Twelve Breads to Woo Them

— А вот это наш ангел! Фульвия Кардью, ответственная за создание телевизионной версии Рождественского фестиваля, которую запишут и покажут по всему Панему на следующий день, говорит это с широкой улыбкой, указывая рукой на городскую девочку с прямыми светлыми волосами и темно-синими глазами. Ей точно не больше пяти лет, и одета она во что-то вроде дорогущей золотистой ночной рубашки. Она, конечно, прелестна, но не более, чем Стэр, мелькающая в заднем ряду и уныло смотрящая себе под ноги. Чувствую, как во мне вовсю кипит злость, потому что как могла эта ярко-одетая женщина прийти и сказать моим детям, что кто-то из них выглядит прекраснее, чем остальные? Расслоение в нашем обществе и так очень явное, без всяких капитолийцев, указывающих, что жители Шлака с их смуглой кожей, серыми глазами и темными волосами чем-то хуже. — Я понимаю, о чем ты, — говорит Хокинс, подставив одну руку под подбородок, а вторую положив на талию. — Но разве на ней не должны быть крылья и корона? — Вы что, издеваетесь надо мной? — возмущаюсь я наконец. — Вы серьезно? Корона? К чему все это? Это какая-то шутка? — кричу я им в лицо, сначала на Хокинса, затем на эту Кардью. — Я не подписывалась помогать вам превращать детей в какой-то цирк уродов… Кто-то начинает громко гоготать, смех хриплый и насмешливый, резкий, раздражающий. — Да что ты говоришь, солнышко! Все еще в гневе, я оборачиваюсь и вижу Хеймитча Эбернети, заядлого пьяницу и единственного живого победителя из Двенадцатого дистрикта, решившего присоединиться к нам на репетиции. Не знаю, что этот несносный болван здесь забыл, но я готова наорать и на него тоже. Он хлопает в изумлении. — Браво! Лучшее, что я когда-либо видел, серьезно. — Он смахивает с глаз слезы смеха. — Мне нравится эта девчонка! В ней есть… жар! — А ты в хлам!* — кричу я на него. Дети судорожно вздыхают, и кто-то из них даже вскрикивает, когда с впечатляющей скоростью этот пузатый мужлан, который в своей жизни только и делает, что спит, рыгает и напивается в Котле, соскакивает со стула, с шумом отодвигает его, и вот его большой уродливый нос в паре сантиметров от моего. — Ты не особо умная, верно? — тихо рычит он, но неожиданно кто-то оттаскивает его прочь из моего личного пространства. — Держись от нее подальше, старый черт! — говорит Пит, вставая между мной и Хеймитчем. — Это школа, на случай, если ты не заметил. Здесь нельзя пить! — Пит выдергивает серебряную фляжку из рук победителя, которую тот только что достал из кармана. Удар приходит из ниоткуда, и тяжелое тело Пита падает у моих ног. Дети теперь и вовсе плачут, пока Хокинс, Мадж и несколько учителей пытаются всех успокоить. — Не. Прикасайся. К моему алкоголю! — хрипит Хеймитч, нависая над Питом, который садится и трогает свою челюсть, пронзительно смотря на мужчину. Я приседаю рядом с Питом, пытаясь помочь ему подняться, но адреналин во мне так и бьет ключом. В мгновение ока я уже отпускаю руку Пита, встаю на ноги и налетаю на Хеймитча. — Да что, черт подери, с вами не так, ненормальные? — вопит Хеймитч, грубо отталкивая меня от себя. Я приземляюсь на стул и уже было собираюсь накинуться на него снова, но Пит сваливает мужчину на землю, и наконец, кто-то кричит: — Прекратить! — Директор школы стоит в проеме, глаза горят злостью и упреком. — На выход, сейчас же! — приказывает он, и все взрослые настолько быстро, насколько это возможно, стараются вывести ревущих детей из помещения, оставляя нас троих сидящими на полу. — Если вы будете вести себя подобно дикарям, то вы недостойны находиться рядом с детьми нашего общества. Вас позвали сюда, потому что вы взрослые, примерные люди, которых мы хотим для наших детей. И мы не желаем, чтобы они были свидетелями насилия и ругани, которым они и так подвергались, прежде чем Панем был освобожден от тирании. Мы хотим перестроить наше общество, а не портить жизнь наших будущих лидеров! Вам всем должно быть стыдно. Закончив свою суровую речь, мистер Роджерс покидает комнату. Стыд — недостаточно яркое слово, чтобы описать мои чувства. Я хотела защитить детей дистрикта от упадка и надругательств, но вместо этого выставила себя полной дурой и подтвердила претензии городских о том, что жители Шлака — нецивилизованное отребье. Пит протягивает мне руку, помогая подняться, я громко шмыгаю носом, но пока не оказываюсь в его руках, толком и не осознаю, что плачу. — Все хорошо, Китнисс. Мы извинимся перед детьми и объясним, что… — А вы парочка бойцов. — Грубый голос Хеймитча прерывает мягкий, успокаивающий голос Пита. — К сожалению или к счастью, вас не выбрали на Жатве. Вы были бы мне как заноза в заднице, и, что еще хуже, у вас был бы шанс выбраться. — А чего в этом плохого? — спрашивает Пит, едва сдерживающий гнев. — Мы были бы богатыми, как ты, — практически выплевывает он эти слова. Хеймитч смеется с издевкой. — Ну да, а какой ценой? Твою дорогушу убили бы под предлогом загадочных обстоятельств, пекарню бы подожгли, и все, кто тебе там дорог, погибли бы якобы от несчастного случая, а ты бы объездил все дистрикты, как личный трофей Сноу, облизывающий ему пятки, пока бы тебе не сказали, что пришло время продавать твое тело богатеньким покупателям. Об этом уже публично заявили, парень. Иди почитай мемуары Финника Одейра. Быть победителем не так уж здорово, как говорят. Ничего привлекательного в том, чтобы стать сраной проституткой. Пит сильнее прижимает меня к себе, когда Хеймитч делает большой глоток из своей фляги. — Мда. Какое облегчение, что вы во всем этом не участвовали. — Не тогда, когда ты мертв, — огрызаюсь я. — У некоторых детей был шанс, если бы ты не просиживал свой зад. — Солнышко, до тебя не доходит? Быть победителем — все равно что быть живым трупом. Ты уже мертв внутри, но твою оболочку заставляют двигаться дальше и улыбаться всем, словно ты марионетка. Так что ты и права, и нет. А теперь, если позволите, схожу к директору и скажу, что дам денег на новые качели или какое-нибудь другое дерьмо. Им бы заменить горку на площадке, а то поранится кто и подхватит, как минимум, столбняк… а то и заражение крови. Мы так и стоим, наблюдая, как Хеймитч выходит из комнаты, споткнувшись. Сначала молчим, слишком шокированные и пристыженные его словами. — Пошли, я провожу тебя до дома и попробую найти детей, отдам медовые булочки, которые сделал им сегодня. По новому рецепту, — говорит он ровным, механическим голосом. — Где ты достал мед? — спрашиваю я из-под его руки, частично потому, что хочу ухватиться за что угодно, что поможет нам забыть этот ужасный случай, но также из-за того, что мне действительно любопытно насчет меда. Трудно найти его в зимние месяцы. Он смотрит на меня и ласково улыбается. — У Мадж была баночка. Она услышала, как я торговался с бакалейщиком за маленькую бутылку, но он все не снижал цену. — Что просил взамен? — спрашиваю, смотря на него с неподдельным интересом. — Шесть буханок многозернового хлеба и сливовый пирог, — говорит он легко, все еще мне улыбаясь. — Ну что за жадность. Он попытался уступить, когда Мадж предложила банку побольше? Что ты дал ей за нее? Он смеется и целует кончик моего носа. — Конечно же, он постарался увильнуть, особенно когда Мадж попросила отложить немного меда, чтобы я сделал заварной крем. Она собирается есть с ним землянику, которую ты приносишь ей весной. — Он опускает руку ниже по моей спине, пока она не оказывается на талии. Пристально смотрит мне в глаза, отчего я чувствую, как в животе начинают порхать бабочки. Мы не обсуждали ту ночь, когда отключили свет, и он превратил мой двор в зимнюю сказку со свечами, и у нас случился сладкий до дрожи в коленях поцелуй под омелой. Мы просто насладились волшебным моментом и не стали затрагивать его, как самое прекрасное воспоминание у обоих. Но мы все еще разговариваем и сидим друг к другу намного ближе, чем следует, его пальцы никогда не упускают возможности дотронуться до моих, а я стараюсь не замечать, как быстро бьется мое сердце, когда он облизывает губы, наблюдая за мной и думая, что я не вижу. Если честно, я надеюсь на еще один поцелуй, но боюсь того, что он может значить. Не знаю, будет ли нам дозволено управлять его пекарней, если он начнет со мной встречаться, но в то же время боюсь, что он может выбрать свое дело вместо меня. И пусть я приму его выбор, зная, что я недостаточно хороша для него, от осознания этого все равно больно, даже если рассуждать чисто гипотетически. — Ну а ты, хочешь медовую булочку? Кусаю нижнюю губу. — Я бы лучше взяла у тебя немного меда. Его улыбка становится шире. — Можешь взять сколько хочешь, только попроси. — Он наклоняется и нежно меня целует. — Мисс Эвердин? — зовет женский голос, и мы с Питом отскакиваем друг от друга, словно непослушные дети, пойманные за кражей последней кружки молока. — О, простите, что прерываю, — смущенно говорит капитолийка с бритой головой и татуировками в виде зеленых виноградных лоз. — Я лишь хотела представиться и обменяться парой слов, но… вижу, вы и ваш парень заняты. Пожалуйста, если будет возможность, спросите в гостинице Крессиду. — Ну… Эм… Мы не это, не заняты… Мы уже все, и… Да, мы можем поговорить. Мы уже собирались уходить, — говорю я ей взволнованно. Какое-то время она разглядывает нас. — Мисс Эвердин, я Крессида, я отвечаю за съемку всего, что происходит во время подготовки к фестивалю. То есть, записывала происходящее тут и там с момента прибытия. — О нет, — выдыхаю я. — Вы же не записали, как мы вели тут себя, словно дикари? — спрашиваю, чувствуя подступающую тошноту. — На самом деле мы не такие, мы… Просто очень плохой день выдался… Я… Прошу… — Нет! Ничего такого, мисс Эвердин. Моя команда не засняла эту часть. Фульвия ненавидит светиться перед камерой, так что сегодня мы ничего не снимали. Я кладу ладонь на грудь и облегченно вздыхаю. — Ох, спасибо. — Да. Что ж, просто чтобы вы знали, Фульвия была не права. Она говорила о костюмах англелов, но это мантии для хора. Они все одинаковые, и никаких корон и крыльев не будет. Она понятия об этом не имеет. Но я позвонила в Капитолий и поговорила с одним из дизайнеров. Он пребудет в Двенадцатый на следующем поезде, и у него есть идея насчет того, чтобы одеть так несколько детей для музыкального номера. Думаю, он хочет поговорить лично с вами и обсудить идеи. Ему кажется, что у вас более реальный взгляд на то, как должен быть проведен пошив, и, что наиболее важно, он не зависим от Фульвии. Швейным цехом руководит он, даже если Фульвия имеет что-то против. — Она пододвигается ближе и заговорщически улыбается. — Да и все равно большинство ее идей глупые. Она подмигивает мне и делает шаг назад. — О, и небольшое предупреждение… — Она смотрит на меня и на Пита. — Вы выглядели очень мило и отвлеченно, так что не будьте уверены, что камеры обойдут столь яркую парочку. — Женщина ухмыляется и покидает комнату. И снова мы стоим и смотрим, как кто-то уходит. Это который, третий человек за сегодня? — Думаю, это значит, что я не могу красть твои поцелуи на территории школы, — говорит Пит мягко. — Это очень досадно, а я ведь далеко не святой! Можешь представить, как долго я мечтал, что буду целовать свою девушку в одном из школьных коридоров? Как… гадко! Но как соблазнительно… Я перевожу на него недоуменный взгляд. Он лишь мило улыбается. — Ну же, Эвердин. — Он берет меня за руку и осторожно ведет к выходу. — Медовые булочки ждут, и они намного вкуснее теплыми. Мы на полпути к Шлаку, рука об руку, когда я, наконец, говорю: — Ты был не против того, что Крессида назвала тебя моим парнем? Он гримасничает. — Так и ты не стала этого отрицать. — Эммм… Ну… Это значит, что ты будешь целовать меня, когда тебе захочется? — Даже когда кругом камеры, только если тебе от этого не неудобно. — Что насчет твоей матери? — Она… смирится… в конце концов. Я киваю, зная, что с его матерью будет сложнее. — А что насчет всех остальных в городе? Насчет пекарни? Он останавливается на середине заснеженной дороги. — Китнисс, если ты разрешишь мне поцеловать тебя даже напротив самой президента Пейлор, я сделаю это с такой же заботой и уважением, как если бы мы были наедине. Если ты согласна быть моей девушкой, официально, то я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты была в безопасности и счастлива. Я готов сделать все, что угодно, чтобы доказать, что чувствую к тебе… — Я не хочу, чтобы ты переехал в Шлак и стал шахтером! — произношу я категорично. — Тогда не стану. Я могу быть тренером по борьбе, если моя мать решит, что она слишком гордая, чтобы позволить мне заправлять пекарней и жениться на тебе. Фыркаю. — Ну конечно. Она только и мечтает о невестке из Шлака. — Едва ли. — Он берет мое лицо в свои руки. — Но ты не какая-нибудь девушка из Шлака, ты — Китнисс Эвердин, и мне плевать, что думает моя мать… Я люблю тебя и любил все эти годы, и теперь, когда у меня есть шанс быть с тобой, я не позволю себе его упустить. — Пит… Любовь? Как ты можешь любить меня? Ты встретил меня, когда я была полуживой оборванкой… Он откидывает голову назад и громко смеется. Затем снова смотрит на меня. — Ты до сих пор не понимаешь. Я дал тебе тот хлеб, потому что уже любил тебя, а не наоборот. Бабочки у меня в животе снова трепещут, вызывая дрожь по всему телу. — Так что, может, ты перестанешь переживать обо всем на свете и позволишь мне показать, какими счастливыми мы можем быть? — Думаю, да… Но я пессимистка… По крайней мере, Прим так говорит, — предупреждаю его. — Ладно, буду знать, мэм, а теперь замолчите, чтобы я смог поцеловать свою девушку на виду у ее соседей. И это он и делает, уделяя время знакомству с моими губами, и это столь же приятно и волшебно, как было в ту ночь, не считая того, что теперь кругом люди, и хуже было бы, только если бы нас увидела сама Ведьма. Во второй раз за сегодняшний день Пита ударяют по лицу, только теперь это делает Гейл.