Рождественская ночь

Где-то внизу раздался протяжный зов Ти-рекса, вторящий отдаленному раскату грома, и по давней привычке Вероника тут же распахнула глаза. Прислушалась, в первые мгновения не понимая, что разбудило ее. Опасности не было, об этом говорили ее отточенные инстинкты и размеренная тишина спящего дома. Об этом же свидетельствовал и мелкий дождь, неспешно барабанивший по крыше. Рев повторился, расставляя все по своим местам, и она улыбнулась, с облегчением переводя дыхание. Просто Ти-рекс - далекий, беспокойный голос джунглей, что не сможет причинить им никакого вреда, пока жители мирно спят под защитой дома-на-дереве. Нет поводов для волнения. Вероника откинулась на подушки, с удивлением понимая, что от сна, столь властно затянувшего ее в свои путы всего несколько часов назад, не осталось и следа. И вновь прислушалась к звукам окружающего мира, думая о чем-то далеком и туманном, навеянном пестрыми сновидениями. Если б ей довелось оказаться в эту пору в Лондоне, то не монотонная капель приветствовала бы ее в ночи. Скорее уж протяжное завывание ветра, щедро рассыпающего по сторонам мириады снежинок. Возможно, крупных и пушистых, медленно оседающих на крыши домов и плечи прохожих. А может быть - мелких и колючих, словно крошечные крупицы льда, впивающихся в раскрасневшиеся щеки, вынуждая неприязненно морщиться. Припорошенные снегом здания похвалялись бы яркими, разноцветными бусами гирлянд, рассыпающими свой свет в полночной мгле. А на входных дверях висели бы сплетенные из веток и украшенные шишками да яркими лентами венки, приветствующие маленьких певцов рождественских гимнов терпким ароматом хвои. Ничего из этого ей пока так и не довелось увидеть наяву. Лишь в редких, красочных снах, казавшихся такими реальными. Видениях, в которых образы чужого мира приходили к ней, оставляя после себя какое-то смутное волнение и ожидание. Кого? Чего? Ответа на этот вопрос Вероника не знала. Как не знала и того, к чему эти мечты о несбыточном, когда, казалось бы, все, что нужно для абсолютного, безоговорочного счастья было у нее и здесь, на плато. Странная, беспокойная человеческая суть, никогда не довольствующаяся уже обретенным. Словно почуяв настроение возлюбленной, Нед обернулся к ней и ласково коснулся волос, светлым золотом рассыпавшихся по плечам. - Все хорошо? - Да. Просто старая детская привычка - просыпаться от каждого громкого звука, что расположен в относительной близости от меня, - она улыбнулась, хоть и знала, что он не сможет разглядеть этого в темноте. – Все в порядке. Однако ему и не нужно было видеть, Нед услышал улыбку в ее голосе, уловил ее присутствие в малейших интонациях. И веселые искорки в таких любимых, переменчивых как водная гладь, голубых глазах, засияли перед внутренним взором. Он обвил рукой ее плечи, привлекая как можно ближе к себе, и коснулся поцелуем ключицы. Зарылся лицом в шелк волос, растворяясь в таком родном цветочном аромате. - О чем ты думала? - Честно? - Конечно. - О Лондоне. О том, не ошибка ли то, что ты позволил мне уговорить себя и остался здесь когда-то? В отличие от тех же Маргарит и Рокстона, предпочитающих появляться наездами, время от времени. Не допускаем ли, оставаясь, мы ошибки сейчас? Его столь некстати посетило вдохновение, раззадоренное воспоминаниями и вопросами, затронутыми друзьями на рождественском ужине, что он только-только успел лечь, когда мирно дремлющая Вероника неожиданно подскочила, настороженно прислушиваясь. Разум, настроенный на бодрствование, был ясен и Нед без труда распознал тот страх, что гложет ее. Тот же самый, что и его подтолкнул к давно отложенным на дальнюю полку дневникам. Жалел ли он, что остался на плато? Жалел ли о том, что отринул все свое прошлое и очертя голову окунулся в новую жизнь, преподнося свое сердце в дар его хранительнице? Нет. Ни на мгновение. Без нее даже самые уютные рождественские вечера там, проведенные в теплой компании или приятном уединении с доброй книгой, показались бы пустыми и пресными. И пьянящий глинтвейн, отдающий корицей, оседал бы на губах подобно горько-сладким воспоминаниям, напоминающим о касании ее мягких губ. Разве может жалеть хоть о чем-то человек, что порой просыпается посреди ночи и вспоминает, вспоминает, вспоминает. Вспоминает до мельчайших подробностей о том, как был прекрасен день, что только-только успел приблизиться к своему финалу. День, который наполняли светом ее улыбка, искрящийся взгляд голубых глаз и звук ее голоса. Когда-то давно, истощенный скитаниями, потерянный и запутавшийся, Нед и сам не заметил, как она стала для него всем. Или, быть может, тогда это чувство, высвободившись из-под гнета всего наносного и чуждого, просто вспыхнуло настолько ярко, что уже невозможным стало его отрицать? Он не знал. Но сейчас это уже и не имело значения. - Нет, в этом нет никакой ошибки. Здесь твое место, твое предназначение, твоя мать, которую ты ждала и разыскивала столько лет. Это твой дом, Вероника. Наш дом. И я не помню, чтобы когда-либо в жизни я был настолько счастлив. Вероника чуть отстранилась и заглянула ему в глаза, решаясь, наконец, произнести это вслух: - А если когда-нибудь она пожалеет о нашем выборе? О том, что не выросла подобно Маргарит в Лондоне, окруженная его красотами, благами и удобствами? - Ты забываешь, родная, что далеко не в Лондоне Маргарит смогла найти свое счастье. Потому не думаю, что подобный вопрос когда-либо прозвучит в этих стенах. Все хорошо, Вероника. Все так, как и должно быть. Мы нашли друг друга, мы любим друг друга. И вместе готовимся встретить очередной прекрасный, и, возможно, самый волнительный, год своей жизни. Разве этого не достаточно для счастья? Нед коснулся поцелуем ее виска и переместил ладонь с плеч на ее пока еще плоский живот. Ее рождественский сюрприз. Подарок. Новость, от которой весь вечер светились они оба, затмевая собой даже разряженный в пух и прах кипарис. Вероника улыбнулась, отпуская тревоги и сомнения, и накрыла его ладонь своею. А он все смотрел, смотрел на нее и не мог насмотреться. Рассыпавшиеся по обнаженным плечам медовые локоны, очертания хрупких плеч и тонкого стана, скрытого под легкой тканью простыни. Глаза, не умеющие скрывать обуревающих ее чувств, и слегка припухшие, искусанные в волнении губы. Он любил в ней каждую черточку, боготворя, вознося за подаренное известие. Девушка подалась ближе, прижалась щекой к его груди, и едва слышно выдохнула признание, которое не надоедало и не обесценивалось: - Я люблю тебя, Эдвард Мелоун. - А я люблю тебя, Вероника, больше всего на свете.