Часть 1
17 декабря 2016 г. в 22:01
Примечания:
Пунктуация - мой уродливый друг.
Они шли за солнцем. Туда, где поднимается яркий величественный диск багряного светила, постепенно с каждым часом выцветающего и ползущего дальше по небесной вышине, то мелькая идеально ровными краями, то снова исчезая за дымчатым полотном рыхлых туч. Туда, где его малиново-жёлтые отблески скользят по растрёпанной листве в густоте крон старых деревьев, обступивших кривые, бугристые склоны неприступной долины. Отвесные, обвитые дивными лозами и красующиеся крупными залысинами в виде пустых землистых участков, те привлекали внимание, дразня своей недоступностью, отчуждённостью. И отчего-то красота обычных лесов, полных таких же древних зелёных массивов блёкла на фоне этих чахлых стволов, изумрудно-яркой зелени и высокой травы, колыхающейся от резкого ветра, врывающегося ввысь вместе с хриплым рёвом, задевая измученные растения.
Они шли за солнцем. Туда, прямо к башне — белой, искрящейся тысячей бликов, — поднимающейся откуда-то из мрачной глубины заросших и покрытых пылью одиноких руин, подпирающей своим металлическим шпилем чистую высь. И словно нечто из сказок, из дивного мира, она оставалась далека, иллюзорна в своём положении. Она оставалась там, где вставало солнце, получая всё его внимание, утопая в жарких лучах, привлекая единственные живые души, как сноп света мечущихся в ночи мотылей. Она была губительна. Губительно прекрасна, как обманчивый спасительный свет — единственный путь во мраке, таящемся в глубоких ущельях, клубящемся по самому дну, где шумит ледяная вода вечно живых водопадов. Во мраке живом и хищном, порождённом тысячью теней, скользящих по грязным развалинам высоких пагод и храмов, точно в страхе падения жмущихся к отвесным стенам безлюдной долины.
Они шли, долго петляя над мрачной пропастью, влажно чавкающей от обилия воды как огромная ненасытная пасть. Шли по узким ненадёжным мшистым тропам, по крошащемуся под ногами камню старых арок и высоких, сцепленных жалобно скрипящими мостами башен, шли под грязными мрачными сводами по этажам забытых неизвестных построек, — высоких, узорчатых, укрытых покатыми крышами, — защищённых узкими террасами. Каменное, некогда кем-то возведённое и обжитое чудо чуждой архитектуры точно паучья сеть расползалось во все стороны, возвышаясь над бездной, дразня её, уже начиная трескаться, крошиться, ломаться. Ломаться и падать, со зловещим грохотом приветствуя хозяйку-тьму, по-прежнему главенствующую в самых тайных уголках, в щелях и впадинах, в сердцах и душах живых и мёртвых.
Ему нравилась высота. И ощущение свободы, которое она приносила. Свободы мимолётной, дымчатой, ненастоящей, но такой огромной, будто простирающейся по всей его душе чистым полотном, не зная понятия границ. Свободы, которой не ощущалось там, за пределами губительных стен. Там, в недружелюбных чащах огромных лесов и гибко изгибающихся травянистых полей. Ему нравилось видеть сырой туман, обхватывающий основания темнеющих пагод, щуриться от неестественной белизны небес. Нравилось видеть рваные, некрасиво сколотые края каменных природных террас, напоминающих по своему хаотичному расположению вредоносные наросты.
За спиной, рыча обвалами, скрипя старыми деревяшками остались тайные ходы катакомб, узких подземелий, низко расположившихся нежилых построек, всё так же настойчиво тянущихся к этой свободе вверх, всё выше и выше к солнцу, где одинокая пустота отступала, куда не добрались пятна бурой плесени, захватившей основания.
Свобода была ограничена. Настойчиво скована, стянута, сцеплена тугими засаленными канатами, широкими лесками, гнилыми балками. Тихо и жалобно звенели цепи, покачиваясь, убаюканные уже привычными порывами. Некогда прочные, широкие звенья, надёжно держащие вверенные им деревянные мосты и витражные амулеты, были оборваны, сдавшись под натиском безжалостных ржавчины и сырой склизкой зелени, вязко свисающей с металлических колец. Всё серо-зелёное. Серо-зелёное, ловко смешанное с призрачной дымкой, холодом оседающей на камнях. Серо-зелёное всегда тускнело вечерами и взрывалось розовато-алыми отблесками света каждое утро. Не менялись только обереги, обитые тяжёлым железом, единственными пёстрыми красками выделяясь на общем фоне, пропуская через себя свет, играя разноцветными кляксами на неровных скалистых поверхностях.
Трико они не нравились. Ему тоже. Первое слабое сомнение скоро выместило недоумение, затем раздражение от осознания их удручающего положения, а потом понимание. Теперь лазать за ними без страха смерти, с пенящимся и бунтующим азартом в крови, пагубно смешанным с осознанным риском и нетерпением от ожидания лёгкой победы над ничтожным куском стекла, стало проще и опаснее. Самоуверенность кружила голову, а мелкие заостренные камешки летели с уступов в своеобразные мишени с куда большей яростью.
Они не нравились ему по странной причине, по странному стечению обстоятельств, странному общему беспокойству, обхватившему как лихорадка, перекидывающаяся от одной жертвы к последующим таким же неосторожным, неподготовленным. Далёкие и обычные обереги висели под небесами, молчаливо смотря на раскинувшиеся территории как-то совсем неправильно, кажется, как-то осуждающе. Внимательные, неживые, бездушные они шевелили что-то внутри, что-то за плотными стенками разума, ограниченного реальностью, чётким пониманием, где же начинается вымысел, рождённый разбушевавшейся фантазией, растревоженной страхами и волнением. Обереги завораживали своим мертвенным молчанием и равнодушием, заглядывая куда-то в него, за него, буравя насквозь, не давая усомниться в их превосходстве. Уязвимые, они лопались, трескались, рассыпались яркими осколками, утрачивая какое-либо влияние, оставляя только прожжённую дыру, глубоко чернеющую у самого сердца, тлеющую по краям, причиняя фантомную боль от предчувствия чего-то недоброго. Они забирали с собой что-то ценное, что-то мимолётное, что-то важное. Они порождали пустоту, не затягивающуюся, не заполняющуюся, ноющую от потери.
Страх плотно закрепился где-то в голове, тревожа невидимые раны, не позволяя им заживать, сворачивая по краям липкий гной и не давая забыть. Страх обещал, что скоро язв станет больше.
Они шли за солнцем, потому что ему казалось, что оно поможет. Что оно лечит даже самые чёрные души, разбавляя их вязкую угольную тьму своим тёплым присутствием, изгоняя паразитов, сосущих силы, мысли, тревожащих покой. Что оно сорвёт оковы Тьмы, что обычно клубится по углам, разбитая, властолюбивая, озлобленная и оскаленная, вгрызающаяся в свои земли, как во что-то бесценное, единственное важное и любимое. Которая не оставляет без внимания то, что попадает в её лапы, выедая основательно и требовательно в попытке подчинить себе.
Они шли за солнцем, прямо в рассвет, жидко и ярко растекающийся по горизонту, словно зовущий в свои объятия. Жаркие, надёжные, нерушимые. Отчего же? Он видел много рассветов: обычных, туманных, постепенно отгоняющих ночь, вдыхая жизнь в то, что успело её потерять, слившись с холодеющей тьмой. Рассвет здесь другой — согревающий и упорный, рвущий завесу, беспощадно жалящий тьму своими лучистыми копьями. Рассвет здесь живой. Живой среди мёртвых каменных стен, мёртвой мрачной хозяйки позабытых руин, мёртвых отголосков, иллюзий разумных существ.
Пустые оболочки, сизая дымка, такая лёгкая, уязвимая перед светом, из последних сил удерживаемая старыми бронзовыми латами, враждебно грохочущими при каждом сломанном движении этих давно искалеченных душ. Пленники, живая легенда, сверкающая знакомым молочным светом в пустых глазницах высоких шлемов. Пленники, подвластные сумраку, глубоко, точно борозда застарелого шрама, залёгшему внутри на остатках порабощённого сознания.
Охваченные болью, они причиняли такую же боль другим. Казалось бы, невыносимую, но понемногу утихающую. Они пугали той пустотой, что продолжала шириться и затягивать глубже, они все были по-своему искалечены, оставлены сами с собой залечивать не поддающиеся восстановлению раны.
Они шли за солнцем. Рассвет звал. Пел протяжно и звонко, словно на одной ноте. При этом тихо, отдаваясь от стен, путаясь в желтоватом утреннем мареве, проходя через сердце и разум, оседая мелкими, поблёскивающими частицами чего-то тёплого и живого, ещё не утратившего надежду. И песнь эта струилась, не прерываясь, впуская в привычный мир что-то неведомое, призрачное, ненастоящее, слабо колыхая звенящие мелкие амулеты, цепляясь за редкую листву, закручиваясь вокруг башен, остроконечных шпилей, рассеиваясь в воздухе, светлой пылью опускаясь во мрак.
Зверь был ранен. Внутри, там же, как и другие. Уставший, истерзанный, но понимающий. Понимающий, отчаянно сражающийся и следующий туда, куда звало не то сердце, не то общее безумие. Беспокойство в нём росло, выдаваемое пугливо прижатыми широко расставленными ушами, растерянными скачками по осыпающимся редким колоннам, вытянувшимся вперёд обманчивой тропой в далёкую неизвестность. В рассвет.
И шерсть, а точнее, мягкий подшёрсток, сокрытый за плотным щитом из гладких глянцевых серых перьев — холодных, обломанных, осыпающихся, как осенняя листва с уставших деревьев, — теперь заметно топорщился, прорываясь в образовавшиеся проплешины, выдавая тревогу, бегущую с кровью в такт скорому биению сердца. И за болезненным холодом перьев крылось тепло разгорячённого тела, загнанного бесконечно долгим волнением от кусающей хвост опасности.
Иногда он думал, что Торико знает о ране, и боль — интенсивная, постоянная, волнами пробегающая по телу, ему скорее привычна, чем чужда своей настойчивостью. И был, наверное, прав, прислушиваясь, присматриваясь. Как меняется гортанный вой, как блестят в рассветном пламени тёмные ещё живые глаза, как сильнее сминается с виду неподатливая сухая земля, как крошится гладко отшлифованный камень, лишённый своего завораживающего единства благодаря старым трещинам и мелким сколам, под резкой и твёрдой поступью предчувствующего беду зверя.
Он надеялся, что сможет помочь. Тело непременно восстановится. Так уже было. Раны затягиваются, перья отрастают, рога вытягиваются и крепнут, кровь подсыхает и смывается вместе с застарелой пылью в первом ручье. И крылья — размашистые, красивые, иссиня-чёрные, ловящие потоки холодного ветра, удерживающие огромное гибкое тело в пьянящей невесомости — никогда не подведут своего хозяина. А внутри, там, куда не дотянется ни одно зазубренное копьё, уже ничто не будет прежним. Не затянется, не восстановит свою невинную целостность, однажды задетое и теперь постоянно тревожимое.
Они шли за солнцем, потому что оно всегда было рядом, всегда направляло и ощущалось, как нечто родное. Оно притягивало, обманывало своей близостью. Оно уделяло внимание всем и каждому, дотрагиваясь тонкими лучистыми руками везде, куда могло дотянуться. И башня — безликая, бесцветная, слепящая светом, ласкающим её побитые со временем бока, — обёрнутая неестественной чудной яркостью, держала, таила в себе зло, сочащееся из каждой слабой трещинки, стекающее вниз, где ему самое место. Где покоится всё забытое, съеденное, погубленное, омытое ледяной водой шумных быстрых рек, волнительно бегущих куда-то вперёд, сквозь всегда внимательную к своим гостям мглу.
Болезненная живая чернь продвигалась всё дальше, когда свет настойчиво рвался вперёд. Глубже в сознание, подсвечивая мысли молочно-розовыми оттенками. Боль была странной. Не резкой, не нестерпимой. Боль вкручивалась в голову, а от неё бежала дальше по телу стремительными потоками, жгучей расплавленной сталью змеилась, подобно чёрным татуировкам, когда неровные края отвесных стен запылали с новой силой, как в самом настоящем пожаре.
Он должен был смотреть в закат, представляя, как медленно отступает вместе с ним за полосу горизонта всё долго копившееся, застарелое, запылённое тревожными мыслями. И зверь, топорщащий по краям обломанные жёсткие усы, с ранее незаметным смирением смотрел на то, что когда-то за кляксами облаков, теряясь за частоколом высоких колонн, переплетений старых канатов, обещало спасение. Но вместо этого что-то начиналось, что-то отчаянно рушилось.
Башня, сияющая ярче самого светила, чернела внутренней, сокрытой от невнимательного взгляда грязью. Башня, стенающая и снедаемая изнутри собственными паразитами, оставалась холодна и безмолвна. Башня искрилась, но зло бунтовало, шипя и норовя укусить. А рассвет тихо тлел на её осыпающихся обломках, трухой летящих в мрачный голодный зев, так и не поймавший в свою хитрую ловушку гнилых каменистых зубов тех, кто сумел уйти к солнцу.