Зелёный журавлик

С утра Куросаки конкретно опаздывает. Прыгая в одном носке по кухне родной коммуналки, он, как ни странно, успевает не только торопливо запихивать в себя онигири, но и перебрасываться короткими фразочками с Рико — привлекательной обитательницей десятой комнаты. Та слушает его жалобы с видом настоящего профессионала, что, в принципе, правда. Рико — психолог в детском саду, но взрослых тоже слушать умеет. При надобности и в виде исключения. — Знаешь, что я скажу тебе в ответ? — женщина красивым жестом откидывает со лба волосы и машинально делает глоток остывшего горького кофе. — Ты слишком торопишься. — Это потому что я опаздываю, — беззлобно усмехается Куросаки, не умеющий читать между строк. И как всегда встает ногой в миску с кормом. Коты кидаются в рассыпную. Самые смелые, сердито топорща усы, возвращаются на место, остальные неторопливо стекаются к Рико, от пальцев которой так дурманяще веет колбасой. — Нет, — женщина с грохотом опускает чашку, позволяя пушистым тельцам окружать её и лезть на колени, оставляя на них немереное количество шерсти. — Я говорю не про сейчас, а про вообще. Ты бежишь по жизни сломя голову и ничего из-за этого не успеваешь разглядеть. Поэтому — депрессия и мешки под глазами. — И что ты предлагаешь? — мужчина облокачивается о тумбу с цветами и отталкивает кошачью пухлую мордашку, настырно лезущую его обнюхивать. — Не сейчас, Кио. Отстань. Онидзука отталкивается ногами от стола и прямо в любимом кресле подъезжает к узкому окошку. За пыльным стеклом помимо мелких трещин — восход. Огненно-рыжий и ослепляющий. А ещё крошечный опустевший дворик с детскими качелями и пар, витками поднимающийся из открытого люка. — Тебе нужен человек, который будет тебя тормозить. Во всех смыслах. Куросаки открывает рот, чтобы возмутиться, но тут из коридора доносятся легкие шаги, и на кухне появляется мальчик лет двенадцати — жилец первой комнаты. Рико приветствует его кивком головы и молча косится на Тасуку. — Доброе утро, — угрюмо говорит новоприбывший и ставит на плиту яичницу. Других блюд он, кажется, и не знает. Мужчина рассеянно наблюдает за ним одними глазами и, опрокидывая в себя остатки кисловатого травяного чая, скрывается бегством в своей комнате. Потому что вид у Рико такой, что и присутствие подростка её не остановит. Но Куросаки не дурак — только прикидывается им. Он прекрасно знает, куда она пытается клонить разговор. — Зря ты так торопишься, — насмешливо вздыхает она на пороге после долгих наблюдений, придерживая бокал обеими руками. — Ты уже опоздал. Куросаки, выскакивающий из собственной комнаты и путающийся в котах, чертыхается и смотрит на неё сердито. Но это так, притворно. Скорее по старой привычке, потому что по-другому он и не умеет. Она парирует быстрым взглядом поверх чашки, и от этих магнетических золотистых глаз по позвоночнику сползает стайка мурашек. На душе становится секундно-тепло, но это чувство в большей степени мимолётно, чем реально. Об этом не так уж и сложно догадаться. Чувство — детская влюбленность, столь же коротенькая, как и лопающийся мыльный пузырь. И никак иначе. «Пора бы тебе завести девушку», — тихо говорит этот её взгляд, бесстрастно-прекрасный и таинственный. На деле она молчит и чертит пальцем узоры по стене, а кофе разливается испаряющимся ароматом в горле и в воздухе. — Знаю, — отвечает он, сам не зная, на что. — Покорми, пожалуйста, котов перед уходом, — добавляет только для того, чтобы первое слово не звучало категорично-грубо. Про животных она не забудет и без напоминания. — Хорошо, — легко кивает головой и, не переставая, улыбается. Эта солнечная робкая улыбка провожает его до самой двери и лёгким флёром кутает мысли даже тогда, когда он спешит где-то в снежно-пыльном морозном городе. Но это даже хорошо, потому что никакие плохие мысли не способны одолеть его в тот момент. А на работе его встречают восхищенные взгляды исподлобья и неловкие попытки заговорить, жеманно поджимая губы и плечи, но от этого только начинает подташнивать. «Какая тут к чёрту девушка, если все они такие настырные», — сердито думает он, всеми силами пытаясь игнорировать вздохи в сторону и чужие алеющие щёки и шею. Их крошечный магазинчик вдавлен между большим бутиком и пекарней, и от такой головокружительной конкуренции стыло-сырое здание с вечно капающим потолком мало кто может оценить по достоинству. Ни приветливый персонал, ни небольшие цены и неплохой ассортимент не способны разжалобить покупателя, поэтому здесь — привычная тишина даже на канун рождественских праздников. От этого, наверное, школьницы-завсегдатаи липнут к нему с особой настойчивостью. Куросаки выбегает оттуда в порыве досадной злости, пытаясь окутывающим дымом содрать с себя эти липко-влажные взгляды. Ему мерзко до невозможности и, вспоминая нежный образ Рико, так схожий с ароматной скромной сиренью, он до отчаяния хочет прижать её к себе. Ему уже двадцать четыре, с раннего детства понятие семьи кажется чуждым, но ласка и забота — не то, без чего ты сможешь прожить в этом хаотичном мире. Потому хочется сжать в мучительных объятиях так, что стало бы больно. Но нельзя. Предупреждение сырым сквозняком виснет в воздухе, и от этого пальцы немеют и стынут в пространстве. Нельзя. Соичиро — бесплотный дымчатый дух, что всегда в глазах и сердце Рико — оберегает её столь рьяно, что она не в силах подпустить к себе кого-либо ещё. «Нужно что-то делать», — эта мысль заевшей мелодией вертится в голове, разбрызгивая вокруг сочные искры, и не потухает даже тогда, когда Куросаки с исказившимся лицом выслушивает причитания старика-соседа по комнате о том, что Кио чуть не слопал его попугайчика. «Ну и пусть», — досадливо морщится он про себя, а потом снова: «Нужно что-то делать». Приставучие девушки-старшеклассницы смотрят на него сочувственно-взволнованно, с наигранной жалостью, и это омерзительное чувство выжигает ему спину. Хочется сбежать от всего мира невесть куда, но возможно ли это осуществить — иной вопрос. Ему двадцать четыре, но это ничего не значит и не оправдывает, потому что желание спрятаться от мира в чьих-то горячих объятиях столь же сильно, как и в четырнадцать. — Больше не могу, — рычит он сквозь зубы и сбегает наружу. Опять. Воздух прокалывает лёгкие морозными иглами, и шум в ушах постепенно спадает на нет, оборачиваясь едва слышными сплетнями девушек. Но стоять на улице без дела — глупо, потому что рабочий день ещё не окончен и консультант-парень посматривает на него слишком уж неодобрительно. Замёрзшая корочка льда на крыльце раздражает его своим нахальным видом, и он принимается досадливо сбивать её лопатой. Озорные блестящие искорки-слёзы сыплются во все стороны, а потом среди рассыпчатого бисера снега мелькает что-то ласково-зелёное. Немало удивлённый Куросаки тянет озябшую ладонь к неизвестной бумажке, пытаясь разгладить её пальцами. Лёд нарастает на складки практически моментально, и теперь сложно разобрать, чем этот мусор был раньше. Спустя час перед взглядами обескураженных посетителей предстаёт покосившийся, подтаявший бумажный журавлик, распластавшийся на кассе Тасуку. Он и сам поглядывает на находку несколько недоуменно, пытаясь понять для себя нечто неведомое и далёкое. Перед уходом, сопровождаемый отвратительно-нежными, притворными взглядами, что упираются в лопатки болезненными стрелами, он машинально кладёт его в дырявый карман и вытаскивает только на улице, пытаясь разглядеть при свете фонаря. Сверху осыпает косыми струями-конфетти хрупко-ломкий снег, что бежит вокруг сонливых присыпанных домов белоснежной сияющей дорогой, от чего-то похожей на лунный след на воде. Журавлик совсем косой от холода и влаги, а ещё безмерно потрёпанный и в какой-то мере даже одинокий. И это страшно похоже на самого Куросаки. Сначала он думает, что пятна на зелёной бумаге всего лишь грязь, но при дальнейшем рассматривании они складываются в нечёткие косые иероглифы. К несчастью, прочитать их довольно сложно, поэтому обеспокоенный невесть чем Куросаки несёт находку домой. Рико хмурит брови и как всегда вертится в любимом кресле. Потом вздыхает, будто говоря: «Почему этим должна заниматься я». Робкие проблески вечерней дымки сочатся в приоткрытое мутное окно, проникая внутрь вместе с студёным дыханием декабря. — Ты правда не можешь это прочесть? — мужчина смотрит виновато и уже жалеет, что попросил об этом Рико. Вид у неё как у матери, недовольной своим ребёнком, который опять занимается всякими глупостями. — Почему это так важно для тебя сейчас? — она щурит медовые глаза и заправляет осторожным движением руки каштановую прядь за ухо. — Сам не знаю, — невнятно жмёт плечами и кусает губы, но глаза старается не поднимать. Стыдно. Мысль о том, что он и впрямь страдает неизвестно чем, накрывает влажным прикосновением осуждения. Своим чутким взглядом она, наверное, сейчас вытянет из него всю душу. — Думаю, что я примерно понимаю смысл написанного здесь. «Почему я? Я просто хочу быть понятой и любимой кем-то». Горечь — пакостная и едкая — вспарывает внутренности тугим комком почти физической боли. Ошарашенно он прикладывает ладонь к пылающей груди и не смеет ни вздохнуть, ни шевельнуться. Желание — неясное пока и необузданное — мозаичным вихрем проносится внутри, сметая все барьеры и границы. В те секунды Куросаки страшно хочется заплакать, и невидимые слёзы жгут ресницы и веки. Рико оборачивается и понимает всё, конечно, без слов, потому что на то она и психолог. Она порывисто поднимается, мнётся и сомневается, а потом нависает над ним сладостно-ароматной тенью и обнимает. Крепко и пьяняще нежно, только в глазах её всё равно мечется эта потаённая и пакостная жалость, ведь сама она тоже искалечена. Чужая смерть искажает её не так ощутимо, как могло бы казаться, но отравляет нечто весьма важное — восприятие чувств. И теперь она понимает всё не так, потому и реагирует, наверное, неправильно, и от этого Куросаки только больнее. «Не страшно», — сказал бы он в хорошем расположении духа, но сейчас детская обида расплывается маслянистым невыводимым пятном. Жалость — самое худшее, что есть в этом мире. Жалость — чувство, которое не щадит никого.

***

Зелёный журавлик гордо раскидывает помятые крылья на холодильнике в комнате для персонала, и, несмотря на тамошний беспорядок, сильно выделяется на фоне ярких следов маркера, клейких бумажек и столпотворения общих кружек. Горит, манит и шепчет давно заученную фразу: «Почему я? Я просто хочу быть понятой и любимой кем-то». Куросаки повторяет её так часто, что она въедается белым порошком в мысли и слова, и оттереть её теперь, наверное, невозможно. Одиночество в толпе — самое гадкое из всех, жалость — не обоснована и бессистемна. Вместе из этого получается горькая отрава, что выжигает сердце и душу, и он давится ей почти добровольно. Этот круг не разорвать — так кажется ему в тот момент. — Зачем он вам? Вы любите оригами, Куросаки-сан? — девушки лезут со всех сторон, их сияющие покорностью взгляды трогают его за руки и шею. Уроки кончились, и вечно-настырная женская компания опять здесь. Он уворачивается и поджимает губы. — Не люблю. Просто мне хочется, чтобы он был здесь. А вы против? — Нет, что вы, — школьницы переглядываются друг между другом, и тянутся в воздухе нити неловкости. Смех фальшив и наигран, потому что в их прелестных головках наверняка вертится «Какой-то он сегодня странный». Опять эта жалость. Звон колокольчика у двери отталкивается от пыльно-холодных стен. Слышится вежливое «добро пожаловать», и толпа вокруг него потихонечку рассасывается. Позади остаётся перерыв на обед, а дальше — знакомая опустошенность и нудное тиканье часов. Гудят старые холодильники, шипит люминесцентная лампа над кассой. Девушка стряхивает с капюшона остатки налипшего снега и углубляется в тесное пространство между рядами, ведя тонкими изгибами пальцев по полкам. Деревянные тяжелые бусины виснут холодными браслетами на её белых руках, когда она тянет ладонь к чему-то, и все они окрашены в медный цвет. — Самодельные, — фыркает Рэна — большая охотница до красивых побрякушек, желательно чужих, рассматривая их издалека с завистливым благоговением. — С чего ты решила? — Куросаки усмехается, прижимаясь спиной к полке с напитками, а сам неотрывно следит за плавными передвижениями незнакомки. Шаги её тягуче-медленны и неслышны, и остальные движения — тоже. — Дурак ты, если не видишь эту тонкую работу. Если сама делала, а не профессионал, то вообще здорово, — и вздыхает, мечтательно закатив глаза. Итиносэ как всегда напущено груба, но мужчине это даже нравится. Она единственная не притворяется его безмозглой фанаткой и всегда говорит только то, о чём думает. Пусть выходит нескладно и неумело, зато честно. Всяко лучше пустой лжи. А кроме того, она ещё и коллега по работе, хоть и такая же старшеклассница. Незнакомка такая низенькая, что тут же пропадает среди полок, и Куросаки теряет её из виду. Минуту спустя темноволосая макушка выныривает у кассы, и тонкие руки сжимают пару дынных булочек. — И всего-то? — снова фыркает Рэна, которая, ко всему прочему, страшно любит обсуждать чужие покупки. Куросаки морщится и допивает остывший зелёный чай, но с места не уходит, продолжая торчать около девушки. Рядом с ней он хотя бы в относительной безопасности. Сегодня шумной компании школьниц почему-то не видать, и от этого ощутимое облегчение ложится на плечи и словно легче становится дышать. И тут незнакомка явно замечает зелёного журавлика на холодильнике, потому что перезвон монет больше не слышен, и она во все глаза глядит на это весеннее чудо, невесть как очутившееся на такой верхотуре. Мужчине становится не по себе от её сияющих глаз, распахнутых в удивлении, и от того, как восторженно она тычет пальцем в оригами. Заинтересовалась, ясное дело. Акира за кассой вздыхает и шарит взглядом по магазину, пытаясь углядеть среди пестрых упаковок высокий куросакиевский силуэт. Тот ощутимо сжимает плечи, стараясь визуально уменьшиться, но ведь его броско-светлую шевелюру никуда не денешь, так что… Ухмыляющийся парень кивает в его сторону и путанно-нудно объясняет притихшей покупательнице, что вот это вот самое добро — его, Тасуку, и по всем вопросам нужно обращаться непременно к нему. «И вообще, девушка, почему вы вдруг заинтересовались этой бумажкой?» Загадочно молчит и улыбается. У мужчины останавливается сердце, потому что весь он переполнен уверенностью, что она вот-вот подойдёт прямо к нему. Но орехово-нежные глаза даже не касаются его, только скользят на короткий миг, а потом стыдливо-мгновенно опускаются в пол, обнажая длинные ресницы. Странно это всё. Ну и пусть. Провожая очаровательную незнакомку долгим взглядом, Куросаки даже не обращает внимание на то, как в чашке его вертикально кружится-плавает чаинка.

***

Подходит она к нему спустя неделю молчаливого наблюдения со стороны. Каштановый силуэт мелькает в магазинчике изо дня в день с особой упорностью, и темные выжигающие глаза следят с негласным укором. Так, во всяком случае, Куросаки кажется. — О, опять твоя девушка пришла, — посмеивается Акира, тыкая острым локтем в ребро. — Кажется, очень ей понравилось твоё оригами. Тасуку закатывает глаза и рьяно вздыхает. Ему этот спектакль начинает порядком надоедать, и в голове уже вертится мысль о том, что она — очередная влюбчивая дурочка из старшей школы. Да и кто знает, может, ошибается Рэна в своих предрассудках о том, что носители предметов ручной работы всегда немного не такие. Неизвестно уже, откуда у неё пошла такая идея, но она столь навязчива и обманчиво-сладка, что разувериться в ней слишком больно. Но нужно. Потому что кто его знает — вдруг это не ручная работа, и пыльно-мягкий образ девушки рассыплется в один крошечный миг, обратившись очередным лоскутом реальности — влюбчивой дурочкой. Тогда будет больно неимоверно (от чего — неясно, да и вообще, это отдельная тема), а этого совсем не хочется. Лучше подготовиться к возможному развитию событий заранее, чтобы мучиться потом не так долго и эффективно. Но когда она оказывается так близко, мужчина со смущённой улыбкой готов признать ошибку: в глазах нет укоризны, только лукаво-робкие смешинки. Таких у наивных фанаток сроду не бывает, за тонной косметики и липкой туши — пустота и глухая стена. В её же нежно-ореховых глазах — цельная Галактика, а может и весь космос. И робкая чуждая благодарность тоже. Мгновенно исчезает пронырливый Акира из-под бока, Рэна из-за кассы посматривает насмешливо-настойчиво. Перед ним — растерянным и совершенно не готовым к разговору — целая Вселенная, упрятанная по нелепой ошибке в одну девушку, девочку даже. Мнёт белые пальцы, улыбается так, что на щеках — ямочки, а в груди — сладостная истома. А потом кланяется, словно давно так хотела сделать. Куросаки хмурит брови и чувствует себя полным идиотом, потому что не понимает уже ничего. Жадные взгляды направлены на него из каждого уголка магазина, особенно в своей заинтересованности усердствует Акира. Становится невыносимо стыдно — едва ли не впервые в жизни, и он в неясном порыве подхватывает девушку за руку. Она ничуть не сопротивляется, послушно выскальзывает наружу и ныряет во внутренний тёмный дворик. Небо над ними проседает от сонливой тяжести, и дремлет за лоскутками облаков утомлённое солнце. — Я тебя знаю? — уверенно спрашивает мужчина, обрывая на корню все церемониальные расшаркивания и увиливания. Наверное, она что-то понимает для себя в тот момент или просто находит ситуацию крайне забавной, только неслышный смех срывается с её приоткрытых полных губ, и трепещут присыпанные снегом ресницы. Потом мотает головой и достаёт откуда-то из внутреннего кармана куртки блокнотик — маленький и на удивление располневший. Строчит в нём что-то мелким неразборчивым почерком, царапая острым карандашом смятую бумагу, а Куросаки чувствует себя всё чудаковатее и чудаковатее. Как в какой-то сёдзе-манге. Тянет ему, и он рассеянно разворачивает его к себе.

Я глухонемая.

Порывистый вздох и опустевшее сердце. Но только на мгновение, к счастью. А всё-таки, лучше так — мучительно и моментально, чем всю жизнь с пустым сердцем, не изведавшим эмоций. Тасуку поднимает глаза, боясь увидеть…сам не зная, что, но напротив всё та же безмятежная улыбка и стройная фигурка, зябко укутанная в морозную мглу декабрьского вечера. Невозмутимость, будь она неладна.

А журавлик этот мой.

Снова дрогнувшее сердце. Да что ж это такое.

Я его сама запустила из окна, только никак не думала, что его кто-то найдёт. Хотела, чтобы слова остались беззвучным криком, а вышло вот так. Может, оно и к лучшему. Я даже удивлена, что ты не выкинул его спустя столько времени. Почему так?

Куросаки растерян и совершенно опустошен изнутри, усталость мягко подкрадывается из-за спины. Только она душевная, смешанная с небывалым чувством радости и…облегчения? Он оглаживает девчушку одними глазами, а она трогает пальцем губу и смотрит в сторону. Наверное, ей тоже неловко. Но слов нет. Точнее, их в голове столько, что собрать их в кучу и выделить из неё что-нибудь действительно полезное практически невозможно. Вместо этого он следит за её действиями и за тем, как краснеют от прикосновений пальцев губы. Невыносимо хочется поддаться сейчас, вот прямо сейчас, минутному искушению: наклониться и просто поцеловать. С ужасом он осознает, что никогда ещё в его голове не водилось таких мыслей, но разве можно что-то исправить теперь? Нет. Для того слишком поздно. Мягкое вплетение пальцев в податливые ладони, чтобы перехватить блокнот и карандаш. Нежные глаза снова прикованы к нему. Молчит и посапывает от предвкушения. И тянет руку навстречу как-то доверчиво, трогательно. Куросаки затяжно вздыхает и, прикусив деревянный кончик зубами, с поистине школьным прилежанием выводит иероглифы: — Это может быть странным, но те слова на журавлике меня очень задели. Так, словно их написал сам я. Потому что мне знакома жалость, удушающая все хорошие отношения на корню, я знаю, каково быть частью, не вписанной в мозаику. Девушки у меня нет, друзей как таковых — тоже, а я бегу по жизни, не оглядываясь, и боюсь незаслуженного счастья. Выдыхает облегчённо, потому что наконец все слова снаружи, и ничто больше не царапает внутренности так остро и больно, как недосказанность и молчание. Её глаза больше не смеются, в них одна лишь грусть. И понимание. Её крик услышан кем-то совершенно похожим на неё саму, и от этого на душе как-то тоскливо. И умиротворённо. Опять строчит.

Я рада. Не судьба ли то, что мою записку нашёл именно ты — человек, который единственный способен меня понять. Я думаю, это чудо.

Замирает и задумчиво шевелит губами.

А я понимаю тебя. Я слишком привыкла, что мир вокруг жесток в своей наивности и попытках добродушия, поэтому мне сложно поверить в то, что может быть как-то иначе. Давай попробуем доказать друг другу, что это не так? Что всё может быть гораздо проще и лучше, что ты и я тоже достойны счастья?

Горячее, умиротворяющее тепло бежит по пальцам. Слова греют и обволакивают в кружевной плотный кокон, и глаза напротив неизменно нежны и печальны. Она не плачет от одиночества и непонимания, потому что давно разучилась, но шевелит неслышно губами: «Мы справимся, только протяни руку». И он действительно протягивает её, неловко обхватывая чужие холодные пальцы, а потом, преисполненный стыдливой благодарности, осторожно прижимает вздрогнувшую девушку к себе, наклоняется близко-близко и всё-таки целует. В макушку — несмело и ласково. Она смеётся, сжимая ладонь чуть сильнее, и робко прижимается к пылающей груди. — Меня зовут Тасуку.

Тэру.

Слова им совершенно не важны.