Мэттью не нравилась осень

      Осень приходила всегда незванно, вдруг вспыхивая в конце августа яркими красками на березах и кленах, а потом проливаясь сотней дождей на всю землю и заворачивая ее в свой холодный и промозглый кокон. Романтики говорили, что в осени была своя прелесть, особенно чувствительные натуры посвящали ей меланхоличные и спокойные стихи, описывая красоты, а некоторые просто выбирались на улицы, подставляя лицо под ледяные капли отнюдь не ласкового дождя.       Мэттью Уильямс осень совершенно не любил. Было в этих ярких, зажженных листьях что-то до насмешливого болезненное и язвительное – последняя вспышка угасающей и рассыпающейся пеплом жизни горела особенно ярко. И все же он, подобно тысяче других, выползал из бетонных плит однотипных домов в лес, чтобы в последний раз прогуляться меж пестрящих деревьев, пока листья с тех еще не сбило тяжелыми каплями вечных дождей или сильными порывами ледяного ветра.       Осенью угасала постепенно жизнь. Угасал лес, коричневой жижей растекаясь по размытым тропинкам, угасало солнце, прячась за серыми тучами, которые наползали отовсюду и которым не было конца, угасали, в конце концов, люди. Они бродили сонными серыми мухами под тысячей однотипных зонтов, в тысяче бесцветных курток по прозрачной слякоти, в которой на мокром асфальте отражалось такое же серое, как и все вокруг, небо. Мэттью Уильямс угасал вместе со всеми и чах в своей грусти, одиночестве и меланхолии, как чах каждый из тысяч других.       – Сегодня мы поговорим о бесконечности и пределах.       Студенты спали на первых парах, но Мэттью все равно проговаривал по конспектам материал и расписывал доску спиртовым маркером. Черным по белому, до бесконечности много символов, которые теряли свой смысл под смачный храп с задних рядов и настойчивые ветки клена, которые лысо бились в стекло аудитории. Возможно, они хотели попасть в это унылое сонное тепло и спастись от надвигающихся морозов. Это был предел жизни, предел эмоций, которые бесконечно повторялись из года в год и пожирали изнутри, разъедая остатки человеческого и живого. Каждую осень природа медленно и мучительно умирала. Вместе с ней умирал Мэттью Уильямс, чувствуя себя тем самым настойчивым кленом у аудитории, который так хотел тепла. Но тепла не было.       Солнце лениво выбиралось из-за горизонта, словно его насильно вытаскивали те отчаявшиеся, которые еще хотели немного света. Мэтту было все равно на осеннее солнце. Блеклое светило было затянуто мутной пленкой всеобщей меланхолии и само, кажется, стремилось поскорее спрятаться от тянущихся к нему рук, глаз и серых тел. Время солнца прошло, оно жаждало отправиться на заслуженный отдых вместо того, чтобы согревать собой эту серую, бесконечную массу.       Телефон молчал и мигал разряженной зарядкой раз в три секунды, четко по встроенной программе. Мэтт сидел в парке и тупо смотрел на черный экран, где-то в глубине души еще надеясь на чудо, что звонок все же придет. Из другого города, другой страны, с того света. Мэтту много кто мог позвонить раньше, но никто не хотел или не мог сделать этого сейчас. Экран вспыхнул вместе с дрогнувшим надеждой сердцем, но погас беспросветной чернотой, вместе с красным огоньком оповещения. Зарядка села. В жизни Мэтта тоже давно перегорел аккумулятор и барахлил с завидной регулярностью ежегодно в унылые осенние дни. Уильямс привык к этим сбоям и спал больше, жертвуя конспектами лекций, которые все равно беспробудно пропускали мимо ушей студенты. Больше сна, больше горячего чая по утрам и вечерам, теплый плед на кресле и умные глаза домашнего кота, – все это не поднимало настроения и только больше давило одиночеством и болью.       Листья больше не резали глаза своей воспаленной краснотой и пожелтевшими краями. Они гнили под ногами и утопали в дождевой воде, смешанные с грязью и втоптанные в землю. Чувства Мэтта были так же втоптаны в грязь не единожды в осенние дни, и так же догнивали грязной массой в душе. Уильямс больше не верил людям, как и не верил в чудеса и искреннюю любовь. Все временно, все быстротечно, все возможно пережить. Важна только своя бессмысленная жизнь и черный зонт, как у всех, под рукой, чтобы не простудиться в эту промозглую осень и не добавить к душевным метаниям еще и физическую лихорадку. Гореть подобно листьям Мэтту не нравилось абсолютно. Он уже горел не один раз и теперь представлял себя тем самым сгнившим пеплом, из которого вроде должно что-то родиться, воскреснуть, но… Не сейчас, не в этой мокрой и промозглой серости загораться новому огню.       Последние листья все же оставили черные ветки, лишая мир красок. Мэттью Уильямс стоял посреди почерневшего унылого парка, который больше ничем не отличался от прохожих, спешивших под своими зонтами с промозглой улицы в безжизненные дома к сложному, но привычному графику системы. Температура падала вниз, и вместо дождя накрапывал мелкий снег, еще слишком слабый, чтобы осесть на землю и скрыть грязь этого мира холодной смертельной белизной. Мэттью Уильямс не любил осень. Три месяца предсмертных метаний болезненно ложились на душе собственными давно забытыми переживаниями и предательствами, которые вспыхивали в воспоминаниях с новой силой. Мэттью умирал в них снова и снова, заново переживая все с начала и до конца под заунывные лекции для студентов и завывания ледяного ветра за окном.       И все же одно Мэтт знал точно: раз он способен был умирать в новой осени, значит, в нем еще осталась его бессмысленная жизнь.