Разряд, Кордей!

Он помнил резкую боль в спине, кровь на пальцах, плывущую перед глазами палату. Помнил, как упал, стараясь зажать рану рукой. Пол жесткий и холодный, и на него — всем телом, навзничь. Только голову успел повернуть — лицо не расшиб... Мыслей нет — лишь немеет от боли спина, а глаза встречаются с другими глазами, серо-голубыми, затуманенными. Непонимающими. Она тоже лежит на полу, вся в крови и не в силах подняться. Смотрит на него - и во взгляде узнавание, просьба о помощи и неуместное: и ты тоже? Понимание приходит быстро... Чертовски нелепо, но об этом не думается. Само по себе с губ срывается только имя: — Люси? И чего больше? Вопроса, утверждения или понимания того, что все плохо? Она молча смотрит на него и закрывает глаза — наверное, потеряла много крови. А он пробует подняться, напрягая все силы, но руки безвольно дрожат, и снова он на полу. Наверное, боль должна быть жуткая, но он все меньше чувствует ее. Бесполезные попытки встать — надо что-то делать, чтобы их обнаружили. Ничего, конечно, не выходит. Сознание уплывает, он отключается, а в коридоре играет музыка и празднуют Валентинов день. Люси бледная и лежит на полу. Ускользающее сознание цепляется за этот образ, но лишь на мгновение. Темнота — как успокоение... Он ведь ничего не смог сделать.

***

Никто из них двоих не слышал громкого возгласа Уивер. Побросавшие все сестры и доктора, носилки, суета... Шансов мало, крови потеряли много. Осознание — их могут потерять — ни к кому желает приходить. Все слишком быстро. Спасти, спасти надо — они одна семья, и они сделают все возможное. Катетеры и капельницы, и мечущийся между истекающими кровью телами Бентон, работающий быстрее, чем когда-либо. Картер — бледный, без сознания, и что ему сказать, чтобы держался? Нет, нельзя допустить, чтобы он ушел... А Люси хуже — и Питера зовут к ней, и он пулей влетает в палату. Уивер вскрывает грудную клетку, и сердце массирует прямо руками, а потом — разряд, разряд... И трахеостома стоит, и, может, вытащат... Назад к Картеру - и, черт возьми, он приходит в сознание. Но все плохо — задета почка, и море крови, и артерию — перевязать... Ситуация тяжелая, хотя назвать ее просто тяжелой — бессмысленная, но очень нужная бравада. Картер смотрит мутным, но осмысленным взглядом. И его везут в операционную, а он, Бентон, бежит рядом с каталкой и говорит, говорит с ним, пусть только не отключается. И в лифте, склонившись к бледному лицу, — держись, брат... И это «брат» срывается с губ настолько легко, будто так и надо. А Картер смотрит — и хочет верить, и благодарен, но сам понимает — все плохо, хоть бывший наставник и сделает все возможное. И уже в операционной, смотря на Бентона, слабым голосом спрашивает, сколько крови перелили. А тот говорит — пять единиц, но лучше не считать, и раздраженно спрашивает сестру, почему ставят первую отрицательную, а не одногруппную. Это его, отвечают. Бентон не знал. Сколько он ещё не знает, сколько никогда не сможет... Не думать об этом! Сосредоточиться! И Питер еще говорит с Картером, и обещает, что спасет его. Себе и ему обещает. Вводят наркоз - и Картер засыпает, а он все хочет донести — я тебя вытащу, слышишь? И моется быстрее, надраивая губкой руки, и Онспо рядом, тоже спешит. Кордей сосредоточенна и взволнованна, и губы поджала, и Люси завозят в соседнюю операционную... Бентон знает — присутствующие тут сделают все, что можно. Слышно только, как трут руки губками хирурги. И писк аппаратов за дверьми. Это чувство... Ответственность... Будто связало их воедино, и теперь все только в их руках. Питер заходит в операционную, и Онспо за ним, и скальпель в руки, и маска — сестра надевает... Он сделает все, он вытянет Картера во что бы то ни стало. Откуда кровотечение? Теряет кровь... Что Онспо медлит? Удалить почку - времени нет... А старый хирург - со своим «подожди», и хочется крикнуть — мы его теряем, нельзя! Но нашли, откуда течет кровь, и пережали, и зашили, и снять зажим... И почка розовеет, и, черт возьми, обошлось. Облегчение... Черт. В соседней операционной напряженно и тихо, и звякают инструменты, и Лиззи тихо произносит: — Ужасно, что пришлось так распахивать бедную девочку. Романо, видно, не жалеет сил и натянут как струна. И стремительно и аккуратно работают руки, и твердо отвечает: — Это лучше, чем если бы уже не пришлось. И правда — сердце могло не завестись. Но они ей помогут, сделают все возможное и даже больше. Операция долгая — но вроде обойдется... И зашить грудину проволокой, и понимание - надо будет потом ей сказать, что удалили селезенку. И что делали торакотомию. Будет ли Люси когда-нибудь прежней? Но ведь она жива и выкарабкается — разве это не главное? Заканчивают операцию, и сердце бьется, и Люси увозят из операционной в полутемную комнату, где она будет приходить в себя. Картера все еще оперируют, а Элизабет садится около дверей палаты, съезжая по стене прямо на пол, и без сил, подперев голову руками, и плохо, и как-то паршиво и пусто. И Роберт выходит из других дверей, и от него впервые поддержка — искренняя... И он готов говорить и успокаивать, и ободрять, и будет ли когда-нибудь от этого циника такой искренний призыв — держись, Кордей...? А потом его вызывают к журналистам, и она остается одна сидеть на полу, и в голове ни одной мысли и ураган одновременно. До воспаленного сознания не сразу доносится оклик — Люси пришла в сознание. Стремительно, отталкиваясь рукой от пола, к ее постели... А она с закрытыми глазами и измученным белым лицом, и губы — бескровные, и веки такие тонкие... А Кордей тихо зовет ее — Люси, Люси, ты меня слышишь? Она медленно поворачивает голову, и веки, дрогнув, открываются. И взор мутный, и в глазах непонимание, усталость и страх. И слова тяжело даются — тебе сделали торакотомию, и селезенку пришлось удалить, и делали трахеостомию, ты не можешь говорить... Хочешь, перекрою воздух? Тогда можно шептать. Люси кивает, и первым с губ слетает «спасибо», такое усталое и искреннее. И надо ей что-то сказать, и поддержать, и ей плохо... И Элизабет сидит возле ее постели, и что-то тихо говорит, и держись, Люси, держись... И она благодарна, и смотрит так печально и добро, и щемяще, и в горле комок, и сосет под ложечкой от сострадания. Когда Лиззи зовут на операцию, первым делом в груди поднимается возмущение: они не закрыты для тяжелых больных, и сейчас она, вместо того, чтобы быть рядом с Люси, уйдет оперировать совершенно чужого человека. Одергивает себя — она, все-таки, врач. И тихо обещает студентке, что потом еще придет, а сейчас надо на операцию... Найт понимает все и тихо кивает. На ее рубашке — кровавая полоса по всей длине груди... Все заживет? Лиззи уже встает и собирается выйти, когда слышится громкий писк аппаратов. Броситься назад, и Найт еще бледнее, хотя это, вроде бы, уже невозможно. Взглядом и кивком отвечает на вопрос — да, больно. Резкая боль за грудиной, команда — срочно в операционную. И вызвать Романо, и почему же, черт возьми, еще осложнения? Роберт здесь, и поставили диагноз — тромб, и поставят катетер. Обезболить паховую область, ввести снотворное... Но Люси хочет быть в сознании. Прозрачная слеза - из уголка глаза. Она устала. И Кордей бежит быстрее — мыться, и уже готовы к манипуляции. Остановка сердца — и скорее дефибрилляция. Второй тромб. И Найт без сознания, и надо снова вскрывать грудину... Кусачками — проволоку. Отсосать все тромбы, все, что можно. Фибрилляция - и надо запустить сердце... Прямой массаж. Пятнадцать вольт. Тридцать. Адреналин. Разряд. Сердце не заводится — и нельзя подпускать близко отчаяние. Адреналин. Разряд. Лидокаин. Разряд. Разряд. Разряд. Писк аппаратов. Асистолия. И тело будто окаменело — Элизабет замирает около операционного стола, не в силах пошевелиться. Романо отходит, со злостью сносит рукой поднос с инструментами, и не может смириться, и неужели конец? Оба это понимают, но выдавить из себя два слова — «время смерти» — не в силах. И Роберт срывается, и его возглас — нет, черт возьми, не все, адреналин должен подействовать — выдает его с головой. Начинает массировать сердце, командует — разряд... А Кордей стоит и уже понимает. И тихо, глухо: - Роберт. Это конец. Остановись. Он на секунду поднимает взгляд, смотрит колко и упрямо. Голова опускается, и огонь в глазах гаснет. И — неужели всё? А потом — сталь во вспыхнувшем взоре. Ракета с вызовом смотрит на Кордей, продолжает массировать сердце. — Разряд, Лиззи. Элизабет понимает, что они отдают дань лишь непомерному упрямству Романо. Зачем мучить девочку? — Все, Роберт. — Разряд, Кордей! — командует он. В его голосе слышится угроза. Лиззи понимает, это приказ. Подчиняется. И тридцать вольт, и последний адреналин — но зачем?! Романо продолжает массаж сердца, вроде уже без надежды и с тающим упорством. - Последний раз, Лиззи. - Есть разряд. Писк аппарата на секунду прекращается... — Роберт... Роберт, сердце бьется! — пораженный возглас тонет в шуме, наполняющем сознание. Лиззи смотрит на монитор так, будто впервые видит его. Сердце. Бьется. Элизабет не верит своим глазам, смотрит на слабо сокращающееся сердце. И Романо будто в ступоре, с возвращающейся уверенностью и торжеством в глазах, замирает на несколько секунд, а потом отдает следующую команду - продолжить операцию. И с неестественной легкостью берет в руки отсос и хирургическую иглу. Все зашить. Поставить катетер. Никому все еще не верится, что бедная истерзанная девочка до сих пор жива. Сколько прошло времени? Много, наверное... Впрочем, неважно. Люси увозят, а Кордей и Романо остаются стоять посреди операционной, и, кажется, оба не до конца осознают, что произошло. И Роберт с трудом возвращает себе привычную холодную и насмешливую маску и вместе с ней — спокойствие. Уравновешенность. Рациональность. — Вот видишь, Лиззи. В следующий раз сразу делай, что я тебе говорю, так недолго и лишиться места в хирургии и моего расположения, что, в принципе, одно и то же. Ракета широким шагом и слегка вперевалку уходит, снимая с головы шапочку. Элизабет еще медлит, смотрит в никуда отсутствующим взглядом. Вытянули. Вытащили. Уму непостижимо. А еще — она впервые увидела в другом свете Романо.

***

Потом была операция — другая, и Лиззи делала ее почти бездумно, на автомате. Люси, наверное, скоро начнет приходить в себя. Питер закончил с Картером, спас вместе с Онспо почку. Бентон, действительно, блестящий хирург. После операции пришлось отвечать на вопросы врачей приемного, которые передали хорошие новости и остальным. Накатывало чувство жуткой усталости и непомерного облегчения. И благодарности упрямцу Романо. Вот и его упертость помогла — спасла жизнь Найт. Элизабет была уверена, что стала свидетельницей настоящего чуда. После длительной остановки сердце завелось, и мозг не поврежден. Шансов у Люси не было... Или, выходит, были? Картера положили в палату, смежную с палатой Люси. Когда Кордей пришла к ней, уже начинало светать. Осторожно примостилась на стул возле постели, облокотилась о бортик, положила голову на руки. Тихо переговорила с Питером, передала через него Джону, что Люси жива, все обошлось. Пожалуй, Картеру сейчас не стоило знать, скольких усилий стоило это короткое «жива». Элизабет так и заснула возле постели Люси. Лишь шум и резкие голоса заставили ее поднять голову, щурясь, оглядеться. Посмотреть на монитор — все в порядке... А в отделение, надо полагать, привезли новую травму. Поднапрягшись и размяв гудящие ноги, встать. Выйти в коридор. — Помощь нужна? Романо вышагивает рядом с каталкой, оборачивается. — Твоя смена кончилась, Лиззи. Без тебя справимся, как видишь, я на многое гожусь. Насмешка. Просто привычная маска... Кордей не забудет тот взгляд, каким Романо смотрел вчера на умирающую Найт. Он ведь должен был знать, что пора объявить время смерти. Но поддался порыву — и Люси жива, дышит... Вчера, казалось Элизабет, она видела то, что для других осталось недоступным. Нечто личное. Нечто живое, настоящее. В Романо, черт возьми. — Роберт, — тихо, устало. — Спасибо.