахожу пальцами края тонкого одеяла, не прикрывающего и малейшего участка обнажённых бёдер. Вот ведь чёртов эксгибиционист, приволок в своё логово, раздел догола, и, поди, доволен. Свешиваюсь с дивана головой вниз — перед глазами всё плывёт и кружится, словно я только что сошла с карусели. Ощущаю тепло где-то в районе живота, и невольно вздрагиваю, взглядом ища источник прикосновения, внешний раздражитель. И вот он, вот же он, извращенец ты проклятый! Сидишь и нагло пялишься. Мои истерзанные драками, исцарапанные ноги благополучно устроены на твоих коленях, и именно их ты сейчас придерживаешь горячими, чуть подрагивающими руками, изучаешь пальцами ссадины и шрамы, проводишь ими, будто лаская, по весёленькой расцветки синякам. Инстинктивно подскакиваю, чудесным образом окончательно не съехав с дивана и не встретившись с полом, забиваюсь в угол, хватая одеяло и стараясь прикрыть им почти нагое тело. Понимаю — чего ты там не видел, — и заливаюсь пунцовым румянцем, кажется, от кончиков смоляных волос до самых кончиков пальцев на ногах. А ты сидишь, невозмутимый и смелый, что так и хочется врезать кулаком по этой лохматой синеволосой башке. До дрожи хочется, до хрипа. Не смотри на меня. Произносишь моё имя, тихо, почти призывно, и тянешься пальцами к ненадёжной тонкой материи одеяла, к моей непрочной защите и спасению. Лёгкий шорох отлетающей в сторону ткани - и последняя граница пересечена. Слишком близко. — С-слезь с меня, одноклеточное... Звучит совсем не устрашающе, знаю. Знаю и ничего не могу сделать. Мы здесь совсем одни, одни во всём мире, кричи-не кричи — меня не услышат. Вижу твою улыбку, и понимаю, что похожа на запуганного котёнка, которого измучили дворовые ребята — беззащитная, хрупкая, слабая. Ты запускаешь пятерню в густые волосы — грубый, самодовольный и уверенный, — преподаватель истории в подобном виде из тебя, честно сказать, никакой. Матовые солнечные очки отправляются в дальний конец кабинета, и с тихим стуком ударяются о пол где-то возле стопок книг, которые ты, вероятно, так и не прочитал. Слишком близко. Я чувствую тебя кожей. Не выдерживаю, упираюсь руками-ногами, не подпуская тебя ещё ближе. Колочу твои плечи кулаками, царапаюсь, не даюсь в руки. А ты всё пялишься, нагло и беспардонно, рассматриваешь меня так пристально, что я со стыда готова сгореть. Остановись. Остановись, чёртов ты придурок, пока во мне остались силы сопротивляться. Остановись… Смеёшься в ответ на все мои старания. Смеёшься, и разбиваешь все ледяные стены, прорываешься сквозь защиту, переступаешь дозволенные черты. Не смотри на меня. До дрожи хочется тебе врезать. За то, что ты каждый раз оказываешься где-то поблизости, спасаешь, утаскиваешь в свою холостяцкую берлогу, а потом… Потом всеми возможными способами пытаешься соблазнить, очаровать, завладеть мной. Чёрт бы тебя побрал, Айкуро-сенсей, чему ты ребёнка учишь? Сдавленно смеюсь. Сдавленно, глухо, и печально. Ну хоть себя-то не обманывай, Рюко, какой из тебя ребёнок? Чувствую твой взгляд. Насмешливый, игривый, томный — всё-таки, никакой ты, батенька, не учитель, а самый настоящий придурок: обжимаешься тут с собственной ученицей, словно подросток какой. Касаешься губами куда-то мимо: в лоб, в щёку, в шею; запускаешь пальцы в непослушные чёрные вихри, дёргаешь ярко-красную прядь, так вызывающе сейчас торчащую из смоляной шевелюры. Слишком близко. Слишком душно. Я глубоко вдыхаю накалившийся от жары воздух, и молчаливо корчусь — словно внутренности мне перемололи, раздробили-переломали все кости, словно сожгли их и оставили лишь пепелище. И ты вдаряешь по торомозам. Смотришь на меня из-под спадающих на лоб голубых прядей, смотришь тепло, ласково, с толикой ехидства и укора. Шепчешь дурацкое, по-детски глупое: «Не отпущу, не отдам», улыбаешься — всё той же дикой, самодовольной улыбкой, — и даришь отнюдь не детский поцелуй. Краснею до пят, что-то неразборчиво, невнятно ворчу, словно закипевший на конфорке пузатый чайник, а ты всё пялишься, нагло и беспардонно, прямо в глаза. Чёртов извращенец, Айкуро-сенсей… Не смотри на меня. Прошу.