Мама

Острый и резкий запах, который исходит от этой проклятой книги о соколиной охоте, уже догорающей на жарко раскаленных углях, просто невыносим, а боль, которая подобно этим же самым углям сжигает меня изнутри, еще невыносимее. Я покорно принимаю из рук Амбруаза Паре очередное лекарство, не морщась, глотаю его и устало откидываюсь на подушки. Мадлон склоняется, чтобы поправить мне одеяло, и, сдерживая рыдания, спрашивает, чем она может еще помочь мне. — Нет, Мадлон, ничего не нужно, я устал, оставь меня, я позову, если понадобится, — говорю я и закрываю глаза. Я чувствую, как Мадлон снова склоняется надо мной, нежно целует в лоб и выходит. Тогда я открываю глаза, и смотрю на плотно запертую дверь в мои покои. Я знаю, что никто не войдет, не потревожит, но все равно, хочу…больше всего на свете хочу, чтобы они открылись, и она вернулась. Я должен был бы с омерзением относится к ней, но, несмотря ни на что, я…не могу. Не могу заставить себя разлюбить ее, разве это вообще возможно, полюбить или возненавидеть кого-то по приказу? Я мало кого любил в своей жизни, кроме нее, пожалуй, только Мари и сына. Я знаю, что это страшный грех ненавидеть своих близких, а впрочем, это не имеет никакого значения, Господь все равно никогда не простит мне всех грехов. Так какая разница, одним больше, одним меньше? Это всегда было сильнее меня, я всю жизнь их ненавижу, всех, до единого! Всех своих братьев и сестер, особенно младших, со старшими проще, их ведь давно уже нет рядом, и они не могут больше соперничать со мной, оспаривать у меня ее любовь. Даже Марго, хотя нет, ее все же не ненавижу, во всяком случае, не так как остальных, но это только потому что она сама по себе — другая, и она всегда была добра ко мне. Всех остальных — не-на-ви-жу! И всю жизнь, с самого детства, я мечтал о том, чтобы их у меня не было, ни одного, а в первую очередь его — Анри Анжуйского. Потому что, не будь их, она принадлежала бы мне одному! И это было бы справедливо, потому что все они вместе взятые не могут любить ее так, как я. Давно, еще детстве, мне было тогда лет семь или восемь, я как-то играл с Жанно, сыном Мадлон. Мне это разрешалось иногда, когда строгий контроль учителей и гувернеров немного ослабевал. Пришла Мадлон, принесла нам теплого молока. Жанно подбежал к ней, и она обняла его, а он, весело смеясь, забрался к ней на колени. Наверное, у меня был такой жалкий вид, что, едва глянув в мою сторону, Мадлон сразу перестала улыбаться, подозвала меня, усадила рядом с собой, обняла за плечи, погладила по голове и ласково прошептала что-то, я не уже не помню, что именно. Помню только внезапно захлестнувшую меня злобу на них. Я всегда любил мою милую кормилицу, но злился потому, что не хотел, чтобы в ту минуту со мной была Мадлон, мне хотелось, чтобы рядом была она. Чтобы она, а не Мадлон, гладила меня по голове и ласково утешала. Как когда-то очень-очень давно, так давно, что я даже не могу утверждать, не сон ли это; когда я был совсем еще малышом, тяжело болел и лежал в постели. У меня болела голова, грудь, ломило все тело, и было тяжело дышать, но мне, несмотря на это, было хорошо. Потому что она сидела рядом, положив прохладную руку мне на лоб, склонялась ко мне и целовала, шепча при этом: «Все пройдет, figlio*». Может быть, это был бред, но он повторялся всякий раз, когда мне становилось плохо, и я даже мечтал заболеть, лишь бы она снова сидела рядом и держала меня за руку. Один раз она пришла в детскую в тот момент, когда мы с Анжу устроили поединок на деревянных мечах, и, невзирая на его вопли, что он де, все равно «великий полководец», я сумел все же его победить. До полного разгрома оставалось совсем чуть-чуть, и тут воспитатель, появившийся, казалось, из ниоткуда, растащил нас в разные стороны, потому что пришла она. Забыв про поединок, равно как и про все правила приличия мы бросились ей навстречу. Она поздоровалась, спросила воспитателя, как чувствуют себя их высочества, отпустила его и лишь потом повернулась к нам с братом. По сию пору помню, как от радости бешено заколотилось сердце. А она…вдруг обняла его, Анжу! Обняла, поцеловала в лоб, и усадила к себе на колени! Мне стало нечем дышать, потемнело в глазах, и я пожалел, что не отколотил его как следует. Впрочем, подумалось тут же, я еще успею. Да как он смеет! Как смеет посягать на то, что принадлежит мне. Почему он отбирает ее у меня? Разве это справедливо, ведь это я должен сейчас сидеть рядом с ней, и меня она должна обнимать. Я стоял, молча смотрел на них, и именно в тот самый миг мне впервые пришла в голову мысль о том, как было бы хорошо, если бы у меня не было никаких братьев, особенно Анри, и тогда никто не смог бы украсть ее у меня. — Шарль, — позвала она вдруг, — ну что же вы, сын мой, — и протянула мне руку. Я поцеловал ей руку, а потом, в очередной раз забыв про все правила этикета, прижался к ней, и, вдыхая горьковатый аромат ее духов, ответил только: — Простите, матушка! Она чуть взъерошила мне волосы и снова улыбнулась, уже мне, и я тут же позабыл про давешнюю свою обиду на Анжу. Но обида эта возвращалась каждый раз, когда нам доводилось столкнуться по какому бы то ни было поводу, а она всегда, всегда была за него. Не было ни единого раза, чтобы она встала на мою сторону. И мне оставалось только молча ненавидеть брата за это. Когда представилась возможность от него отделаться, сослав в Польшу, я несказанно обрадовался, потому что он уедет, наконец, станет там королем, и я больше никогда его не увижу. И, может быть, тогда она поймет, что я люблю ее сильнее! Но она, конечно же, разозлилась, еще бы, этот нытик ведь наверняка плакался, какой я тиран и мерзавец, раз ссылаю его за тридевять земель, пусть и дав ему корону. Она говорила что-то о династии, о наследнике, ведь если со мной что-то случится, а обожаемый Анри будет в Польше, то за ним только Алансон, а следующий — столь презираемый и ненавидимый ею Наваррец. Я пришел в ярость, потому что король здесь я, и я пока еще жив, а они, все мои братья с нею вместе, уже делят мой трон, словно только и ждут того момента, когда я сдохну! Хотелось сделать ей больно, пусть она поймет, как мне плохо, как это невыносимо тяжело, когда ты никому не нужен, и никто тебя не любит! Я закричал, что если что-то случится, то я скорее сделаю наследником Наваррского, нежели одного из своих милых братцев. Разумеется, того, чего хотел, я добился, вывел ее из себя: — В нарушение прав моих детей?! Даже ударив, перерубив меня надвое мечом, она не сделала бы больнее. — А я чей сын? Чей я сын?! Не ваш, но все же — чей?! Сын волчицы, как Ромул? Почему? За что? Чем я заслужил это? Ладно они, мои братья и все мои враги, включая Гиза, и даже Анрио. Они могут меня бояться, презирать и ненавидеть. Но она, почему она меня так меня…не любит? А потом мне все становится безразлично. Дни идут за днями, и силы оставляют меня, уже совсем скоро… После той последней ссоры, когда я открыл ей правду про книгу об охоте, она больше не приходит. Ко мне никто больше не приходит. Даже Марго, даже чтобы попросить что-то для себя. Она просила за своего любимого, но я не могу его спасти. Прости меня, милая Марго, но я ничего не могу для него сделать. Этот Ля Моль, конечно, ни в чем не виноват, но помочь ему я уже не смогу. Так вышло. Рядом со мной только Мадлон да мэтр Амбруаз Паре. Кормилица дежурит у моей постели неотлучно, но мне уже все равно, мне очень больно, и перед глазами одна сплошная кровавая пелена. Я не знаю даже, день на дворе или ночь, кругом одна только темнота и кровь. Я знаю, это моя кара за все, что я сделал. Кровь убитых мною в ту проклятую ночь гугенотов выходит сквозь мою кожу наружу, и требует отмщения. Скоро я предстану перед Творцом и отвечу за свои грехи. Наверное, за ту ночь я не заслуживаю прощения, но, может, видя, как я страдаю здесь, Бог все же сжалится, и Там мне зачтется хоть немного. Нет, Мадлон, нет, я ничего уже не хочу. Не надо, это питье мне больше не поможет, и у меня уже нет сил, чтобы сделать даже один глоток. Помоги мне приподняться, совсем чуть-чуть, я не вижу дверь, а мне нужно, очень нужно видеть ее. Я так хочу, чтобы она открылась, а у меня нет сил даже на то, чтобы попросить об этом. Но, видимо, кто-то все же сжалился надо мной, потому что тяжелые двери все же распахиваются, и я слышу шаги. Я знаю, она все же пришла ко мне, я хочу ее видеть, помоги же, помоги мне, Мадлон, приподними мне голову, вот так. Не плачь, Мадлон, не надо, я же не плачу. А теперь иди, оставь…нас. Может быть, это просто предсмертный бред? Это действительно ты? Прошу тебя, не стой там, в дверях, не смотри на меня так, прошу. Подойди ко мне, ближе, присядь рядом, положи мне руку на лоб, как тогда, в детстве, и мне сразу станет легче. Нет, мне уже почти не больно, мне лучше, а скоро станет совсем хорошо и спокойно. На пороге Вечности Господь велит прощать, и потому я тебя прощаю, слышишь? Прости и ты меня, что я тогда был с тобой груб, вызови Анжу из Польши, пусть он займет мой трон, а ты будешь ему помогать, как помогала мне. И пусть он любит тебя так же, как люблю я, и вы будете счастливы. Никто никогда не узнает об истинной причине моей смерти, и ты не вспоминай о ней, просто…постарайся забыть, что произошло. Давай будем считать, что я смертельно заболел…чахоткой, оспой, чем угодно. Пусть все так думают. И не вини себя, что так случилось, ведь это я один виноват, не надо было мне брать в руки ту, будь она трижды проклята, книгу. Не уходи, пожалуйста, я прошу тебя, не оставляй меня одного, я не хочу умирать, мне очень страшно! Возьми меня за руку, сожми ее покрепче, посмотри на меня, и, возможно, я перестану так дрожать. Я хочу сказать тебе все это, но не могу, уже слишком поздно! Моих сил хватает только на то, чтобы с трудом вынырнуть из кровавого марева, разогнать застилающую глаза пелену, разлепить пересохшие губы и на последнем вздохе еле слышно произнести: — Мамочка моя…мама… ____________________________________________ * Сын (ит.)