"The clock never stops and I hate this damn phone Some days I want to run from the place I call home Guess I'm just needing some danger Give me three days in bed with a stranger…" Holly Williams
В первую очередь после заселения в отель Регина покупает зажигалку и пачку сигарет с ментолом. Она не курит, бросила сразу после колледжа, когда мать узнала и начала ежедневно напоминать, что это скажется на её волосах, коже, зубах, лёгких. На её будущем. Но каждый раз, раньше и сейчас, раз в несколько лет, она покупает пачку ментоловых сигарет и курит одну за другой, с крепким эспрессо и пирожными, и вспоминает. Ночи в Латинском квартале, старые книги, сладкие поцелуи и длинные излишне интеллектуальные дискуссии об искусстве и литературе. Дэниэл. Париж. Свобода от бдительного присмотра и властного влияния её матери. Хотя прошло много лет, но привкус никотина всегда возвращает её назад. Сегодня этого не должно быть. Она сдирает плёнку с пачки, когда выходит на тротуар, и вытаскивает сигарету - сладкий запах табака явственно ощущается во влажном зимнем воздухе. Щёлкает зажигалкой, затягивается, выпускает дым из лёгких и предаётся воспоминаниям. Возвращение в Париж, как воссоединение со старым любовником. На первый взгляд, ты видишь всё, что любил раньше, но чем дольше наблюдаешь, тем больше видишь незнакомца, который скрывается глубже. Реконструированные здания, как новые шрамы на коже, знакомые магазинчики вытеснены ради новых фасадов, все тела и лица незнакомые, новые. Одно время, блаженно-короткое время, это место было домом, но сейчас её дом восточнее на четыре тысячи миль, а Париж - просто призрак, на зов которого она всегда откликается. Он призвал её сейчас, или она призвала его. Кто знает? Но она здесь. Один билет первого класса, несколько бокалов вина и хороший долгий сон привели её в Город огней в робкий полдень за несколько дней до Рождества. Это не то, что было раньше, но, по крайней мере, она идёт по улицам в облаке дыма и джетлага, пока тлеет первая сигарета. А потом находит ближайшее кафе, заказывает "un café et un pain au chocolat, s'il vous plait"[1], и выдыхает, словно первый раз за неделю.***
К восьми часам из-за разницы во времени ей кажется, что голова забита ватой, глаза устали до рези. Она решает, что уже достаточно поздно, возвращается в отель на онемевших от долгой прогулки ногах. Пальцы, замёрзшие от холода, отзываются болью, когда она отпускает ремень сумочки, чтобы достать ключи от номера. Она принимает горячий душ, позволяя воде согреть её до нутра, а потом ползёт в постель и засыпает до полудня следующего дня.***
До встречи с ним она проводит в Париже два дня. Двадцать третьего декабря она прижимается к стене в забитом народом зале галереи Денон - её день посвящён спокойному неторопливому осмотру Лувра. Остальные посетители зала не такие спокойные и неторопливые. Все они сгрудились у полукруглого ограждения, взволнованно гудя о картине на дальней стене. "Мона Лиза". Почему одна-единственная картина заставляет так много людей бороться за пространство, пытаясь просто быть ближе к ней, просто увидеть её, просто щёлкнуть фотографию? Она является шедевром, несомненно. Но Лувр полон шедевров: потрясающих картин, изысканных скульптур. Да, "Джоконда" особенная, но Регина думает, что скорее весь мир обвели вокруг пальца. Они поклоняются именно этому небольшому холсту, покрытому маслом, как будто он пропитан какой-то магией, но практически игнорируют Рубенса, Дега и Ренуара. Чёрт возьми, она бы поспорила, что большинство в этом зале никогда не обращало должного внимания на "Мадонну в скалах" да Винчи. Но эта картина... По ней сходят с ума. И почему? Люди настолько странные. Настолько поддаются влиянию. Овечье стадо. В любом случае, за ними любопытно наблюдать, а сегодня она была на ногах ужасно долго. Она потягивает лодыжку, разминает шею и смотрит, как мать фотографирует скучающего сына-подростка и чрезмерно возбуждённую дочь-дошкольницу. Позади них толпа, и, без сомнения, в кадре будет угол или край "Мона Лизы". "Мы были здесь!" Будто бы они стоят перед пирамидой, а не перед одной из тысячи картин. - Vous ne voulez pas la regarder de plus près?[2] Голос тёплый и спокойный, дразнящий. Но французский не родной язык для него: не то произношение. Оно хорошее, но во французском есть нечто, je ne sais quoi[3], трудное для освоения, даже если вы жили в его окружении достаточно долго. Так что французский не родной, но беглый. Может быть английский? Она смотрит направо, и её сердце стучит быстрее. Он великолепен. Мог бы раствориться в каком-нибудь холсте на этих стенах, и никто бы не подумал, что он не на своём месте. Слегка растрёпанные русые волосы, короткая борода и глубокие ямочки рядом с любопытной ухмылкой. И его глаза: слишком голубые, дразнящие и дружелюбные. Если кто-то и должен отвлечь её от наблюдения за людьми ради разговора, она рада, что это хотя бы симпатичный кто-то. - Non, - отвечает она. - Ce n'est pas ma première visite au Louvre. Et je parle anglais.[4] Его ухмылка становится шире, а ямочки глубже: - И по-французски, - замечает он; его родной язык определённо английский. Она была права. - Достаточно хорошо, - она пожимает плечами и улыбается уголком губ. Обычно её не так уж легко очаровать, поэтому она старается не поддаваться желанию улыбнуться полностью, приглушает голос и заговорщицки произносит: - Думаю, что картина переоценена. Незнакомец усмехается и шепчет: - Не дай остальным услышать. - Остальные не смогут отличить Давида от Делакруа, - она бросает взгляд на толпу и уверенно заявляет: - Я могу смириться с этим. - Прекрасная, остроумная и образованная, - вздыхает он. - Как мне повезло. Регина закатывает глаза, но так и не может справиться с улыбкой. - Так скажи мне… - он целенаправленно прерывается, будто ждёт, что она продолжит. Её имя, понимает она, когда смотрит, как он замирает в ожидании конца предложения. - Не так просто, - она предупреждает, дразня. - Закончи предложение. Он усмехается снова, нисколько не обеспокоившись её отказом. Она знает: в именах есть сила. И в чём тогда смысл? Она проведёт в Париже ещё три дня - он никогда не станет больше, чем мужчина, флиртовавший с ней в Лувре. Почему бы не сохранить атмосферу таинственности? К тому же, вдруг его имя ужасно? Что если она запомнит его под именем Ларри-тот-самый-парень-из-Лувра на всю оставшуюся жизнь? Нет, она бы предпочла не называть имён. - Хорошо. Тогда скажи мне, миледи, - Регина фыркает, полагает, что это сработает, - почему женщина, так не воодушевлённая "Мона Лизой", провела полчаса с ней и её поклонниками в этом забытом богом зале? - Возможно, мне нравится Веронезе, - она бросает вызов, наклоняя голову к огромной картине рядом: Веронезе, "Брак в Кане". - Ну, кому она не нравится? - соглашается он, на мгновение поворачиваясь лицом к картине и спиной к ней. Полотно - основа стены рядом, в четыре раза превосходит человеческий рост и простирается до противоположного конца зала. Самая большая картина Лувра за их спинами, но "Мона Лиза" - та, которую никто не может пропустить. Регина многозначительно поворачивается к Веронезе, пренебрегая "Джокондой" (но не для того, чтобы стоять плечом к плечу с очаровательным незнакомцем). Когда они рядом снова, он произносит: - Конечно, ты не уделила ей ни взгляда до настоящего момента. Так что, я думаю, ты лжёшь, миледи. Регина поджимает губы, чтобы сдержать улыбку. Она поймана. - Я люблю наблюдать за людьми, - признаётся она. - Они всегда намного интереснее, когда думают, что никто не смотрит. Но, секундочку. Она морщит лоб, отворачивается от чуда Христова и поворачивается к Божьему творению, стоящему около неё: - Откуда ты знаешь, сколько я была в этом зале? Его улыбка выгорает до выражения созерцательного спокойствия, всё внимание на огромной картине перед ним, хотя она не сомневается, что он слушает. Но сейчас он улыбается, и перекладывает скетчбук в руках, наклоняя к ней. Слишком увлекшись голубыми глазами, ямочками и беглым, с неправильным произношением, французским, она даже не обратила внимания, что он держал всё это время. Но сейчас она замечает, слегка приоткрыв рот на изображение на бумаге перед ней. Это карандашный набросок, линии, нарисованные графитом опытной рукой. И это она. Волосы, вьющиеся на плечах (шёл снег, когда она была на пути сюда, и влажные волосы легли естественными волнами), слегка надутые губы, руки, пересечённые на торсе, исчезающем в никуда. - Ты не единственная, кто любит наблюдать, - говорит он тихо, и хотя его голос лёгкий, в нём также присутствует напряжение, которого не было раньше. И почему ему быть спокойным. Он только что показал свою работу - не важно, кто ты, для этого необходима должная доля смелости. - Ты художник, - говорит она то, что ясно и так, одной рукой отслеживая край гладкой и прохладной бумаги. - Вроде того, - подтверждает он, и она склоняет голову, давая руке соскользнуть с книги и нырнуть в карман пальто. - В смысле? - она прищуривает глаза. - Ты нарисовал это, это… - она вдыхает и выдыхает, снова пристально вглядывается в собственное изображение прежде чем вынести вердикт, - превосходно. Я бы сказала, что это делает тебя художником. И я не часто раздаю комплименты, так что не преуменьшай. Скромность не так уж привлекательна. Он снова тихо смеётся: - Ну, тогда спасибо, миледи. Я просто имел в виду, что может быть трудно видеть себя художником, когда проводишь дни, умоляя прохожих позволить нарисовать их за несколько евро. - А, ты один из тех, - дразнит она, оценивающе поднимая и опуская брови. - На данный момент, - пожимает плечами он, сжимая губы, одновременно ухмыляясь и хмурясь, - надеюсь, не навсегда. - Он покачивает книгу в руках. - И, если хочешь, это твоё. Регина щурится, цинично сомневаясь в бесплатности предложения, особенно от парижского уличного художника. Она пытается поддразнить, когда скептически спрашивает: - Какова цена, Рембрандт? - Бесплатно, - уверяет он, но потом напрягает лоб, слегка наклоняет голову. - Хотя, если подумать… Прогуляешься со мной? Она вздёргивает бровь: - Это твоя цена? - Это моя цена, - кивает он, сжимая скетчбук. - Честно говоря, набросок был просто предлогом, чтобы поговорить с тобой. - Ты потратил полчаса создавая предлог поговорить со мной вместо того, чтобы просто подойти показать эти ямочки? Он усмехается, пожимает плечами: - Мне сказали, что визуальные средства повышают шансы на успех, - Регина смеётся над нелепостью. - Ты великолепна. Я был не против подождать. Он говорит с обезоруживающей честностью, которая вызывает ухмылку на её лице. А потом с улыбкой протягивает ей руку: - Давай, миледи, покажи мне что-нибудь лучше, чем "Мона Лиза".***
Ей не нужно вести его далеко. Они срезают угол зала, пробираясь ближе к той самой даме, пока не стоят перед другим портретом. "Юноша с перчаткой" Тициана: портрет молодого человека с одной рукой, одетой в перчатку, а другой голой. Лицо, руки и манишка выделяются на тёмном фоне. Человек красивый, и красиво нарисован. Никакой тайной улыбки, только напряжённый взгляд. - Ах, Тициан. Она кивает, ожидая пока он встанет ближе, прямо за ней, его грудь в паре дюймов от её плеча (она может ощутить древесный чистый запах одеколона), затем поворачивает голову и произносит: - Линии чище, чувство света и тени предвосхищает кьяроскуро Караваджо, и неназойливый фон привлекает внимание к образу. Объекта достаточно - нет необходимости в лишнем шуме. Блестящий пример хорошо сделанного портрета прямо здесь, но каждый в этом зале одержим другим. Он выпускает тихий признательный стон, костяшки слегка касаются её спины (это едва чувствуется через слои шерсти и кашемира, но кожа, тем не менее, покрывается мурашками), когда он поднимает руку к груди, как будто ранен: - Моё сердце не выдержит такого интимного разговора. Она снова закатывает глаза, но перестаёт бороться с улыбкой. Во флирте больше удовольствия, особенно сейчас, когда она нашла кого-то, кто обладает приличным уровнем интеллекта и пользуется им. Также как и практическими знаниями теории искусства. Он переключает внимание от неё к картине, она делает то же, оба отвлекаются от гомона в зале, чтобы спокойно наблюдать. Спустя несколько секунд тишины, по крайней мере для них, он произносит: - Если мы продолжим с Тицианом, я весьма неравнодушен к "Вакху и Ариадне". Абсолютно все на этой картине выглядят, как будто они бросают тень подозрения друг на друга. Её смешок неожиданный и громкий, но, к счастью, короткий. Он прав... Она пытается успокоиться (не то чтобы бурное проявление эмоций привлекло чьё-то внимание), поворачивается к нему снова и наблюдает, как его довольное выражение сменяется чем-то вроде благоговения: она подозревает, что смотрела на портрет, нарисованный им, с таким же лицом. Мгновение спустя, он встряхивает головой и бормочет, как будто это божественное откровение: - У тебя самая прекрасная улыбка. Регина нервно сжимает губы вопреки его словам: она вдруг чувствует себя обнажённой и незащищённой. Рука поднимается, чтобы заправить волосы за ухо, и по непонятным причинам она хочет поцеловать его, безрассудно интересуясь, какие его губы будут на вкус. Она сглатывает и отступает. Сколько они знакомы? Пять минут? И она даже не знает его имени. А потом он кивает в сторону двери: - Пойдём, давай сбежим из этого хаоса.***
Они бродят по всему музею. Блуждают по первому этажу галереи живописи и разговаривают ни о чём. Он студент-художник, последние четырнадцать месяцев живёт в Париже, часто бывает здесь, в Лувре, и в других музеях тоже, чтобы изучать людей и художественные объекты, набрасывать зарисовки статуй и туристов. Регина рассказывает, что слишком много работала и слишком сильно устала, что её маленькие парижские каникулы предназначены для снятия стресса и напряжения. - Всё проходит, как задумано? - спрашивает он, когда они огибают угол на пути от итальянского барокко к Франции девятнадцатого века. - Пока да, - она поправляет сумочку на плече, жалея, что не оставила её в гардеробе или в отеле. Но из-за недостатка храбрости воспользоваться гардеробом Лувра в сезон праздников она продолжает страдать от тянущего веса, перекладывая его с плеча на плечо. Её незнакомец наблюдает, на секунду сжимает губы, но ничего не говорит. - Я спала, ходила по магазинам, ела хорошую еду, пила превосходное французское вино. - Звучит, как счастливое Рождество, только, возможно, одинокое. - Прямо сейчас я не одинока, - она не знает, что заставило её сказать так: с момента прилёта она не чувствовала одиночества, но это просто выскочило, и она надеется, что не выглядит, как отчаянная идиотка. Должно быть, нет, потому что он снова сверкает ямочками на щеках и довольной улыбкой: - Хорошо. Полагаю, что мы должны постараться, чтобы всё осталось так же. Они проводят двадцать минут перед "Плотом Медузы", переговариваясь соответствующим для музея тоном об использовании света, тени и цвета, о том, какие эмоции картина вызывает, о её величии. Она защищала диссертацию по этому полотну, поэтому её прорывает: она не может не прочитать ему половину лекции об исторической значимости шедевра, его влиянии на все последующие поколения французского искусства, о самом кораблекрушении. Когда Регина понимает, что он молчал целых пять минут, она запинается, краснеет от смущения и от возбуждения, встряхивает головой, осуждая себя и извиняясь за речевое недержание. Но он настаивает, что извинения не нужны. А потом задаёт вопросы, делится мыслями и слушает с неподдельным интересом. Этот мужчина ни на секунду не выглядит заскучавшим, напуганным или переоценившим свои возможности. Ни капли не остерегается её знаний и компетенции. Вместо этого, он смотрит на неё, как... как на океан, в котором собирается утонуть. Нет, не собирается. Ничего романтичного или сентиментального. Но его влечёт к ней (это ясно как божий день, даже если не знать, что он потратил полчаса, рисуя её) не только благодаря её внешности, которую он видит под шерстяным пальто и кашемировым шарфом, но и благодаря её мыслям. Реален ли этот мужчина вообще? Мысль о том, что в итоге они разойдутся - он пойдёт домой, она в отель - и на этом всё закончится, застревает в голове болезненным зудом, от которого она пытается избавится, пытается не беспокоить им сознание, потому что беспокойство делает всё только хуже. Так что она замедляется, оставляет "Медузу" после более чем обстоятельной дискуссии, но снова останавливается перед "Большой одалиской" Энгра. Он запрокидывает голову, потом наклоняется и шепчет: - Мне одному кажется, что её задница там, где должны быть колени? Регина тихо усмехается, морща нос и ловя зубами нижнюю губу, перед тем как съязвить: - И кто теперь бросает тень подозрения? Он смеётся, пожимает плечами и сознаётся: - Профессиональная ревность, полагаю. Хотя, возможно, неоправданная. Ведь Энгра не очень хорошо принимали на протяжении жизни? Это не вопрос, а скорее утверждение факта - причём верного факта. Но она принимает во внимание, что он признаёт, что она тоже знает об этом. - Не был. И за эту картину, - Регина направляет подбородок в сторону обнажённой фигуры перед ними, - ему никогда не заплатили. И ты был прав, её позвоночник примерно на шесть дюймов длиннее. - А она тем не менее висит в Лувре, - вздыхает он, потом улыбается снова и дразнит: - Возможно, однажды ты будешь тоже. "Великолепная туристка". Регина морщит нос на название, не принимая ярлык туриста, несмотря на то, что прекрасно знает, кем является сейчас. После всех этих лет она не может претендовать на Париж, как на свой собственный. - Тогда "Учёный в созерцании"? - он пробует снова, и это лучше. Намного-намного лучше. Они продолжают осматривать французскую живопись, направляясь наверх ради остальной коллекции. Она рассказывает, что история искусства была её страстью и компромиссом: её было позволено изучать только под прикрытием архитектуры и градостроительного проектирования, но она никогда не была очарована зданиями. Да, она ценит их, может рассказать факты и мелочи, не задумываясь, но до безумия влюблена в живопись, скульптуру, ощущение времени, степенности и развития. Он же в тридцать осознал свою нереализованность и отсутствие вдохновения. Приехал в Париж провести неделю на курсах восстановительного искусства (он всегда рисовал наброски, чиркал на полях, но никогда не воспринимал это серьёзно) и почувствовал искру снова. Потребовалось время, чтобы расстаться с прошлой жизнью и окунуться в новую, но в конце концов он сделал это. Вдруг Регина страшно ревнует Ларри-из-Лувра (никогда бы не подумала, но сейчас мысль застревает в голове), горящая зависть сжигает лёгкие, украв голос. Если он и замечает её молчание (должен, он тоже любит наблюдать), то ничего не говорит. Они проходят через весь зал в тишине, пока он не останавливается перед "Тремя грациями" Реньо, их роскошными изгибами и мягкими линиями. Регина думает, что они умиротворены. Спокойны. Она отслеживает взглядом бёдра, колени, пальцы ног, пятна света на плечах и тени на боках. Выпускает зависть свободе её загадочного мужчины и вдыхает, чтобы возобновить флирт. - Обнажённые леди заставили тебя остановиться, ага? - дразнит она, и он усмехается (как же ей нравится, когда он делает так). - Они мои самые любимые, - парирует он, и непонятно, имелись ли в виду обнажённые дамы в целом или конкретно эти три. Регина представляет, что ответ будет: "возможно, и те, и те". - Они действительно прекрасны, - она соглашается. - Изысканные, - поправляет он, его взгляд движется по картине с выражением ленивой тщательности, похожим на то, с каким он время от времени смотрел на неё. - Значит ли это, что ты мужчина, который любит задницы? Это смелая реплика, особенно в отношение мужчины, которого только что встретила, но она не может устоять. В конце концов, прямо здесь перед ней прекрасно сложенный зад. Он не ждёт ни секунды, поворачивается к ней с озорными глазами и неожиданным ответом: - Думаешь, почему я говорю с тобой? На короткое мгновение брови Регины взлетают почти до линии роста волос, она переоценила своё определение смелости: - Перебор? - спрашивает он, поморщившись. Регина прерывает его беспокойство спокойным «нет-нет», возвращая внимание к картине, и добавляет: - У меня прекрасная задница. Ибо почему в этом зале он единственный должен бесстыдно флиртовать? Она зарабатывает ещё один завораживающий смешок и бормотание: - Да, ты мне нравишься. Женщина, в которой есть здоровая порция самоуверенности, не может не нравиться. Она щурится на картину, сконцентрировано хмурится, чтобы удержаться от улыбки - щёки начинают болеть. Он прав насчёт самоуверенности, но в то же время не прав. Она знает, что красива, ей говорили очень много раз (в частности, один коллега говорил, что "от её задницы невозможно оторвать взгляд"), но она не всегда чувствует это. Она смотрится в зеркало и видит каждый шрам, каждую веснушку, каждую морщинку. Но уверенность привлекательна и относительно легко изображается. Она хорошо научилась говорить правильные вещи, пряча уязвимость под бахвальством. Ей интересно, что он видит, когда смотрит на неё. Возможно, он бы ответил: его откровенность кажется бесконечной. Но она не спрашивает, а вместо этого комментирует "Граций": - Хотя их грудь выглядит слегка… как приклеенная. Но я полагаю, что нельзя справиться со всем. Когда он говорит, его любопытство наполнено издевающейся искренностью: - Имеешь в виду, во плоти она выглядит не так? Она поворачивает голову, чтобы в шутку осуждающе посмотреть на него; - Брось, Мистер-очаровательный-студент-художник-который-привлекает-женщин-в-музеях-рисуя-их-портреты. Не играй наивность передо мной. Я уверена, что ты видел достаточно грудей. Он ухмыляется. Виновато, но не пристыженно: - У всех нас была бурная молодость, - потом поворачивается к "Грациям", его тело снова близко. Она может почувствовать его одеколон, может почти ощутить его жар. Но это нелепо. Между ними всё ещё несколько дюймов. - Хотя они и не самые худшие - половина итальянского ренессанса выглядит, как будто кто-то пришлёпнул парочку мускусных дынь на плоскую грудь и назвал это женственными изгибами. - А что ты ждёшь, если все натурщики были мужчинами? - Та ещё глупость, если тебе интересно, - глубокомысленно произносит он, засовывая руки в карманы джинсов и пожимая плечами. - Когда Бог даёт законный повод провести весь день, пялясь на обнажённых женщин и не чувствуя себя развратником, ты должен поблагодарить небеса за подарок и воспользоваться им. Мужчины, такие мужчины. - Это то, чем ты занимаешься? - поддевает она. - В смысле, когда ты не рисуешь туристов? - Не так часто, как ты думаешь, - отвечает он. Сейчас они смотрят друг на друга, забыв о "Грациях". - Возможность рисовать женщин во всём их великолепии появляется не слишком часто. В любом случае, не за пределами классной комнаты. - Возможно, тебе стоит тратить больше времени, предлагая непрошеные рисунки ничего не подозревающим женщинам в музеях, - дразнит она, шевеля бровями, но слишком поздно осознаёт подтекст в словах, - чтобы подстегнуть интерес. - Это предложение? Она чувствует, как разливается жар по затылку и скулам: имелось в виду совсем не это, - тихо смеётся, отрицательно качая головой, и однозначно отвечает: - Нет. Это не предложение. Однако, она не может не представить на мгновение, что позволит ему. Обнажённая она, сжимающий карандаш в руках он прорисовывает изгибы тела на бумаге. Когда она подсознательно облизывает губы, его пристальный взгляд скользит вниз и обратно вверх. Его глаза настолько голубые. Настолько голубые и притягательные, и "Три Грации" позади забыты, когда воздух между Региной и её очаровательным незнакомцем накаляется и электризуется. Как первый вдох после грозы. Он закусывает нижнюю губу, поймав улыбку, её отказ не беспокоит его, и произносит сквозь напряжение искрящееся между ними: - Поужинаешь со мной? Регина моргает, возвращаясь к реальному миру, встряхивая головой, чтобы смахнуть наваждение: - Что? - Я умираю от голода, - произносит он, беспечно пожимая плечами. - Позволь пригласить тебя на ужин. А, ужин… Ужин не может быть очень хорошей идеей. Это ничего не значащий момент, мыльный пузырь, который лопнет, как только они выйдут из музея, она знает об этом и не против оставить всё, как есть. Не против этого ébauche[5], который никогда не будет исполнен в цвете, никогда не будет закончен. Но если она уйдёт отсюда с ним… Даже не нужно говорить, к чему это приведёт. - Я уезжаю через несколько дней, - слабо протестует она, сожаление, проскальзывающее в её словах, сильнее, чем хотелось бы. Но он не смущается, дотягиваясь до её руки и сжимая в своей. - Я не прошу о нескольких днях, я прошу об этом вечере, - прерывает он. - Ты ведь должна поужинать? И да, да, она должна. - Тогда поужинай со мной. Никаких обещаний, никаких ожиданий. Никакого обнажённого позирования, - снова улыбается он, и она чувствует, как её губы отзываются на улыбку без колебаний. Его большой палец скользит по её костяшкам, тёплые глаза умоляют. - Я полагаю, что ещё не готов расстаться с вами, миледи. Она тоже не готова. Совсем. Ей хочется сказать да. Но всё это слишком безрассудно: она уедет и… Трахала она всё это. Она в отпуске. В Париже, одна. Расслабляется, отключается от реальности. Избавляется от последствий напряжённой работы, которая так часто приносит мигрень, напряжение в спине и душевную боль неудовлетворения. А прекрасный мужчина приглашает её на ужин, так что трахала она это всё. И, возможно, его, если так уж захочется. С одной оговоркой. - Никаких имён, - настаивает она, заставляя его слегка поднять брови. - Никогда. Когда знаешь имена, ты привязываешься. Ты идёшь домой, ты думаешь: "Интересно, как там Ларри", ты грустишь, а я здесь не ради грусти. Кажется, он понимает или, по крайней мере, соглашается, потому что его брови опускаются, и он кивает, а потом ухмыляется: - Даже скажу, что я не Ларри. Боже, спасибо. Прощай, Ларри-тот-самый-парень-из-Лувра. - Но хорошо. Никаких имён, - он поднимает её костяшки к губам, целует и спрашивает снова, его глаза по-мальчишечьи милые, но с намёком на обещание: - Поужинаешь со мной, прекрасная незнакомка? Регина улыбается: - Да.