Нежданный гость

Ночь обещала выдаться ясной, однако надежда Хюррем Султан на тихую погоду не оправдалась. Небо резко и стремительно заволокло черными рваными грозовыми тучами, которые словно бы украли половину растущей луны, заслонив ее собой. С моря подул страшный ветер, поднимая до этого дремавшие волны, и его завывания отдавались волчьим воем в стенах султанского сераля Топкапы. Где-то вдали, на горизонте, острые, разломанные молнии вспарывали небесное полотно, точно нож, оказавшийся в руках разбойника, подстерегающего экипаж где-нибудь на развилке лесной дороги. Рыжеволосая женщина, которая находилась в своей постели, поежилась и натянула синее расшитое одеяло до подбородка. Она всегда была смелой, и не боялась таких пустяков вроде грозы. Но все изменилось чуть больше года назад, а именно — с той самой ночи, когда ее верный евнух, Сюмбюль-ага, принес ей весть, что уничтожен главный враг Роксоланы — Паргалы Ибрагим Паша. Тогда султанша испытала невообразимый спектр эмоций — от радости до разочарования. Годы ее борьбы против этого — как она говорила — дьявола Ибрагима не прошли даром, ибо на вершине горы власти место есть лишь для одного — и оно досталось именно Хюррем Султан. Она все же считала подлым казнить Визиря после ифтара в собственной постели, к тому же, когда Сулейман клятвенно утверждал, что никогда не отберет жизнь у человека, который был для него почти братом, однако оправдывала эту жестокость тем, что все-таки это была война — а на войне убийства случаются сплошь да рядом. Но с тех пор Роксолана чувствовала, что это потрясение изменило ее — словно бы внутренности в ее организме перевернулись и стали работать наоборот. Женщина, отличавшаяся своим хладнокровием и трезвым рассудком, внезапно осознала, что стала какой-то подозрительной и мнительной: а ведь когда-то она корила за подобные особенности характера Султана Сулеймана. Более того, всей ею стал овладевать какой-то мистический страх, будто бы все древние ужасы, старые как мир, пробудились и решили испытать нервы Хасеки на прочность — иначе объяснить ее психическое состояние было невозможно. Опасаясь, что разразившаяся гроза окончательно расшатает и без того расшалившиеся нервы, Хюррем поднялась, чтобы закрыть дверь, ведущую на террасу. Ей незачем было звать слуг — рыжеволосая была сама в состоянии перекрыть доступ к балкону. Проходя босыми ногами по полу, укрытому ворсистым ковром, Роксолана молилась, чтобы как можно скорее преодолеть расстояние в пять шагов, ведущее от кровати к выходу в помещение, из которого она часто любила наблюдать виды Стамбула, который так символично раскинулся практически под ее ногами. Наконец, издав сдавленный хрип, Хюррем Султан расправилась с дверью и с силой закрыла ночные шторы из тяжелого темно-синего бархата — чтобы в покои султанши не проникали серебристые проблески так ненавистных ей молний. Когда со всем было покончено, Хасеки, что было силы, бросилась в постель обратно и вновь спряталась под одеялом, согнув ноги в коленях. Женщина не могла отделаться от ощущения, что за ней наблюдают. Это было похоже, скорей, на тихое помешательство, однако Хюррем могла поклясться — даже благополучием собственных детей, — что черные, налитые кровью, демонические глаза наблюдают за ней одновременно со всех четырех углов ее спальни. Днем она жила своей обычной жизнью, но ночью… Ночью все страхи, доселе почившие в душе султанши, оживали и выползали, точно маленькие змеи из треснувших яиц, наружу. Хасеки воображалось, будто она становилась объектом слежки, как косуля на охоте. Еще немного — и в ее спину опытный охотник пустит стрелу, бывшую в яде — для точного результата. Этим охотником будет Ибрагим, тело которого гниет в земле, а душа варится в одном из адовых котлов. Роксолана с силой потрясла головой из стороны в сторону, чтобы отогнать дурные мысли, и убрала назад огненные локоны, упавшие на лицо. Женщина перевернулась на бок и дрожащей рукой потянулась к зеркальцу в золоченой рамке, которое лежало на прикроватном столике. Взглянув на себя в отражающую поверхность, Хюррем ужаснулась. Она перестала быть похожей на привычную себя: под глазами залегли жуткие темные тени — от усталости и недосыпа, — лицо потеряло всякий намек на здоровый румянец, зеленые глаза выражали неподдельный страх. Внезапно с бескровных губ славянки слетел крик, который не услышал никто, кроме нее самой, — за своей спиной султанша увидела пару темных бездонных глаз, глаз, которые она узнала бы из тысячи: это были глаза ее первого, но самого ненавистного врага — Ибрагима Паши. Зеркальце выпало из тонких рук на пол и раскололось с веселым звоном на две части. Над ухом рыжей госпожи раздался ледяной, до скрежета в зубах омерзительный ей голос, принадлежащий казненному греку: — Ты не ждала меня, Хюррем? Едва не захлебнувшись от волны окатившего ее ужаса, Хасеки резко села на своих шелковых простынях и обернулась. Она не сошла с ума: за ее спиной действительно сидел тот, избавление от которого стало целью всей ее жизни — Паргалы Ибрагим Паша. Он разразился дьявольским хохотом, видя замешательство и страх Хюррем, проступившую испарину на ее лбе и трепещущие губы. Внезапно бывший Визирь замолчал и уставился немигающим взглядом хищного животного на Хюррем. Он был бледен, точно полотно, точно саван покойника, точно одна из его статуй. На нем был тот же черный кафтан, в котором Хатидже Султан требовала похоронить своего мужа. Весь Паша был словно сосредоточение зла и ненависти, которую он пронес на протяжении многих лет, к этой рыжей женщине. — Чего же ты молчишь, Хюррем? — Оскалился Ибрагим, и морщины у его губ стали глубже и острее. — Я не люблю, когда не отвечают на мои вопросы. Или у моей смеющейся госпожи внезапно закончились колкости, которые она так ловко бросала в мою сторону? Он вновь рассмеялся этим зловещим смехом, и ужас, застывший на лице Роксоланы, превращался постепенно в маску. Она пыталась собрать по крупицам свое самообладание, но оно рассыпалось, как песок по ветру. Хасеки сжала кулаки, и острые ногти врезались в кожу на ладонях, оставляя алые следы-полумесяцы. Хюррем почувствовала, что слабые доли уверенности в себе постепенно возвращаются к ней. — Тебя не может быть здесь, — произнесла женщина севшим голосом, — твою плоть уже больше года точат могильные черви. — Да неужели? — парировал Ибрагим, и его ухмылка стала еще более едкой. — Наконец-то, госпожа, смех и радость приносящая, впервые боится? Да кого — своего первого врага, избавление от которого она превратила в праздник? Знаешь, Хюррем, — он приблизил свое мертвенное лицо к ее лицу, и Роксолана замерла, — когда я был жив, ты была сильнее меня, но не сейчас. Сейчас настала моя очередь показать тебе, что означает наслаждение собственной местью. И Паргалы Ибрагим вновь наполнил покои Хюррем своим демоническим смехом, заставляя кровь замирать в жилах славянки. Даже смерть не изменила Пашу: он по-прежнему пользовался своим излюбленным приемом — давить на слабое место своего оппонента. Хюррем Султан сама осознавала, что она могла обойти его при его жизни, оказаться хитрее, заманить в ловко расставленную ловушку — а после насмехаться над Великим Визирем, наблюдая, как он готов крушить собственный кабинет от охватившего его чувства ненависти. Но сейчас она была слабее его. Мертвый Ибрагим был еще опаснее, чем живой. Роксолана прикоснулась пальцами к своей шее, слегка потерев ее в надежде, что согрев таким образом горло она сможет вернуть своему голосу прежнюю живость и уверенность. Паша не сводил с нее своих ястребиных глаз, словно бы прожигая в женщине дыру. Он знал, что ее сердце бешено колотится, иногда замедляя ход и пропуская удары. Пальцы Хасеки подрагивали, не слушая свою хозяйку. — А ведь, Хюррем, — рыжую султаншу начинало раздражать, что Ибрагим постоянно произносит ее имя с каким-то змеиным шипением, — я не понимаю, откуда в тебе взялась такая жестокость? Я был твоим единственным врагом, борьба с которым была, скорее, состязанием. Ты ликовала, когда вездесущий Сюмбюль-ага принес тебе весть о моей казни. — Больше утвердительно, чем вопросительно, сказал Паргалы, все так же глядя в зеленые глаза Хюррем. — Это было жестоко — убить человека в его собственной постели. Бедная Хатидже Султан! Наверняка бедняжка так страдала! — Мужчина глумился. Издевался не только над Хюррем, к которой постепенно возвращалась смелость, но и над своей вдовой, которая едва не лишилась рассудка, потеряв любимого супруга, павшего от руки собственного брата. На мгновение яд, которым сочилась речь Ибрагима Паши, исчез, и казненный Визирь вновь вернул свою серьезность, придвинувшись к Роксолане ближе на несколько сантиметров. — Ответь мне честно, — проговорил он, — зачем ты это сделала? Тогда перед глазами Хюррем Султан, точно цветная лента, хороводом закружились тысячи моментов ее жизни, связанных с Ибрагимом Пашой. Одаренная хорошей интуицией, она в первую же их встречу с греком поняла, что они слишком похожи, чтобы мирно сосуществовать друг с другом — мир был тесен для них обоих. Кроме того, славянка знала, что этот человек, которым так дорожил Сулейман, испытывает к ней интерес. Так, простая заинтересованность переросла в желание, а желание, в свою очередь, было спрятано под тенью ненависти. Роксолана убегала, пыталась обмануть себя, но запутывалась все больше и больше. — Я всегда ревновала Повелителя к тебе, — внезапно для самой себя, честно призналась Хасеки, — ты отбирал его у меня, вкладывал собственные мысли в его голову, аккуратно подводил падишаха к тем умозаключениям, которые он принимал за свои. Ты отнимал у меня мою обязанность, а ведь я сама была в состоянии стать для Сулеймана и умом, и глазами, и ушами, и даже сердцем. А после — ревновала тебя к нему. — Именно это я и хотел услышать от тебя, — удовлетворенно отметил Ибрагим, приближаясь к султанше. — Если бы ты сказала эти слова раньше, многое можно было изменить. Паргалы рывком потянул рукава ночной рубашки Хюррем — ткань с треском разошлась, обнажив покатые женские плечи. Держа руки Роксоланы железной хваткой в своих, Ибрагим отметил, что она тряслась — от страха или волнения. Грубо взяв султаншу за подбородок, Паша пожелал впиться в ее губы жестким поцелуем, вкус которого будет смешан с кровью Хасеки Султан. Но инстинкты женщины обострились, и она приняла решение во что бы то ни стало еще раз избавиться от Визиря. Изловчившись, она освободилась от его — как ни странно! — совсем не холодных рук, и практически прорычала: — Не прикасайся ко мне! Оставь меня! Я больше не буду жить прошлым! — Я уйду лишь тогда, когда узнаю, стало ли тебе легче от того, что ты сделала, султанша, — цинично выплюнул Ибрагим. Хюррем спрыгнула на пол с кровати и, не успев дать своему нежданному ночному гостю ответ, заметила, как его тело становилось более прозрачным, пока не превратилось в светло-серую дымку и не исчезло вовсе. Не чувствуя пола под ногами, Роксолана, цепляясь рукой за стену, нашла в себе силы, чтобы добрести до дверей. Ключом в воспаленном мозге била лишь одна мысль: позвать на помощь лекарей, служанок, — кого угодно, — лишь бы ей смочить водой высохшие губы и вдохнуть специфический запах нюхательной соли, которая отрезвит ее. — Да, Ибрагим, вот теперь мне действительно легче, — прошептала в темноту Хюррем Султан, прижимаясь разгоряченным лбом к прохладной стене.