Он обещал

Ты серьезна - не по годам: Мало прожито. Много боли. Можно, я тебя не отдам Никому, заслонив собою? — А. Исаев

      Мирон резко вскочил с кровати. На лбу парня выступила испарина, дыхание сбилось, а зрачки были расширены. Синие вены были неестественно сильно видны сквозь белую, фарфоровую кожу. Казалось, что он сам чей-то дурацкий сон в астральном теле. Рэпер сглотнул и обессилено упал на подушки. В последнее время ему все чаще снился один и тот же кошмар.       В густой и вязкой темноте было так спокойно, что спрятанные далеко от себя воспоминания колкой вереницей пробирались в воспалённое сознание. Мирон задышал чаще и повернул голову набок, будто отвернувшись от них. Но было уже поздно. Слишком долго он пролистывал эти страницы своей биографии. Пришло время их перечитать.       2005 год. Оксфорд закончен с отличием. Но что теперь? Офисный планктон, одиночество, своя-чужая страна.       Сначала просто хандра. Периодический психоз. Потом кошмары из детства. Нервный срыв, и он оказывается в психиатрический больнице.       Мужчина в белом халате.       Диагноз – приговор.       Маниакально-депрессивное состояние.       Фёдоров зажмурился, отгоняя непрошеные воспоминания, пытаясь забыть неприятные детали сна.       Перед глазами его встало острое, худое лицо с длинными, светло-русыми волосами и россыпью веснушек.       Он не помнит имени девочки, что лежала на соседней койке, но точно помнит, что была она русской, и диагноз у неё был тот же, что и у него.       Её отец убил мать в пылу ссоры, банальная случайность, но так как был человеком состоятельным — полностью откупился. Все просто списали на несчастный случай. Удариться головой ведь можно и падая с лестницы.       Но вот девчонка начала медленно и мучительно понимать, что пазл не сходится. И у бедняги поехала крыша. Девчонке лет четырнадцать-пятнадцать от силы было, а её уже пичкали сильнодействующими психотропными. Это было видно по неестественно широким зрачкам. От этого бросало в дрожь даже его, взрослого парня, представляете?       Зачем?       Чтобы забыла все.       Но она помнила. Тем хуже…       Её отцу нужен был кто угодно в лице дочери: управляющий компании, наследница, гордость семьи, но только не свидетель его преступления. Собственно, это было основной причиной для нахождения в столь ужасном месте.       Мирона всегда тяготило от этого воспоминания. Он ещё помнил, как мужчина приходил к ней с маленькой сестрой, которая души не чаяла в этом человеке, ведь ничего толком ещё не понимала. А та, что повзрослее, уже тихо, но до невозможного сильно ненавидела его.       У него даже вид был отталкивающий: высокий, статный мужчина, что на всех смотрел с крайним пренебрежением, будто все было ему противно здесь. Но не ходить к ребёнку не позволяла совесть, видимо.       Мирон часто думал, как это невинное существо оказалось здесь, среди глубоко больных и несчастных людей. Есть ведь детские больницы с лучшим уходом и обществом.       А потом все встало на свои места. Фёдоров услышал разговор: заведующий был другом отца, которому не нужна была запись в карте дочки - жизнь ведь пойдёт под откос. Вообще, девочка, насколько он понял, находилась здесь почти тайно. Она не ела в столовой, не приходила на капельницы в общую палату. Её выпускали погулять, когда во дворе было относительно мало народа и не было «буйных».       Девчонка была умна для своих лет, что неудивительно — к ней приходили много учителей и пытались впихнуть в маленькую головку зачастую институтский материал. Он пару раз видел этих преподавателей, что поспешно пробегали длинные коридоры, словно не желая признавать, что есть люди, отличные от них. Боялись настолько, что даже в глаза не хотели смотреть.       Мирон часто общался с девочкой, потому как особой альтернативы не было, да и была она неплохим собеседником. Так по-детски доверчиво рассказывала ему свою жизнь и выслушивала его скитания.       Не сказать, чтобы врачи и персонал приветствовали подобный контакт, скорее совсем наоборот, но из-за того, что парень выглядел более или менее здоро́во, да и на девчонку влиял положительно, на это смотрели сквозь пальцы.       Они виделись редко и чаще всего под охраной, на узкой, старой, грязной деревянной скамейке. Фёдоров видел, что девочке это совсем неважно. И он сам, даже не осознавая этого, начал заботиться о девчонке.       Приходилось держаться бодрее, шутить. А иногда Мирон читал ей стихи, что за ночь сочинял от безысходности — она с улыбкой поддерживала его начинания.       Для Мирона она стала чем-то вроде символа того, что даже здесь есть жизнь. Привет из-за высокого забора. И он пытался помочь ей уйти с наименьшими потерями — не из соображений корысти. Парень просто пытался не сломать то, что было ещё цело, в отличие от него.       А однажды, все прекратилось. Ей назначили новый препарат, который не подошёл — начались истерические припадки, а в этот момент рядом с ней оказались детские канцелярские ножницы. Она попросила их как-то у врача для оригами. И тот, видя, что у девочки достаточно долго продолжалась ремиссия, пожалел её.       Как зря… Этими ножницами она изранила себе все руки: шрамы на запястьях были просто ужасны.       После этого отец не выдержал и забрал дочь домой.       Мирон узнал это из тихих перешёптываний медсестёр на посту. Ничего удивительного. Для них это было чем-то вроде красного пятна на вечно серой стене, это обсуждали все, кому было не лень. И никто не осознавал, что пятно кровавое.       Фёдоров тогда почувствовал опустошение. Он, признаться, привязался к маленькой черноглазой девочке. Он заботился о ней, как о младшей сестре, которой у него никогда не было, но всегда очень хотелось.       Хотелось хоть какого-то родного человека.       Интересно, как она сейчас? Наверное, уже в мягких стенах, если морфий не добил хрупкое тельце.       Парень передёрнул плечами. Он встал, налив в стакан воды, достал прописанные успокоительные. Рэпер ухмыльнулся, заметив, что руки бьёт мелкая дрожь.       Мирон, проглотив горькие пилюли, вернулся в постель, пытаясь забыться тяжёлым сном.