Man in the wilderness

меня зовут джек, я как-то сбежал от смерти, безумия и прочих бед, я пою о пошлом, безобразном, человеке и звере. меня зовут джек, и я пишу эту сказку вот уже десять лет, и совсем в нее не верю. вот стоишь, бывает, а над тобой огромный лесной массив, что пахнет хвоей и надруганными трупами. я бы правда хотел пройти чистыми, спокойными тропами, всем ненадруганным их жизнь простив, да только тянет этот лес не за руку - за шею. я бы срифмовал это с "млеет", а получается про рею. понимаете, это огромный душевный кратер - не уметь писать о любви. (как читать злосчастный pater, когда ты цезарь и тем уязвим) внутренний человек шепчет: "мы справимся, mon ami". зверь под кожей скалит зубы, цедя едкое "аминь". как ненаученный светлой печали, я шагаю в этот лес с разбега, не надеясь найти дороги домой. низкие ветви опутывают ноги, кивая: "йой, ну как там поэты нового века снаружи? дохнут, врачуют?" мне смешно до хрипоты и дрожи, ибо одни смерти чуют, другие на выжженной земле ночуют, третьи просто рифмачи. но не тот, кому вою я в ночи. аллен, услышь мой рёв, услышь мой крик. услышь мои сто слов о том, чтобы не отдавать, а дарить. аллен, почему ты умер до, почему умер после? какое ты имел право умирать вообще, оставляя от себя груду чертовых мощей? аллен, здесь не земля, а сплошная лава. я не хотел вырастать, я хотел бегать по диванам. я хотел… чего я хотел? мира во всем мире, как ты говорил лимонову и прочим? поклоняться не богам, а чернорабочим да зодчим? писать сны, а не стихи в мареве ночи, или просто не пойти ко дну? черной кистью веди по полотну, стирая строчки, бурные ночки, стирая всё, что было человеком, дошедшим до точки невозврата. казимир северинович! жив ли тот, чьи черты погребены под вашим черным квадратом? аллен, услышь мой крик. услышь мой рёв. услышь мой потонувший в этой лаве вздох о тех, кто так рано сдох. дорогой мой аллен, my twenty century boy, покоривший орегон и род-айленд. кажется, поэтов этого века сказочно наебали. аллен, дома рушатся под весом этого огромного кулака с небес, что невозможно увидеть. знаешь, если бог есть, у него барахлит букридер. аллен, вы, битники, не были никогда разбиты, вы разбивали. рифмы, ритмы, носы, устои, трусов, что без коня не вломились бы в Трою, и сердце, хоть оно ничего и не стоит. вой мой заводит все дальше в лес, где все больше наломанных дров. из всех подтопленных мест это пахнет хлеще всего, если не считать мутный русалий ров. слышно, как играет где-то грязный рок, и нет в чащобе уголка темней. из всех глубинных темниц эта закрыта на самый внушительный замок - сюда нет входа даже мне. особенно мне. мой внутренний лес стоит на трупах - по дереву на каждого, одиннадцать штук. полчище смешливых умпа лумпа посадили прочее: кусты, цветы, лопух, не зря носят при себе лопаты. каждый день во мне что-то мертвеет. каждый день здесь этому рады. на самом деле, герой умирает в середине романа, и именно это отличает эпос от драмы - чёткость силуэта. зверь и человек во мне пытаются ужиться, и только это делает из меня поэта. глупого, зацикленного на войне и смерти, но пусть кинет в меня камень тот, кто не топил свой ад в порохе и спирте. по сути, слова - то же бухло. я повышаю градус, и строки все длинней. вы можете назвать меня беспонтовым брехлом, но тогда проснется зверь и, хмыкнув, скажет "бей". понимаете, это огромный душевный кратер - всегда быть готовым к войне. ждать ее, как Дидона ждала безумца по имени Эней. искать ее, как Данте - Беатриче, Деметра - Персефону. никакое бухло это не лечит. никаким святым это не знакомо. по сути, это что-то вроде зыбучих песков: страх - катализатор процесса. пули летят мимо висков, мимо прожженного сердца. вот и остается только писать да расти. здрасьте, я джек, вас случаем не надобно спасти?