Рождество для пилигримов

      Утро пришло в царство Графини. Первое рождественское утро после их спасения, первое рождественское утро их новой жизни.       Спящего разбудил мелодичный звон; он разносился по пустынным коридорам отеля лёгкими, но настойчивыми переливами, созывал немногочисленных гостей в обеденную залу — возвещал о наступлении нового дня.       Тацуе было лень открывать глаза; тело просило сна, ночная истома не желала покидать уютное гнёздышко, свитое под пушистыми слоями тёплых одеял. В комнате всё-таки довольно прохладно: хотя графиня и приказала топить как следует, управляющий знал, что потом ему же придётся расплачиваться за излишнее расточительство. Ко всему прочему, от просторных окон жутко дуло — вряд ли что-то можно было сделать со старыми рамами, а менять их и подавно никому нужды не было.       Мальчик перевернулся на другой бок: постель Киоко оказалась пуста. Последнее время, с тех пор, как они поселились здесь, он опережал её, но сегодня сестра встала раньше. Тацуе почудилось: навязчивый звон звучит специально для него — для него одного, а остальные уже внизу. Взглянув на прикроватную тумбочку, он привычно не обнаружил будильника — часов в этом доме не водилось. Пришлось подниматься.       Стоило Тацуе сесть в кровати, как звон тут же прекратился. Нащупав босыми ногами обувь, мальчик вынырнул из объятий постели и побрёл в ванную.

***

      Обеденная зала и правда была полна народу — все слуги, мажордом и юные постояльцы занимались важным заданием. Позавчера Фудзисаки нашёл старую книгу — он облазил библиотеку от и до, но этот обветшалый том служил подставкой колченогому старинному креслу. В попытке подвинуть его поближе к огню Исаму обнаружил истёртую обложку с кучкой счастливых детей: несколькими девочками разного возраста, сжимающими — каждая свою — празднично украшенные коробки…       Закончил Исаму к ужину. Он всё никак не мог отложить книгу, возвращался к одному моменту — незначительному эпизоду, на который в другой раз не стал бы тратить время. Снег за окном валил, казалось, сильней обыкновенного; зеркало неба скрывала плотная сизая завеса облаков — точно такая же, как в книге. Точно так же пейзаж за окном тонул в белых хлопьях, точно так же трещал камин в библиотеке, и так легко было представить, что в соседней зале разыгрывается спектакль — озорная девочка в мужском платье изображает кого-то перед дружной компанией своих сестёр.       Исаму даже улыбнулся сам себе — Фу бы точно так не смогла, хотя она бы старалась, о, она бы очень старалась… Киоко он совсем не видел в этой истории — больно уж серьёзная; нет, уж кто-кто, а Киоко сказками маяться не станет, в отличие от Тору. Какой тот всё-таки ещё маленький — пытается скрыть, но он-то прекрасно знает, кто ночью крадётся на верхний этаж. Графиня того не гонит — наверно, в такие ночи она действительно думает, что этот мальчик мог бы быть её сыном. Пожалуй, он единственный годится на подобную роль — не столько возрастом, сколько поведением. Тору ведь очень домашний, настоящий маменькин сынок. Исаму вспоминает первые месяцы в отеле. Он уже успел обвыкнуться, Фу вообще легко ко всему приспосабливалась — иногда слишком легко, считал он — а вот младшенький… Тот долго, неприлично долго мешал Фудзисаки спать.       Прошло уже достаточно времени для адаптации, графиня была ко всем добра, слуги выполняли любую просьбу как по мановению волшебной палочки — дома так ни за кем не ухаживают, — но всякий раз, лишь тьма опускалась на отель, Тору принимался за своё. Поначалу он делал вид, что уснул, и когда вокруг всё погружалось в дрёму, когда шаги зашедшей поцеловать их на ночь графини стихали в глубинах переходов, из плотного клубка одеял, еле слышно, глухо начинал пробиваться странный скулящий звук. В первую ночь Исаму как-то не сразу сообразил, что это плач, зажёг ночник, вскочил, кинулся к кровати Тору, а, сдернув покрывала, остолбенел — настолько жалким показалось увиденное: новенький лежал, свернувшись калачиком, подтянув коленки к подбородку, обхватив себя руками; чайные глаза его сейчас были совсем чёрными от расширившихся зрачков, а всё лицо блестело в тусклом свете, залитое слезами и, должно быть, не ими одними.       Так повторялось из ночи в ночь. Постепенно Тору успокоился. Через месяц или два он стал засыпать без истерик. Правда, появились кое-какие новые обстоятельства, вынуждавшие слуг подкладывать в одну из постелей в комнате мальчиков холодную клеёнку…       Потом прекратилось и это, и начались ночные вылазки. Исаму пропустил решающий момент — триггер, на котором всё могло бы прекратиться. Фудзисаки был уверен, что в его силах остановить безобразие, но он, естественно, ошибался. К тому же, сама графиня не видела в этом большой беды. Догадывался ли кто-нибудь в огромном пустующем доме-замке, какой прилив счастья она испытывала, ощущая под боком давно забытое тепло чужого тела — не важно чьего, просто чьего-то тела, жмущегося в попытке согреться?       Она так привыкла к этим безмолвным визитам, что однажды поймала себя на ожидании лёгких шагов, ожидании ледяных ног, довольно бесцеремонно стремящихся запутаться в шёлке её пеньюара. Конечно, Фудзисаки не мог себе представить, каково это — чувствовать рядом столь долгожданное тепло. Ему совсем никогда не нужно было чего-то ждать — с самого первого случая, когда он решился приблизиться к Фу, когда она сделала в ответ то единственное, что умела, единственное, чему её научили, он получал желаемое по первому зову.       Явно, подобные Фу не становятся героинями детских книжек, да и такие, как Тору, тоже — наоборот, сказки для них и пишутся. Героями бывают сильные. Сильные, смелые, решительные. Ответственные. Во всяком случае, именно такие персонажи были по вкусу Исаму. Герои всегда выше остальных и страдают всегда больше. В каком-то полузабытом сне — то ли воспоминаниях утерянного детства, то ли видениях рухнувшего мира — он видел нарисованных сверхлюдей в ярких костюмах. Пусть это тоже были только сказки, Фудзисаки иногда чувствовал с ними нечто общее: им тоже приходилось носить простую одежду и скрывать истинную сущность от непосвящённых, и лишь «когда на город опускалась ночь»…       Фудзисаки снова обратил взор к окну — мир за стеклом погрузился во тьму, фонари, зажжённые по ограждённому периметру, мерцали призрачными огнями, еле-еле пробивающимися сквозь разгулявшуюся вьюгу. Снизу раздался звук колокольчика, возвещавшего о времени ежевечернего застолья. Нехотя отложив потрёпанную книжку, юноша отправился переодеваться к ужину.

***

      Привычную тишину, нарушаемую только звоном серебряных приборов да редкими просьбами передать то или иное кушанье, разрушило негромкое покашливание Фудзисаки. Тацуя уже привык к новому порядку — дома-то они с Киоко за ужином только и знали, что болтать; впрочем, слишком часто вместо ужина у них случались одни разговоры, поэтому сейчас ему не особенно хотелось вспоминать о тех днях.       Графиня тоже немного удивилась — если Фудзисаки о чём-то с ней беседовал, а такое периодически происходило, в основном, после его очередного налёта на библиотеку, то старался подождать, пока все разойдутся. С чего бы ему нарушать сложившуюся традицию?       Вскоре всё выяснилось. Предложение мальчика было крайне неожиданным, но определённо своевременным. Хироко понимала, как трудно детям Мадоки в её доме. В какой-то момент ей даже показалось, что тяжело не столько из-за самой ситуации — Тацуя ещё слишком невинен, чтобы понимать истинное положение вещей — а словно из-за атмосферы, царящей в отеле, как будто воздух земли Верденберг чем-то отличается от того, чем дышат близ Турангалилы. Графиня окинула собравшихся спокойным взором и, обратившись к мажордому, отдала приказ.       Возрождение утраченных традиций — единственное, что можно противопоставить надвигающемуся концу прежнего мира.       Энкиду желал многого, желал того, чего простому смертному желать нельзя, пускай мечта эта о вечном счастье для всех. Ибо счастье, понятное всякому, приемлемое для каждого — лишь счастье новой жизни, кристально чистой, совершенно новой, лишённой тягот грехов прошлого. Но избавиться от греха можно только истребив его свидетельство — следы его и память о нём. Избавиться от грехов целого Человечества можно лишь избавившись от самого Человечества. Пожалуй, Энкиду знал об этом с самого начала. Знал, и был готов к подобному шагу. Он был готов пожертвовать всем — женой, ребёнком, ребёнком нерождённым, друзьями, коллегами — каждым из живущих. Даже ей. Даже собой. Собой в первую очередь. Будет правильным сказать, он отдал себя на заклание Тиар ещё в самом начале пути, отказавшись от истинного имени и став кем-то другим. Уже тогда, впервые примеряя погребальную маску древнего героя, он не был Мадокой. Он был Энкиду.       С затаённой грустью графиня смотрела на возбуждённых детей — новость о предстоящем празднике оживила молчаливый банкет. Тору всё одергивал Фудзисаки и выспрашивал о том, какие подарки дарили друг другу девочки; Фу о чём-то шепталась с Киоко, бросая в противоположную сторону заговорщические взгляды. Тацуя просто переводил широко распахнутые глаза с одного конца стола на другой, вроде радуясь вместе со всеми, но, вероятно, ещё не совсем понимая, о чём речь.       Как он был на него похож! Какие они разные! Тонконогая девочка глубоко внутри спорила сама с собой — два совершенно одинаковых лица одного человека — две абсолютно непохожие личности в одном теле.       Графиня Верденберг изящно поставила опустевший бокал, и мажордом тут же поспешил наполнить его снова. Сладость причастного вина пьянила голову и радовала сердце — сегодня пламень искупления обещал свет и ей.