***
— У меня проблемы с такими как ты, дорогуша, — замечает Куинни, и это, черт возьми, просто нечестно! У Ньюта проблемы абсолютно со всеми, кого хоть как-то можно отнести к человеческому виду, — да даже люди лишь наполовину, будь то русалки или кентавры, питают к нему в два раза меньше добрых чувств, чем лошади или рыбы, — но он каждый раз бесконечно печалится, когда у него внезапно возникают проблемы с любимцами. У Ньюта, впрочем, в отличие от Куинни, хватает силы воли не жаловаться. — С англичанами, — любезно поясняет фея в дверном проеме. «Спасибо, что напомнила», — думает Ньют. Как будто в этой стране, которая младше его одолженного у отца чемодана, у него хоть на секунду есть шанс об этом забыть: привычка завязывать галстук узлом-бабочкой, отчетливая саксонская рыжина в растрепанных волосах, даже треклятое фразопостроение в сочетании с британским акцентом (каким, к чертям, акцентом — это его язык, в конце-то концов!), — Скамандер крещен и проклят своей национальной принадлежностью. Он-то привык думать, что не подходит и выбивается, сначала — из Хогвартса, затем — из английского волшебного социума в общем, а фея Голдштейн без зазрения совести и задней мысли — нет у нее задних мыслей, а все, что есть — чужие — рушит его гринвичскую систему координат. Ты англичанин, дорогуша, смирись и выпей-ка какао. — Вы все слишком сдержаны. — «Да уймись же ты!» — неистовствует сдержанный Ньют, вспоминая по кускам все основы, середины и прогрессы окклюменции. Ему хочется схватить фею поперек хрупкого тела и посадить в вакуум своего чемодана, подальше от его рыжей головы; в чемодане все думают не по-людски, даже не словами, а когда словами, тогда на другом языке, и Скамандеру кажется, что там вездесущая Куинни точно никого не потревожит.***
Как тут не быть сдержанным? Ведь у феи легкая поступь, невесомый голос, воздушные жесты и до одури раздражающая эмпатия, еще чуть-чуть — и раскусит. Ньют думает, что сошел бы с ума, если бы его все время сопровождали чужие мысли, хоровод голосов — среди них, он может поклясться, много мерзости, грязи, лжи и ненависти, всего того, за что сам волшебник так сторонится людей. Как у нее с таким проклятием хватает сил сдерживаться, Ньюту не разобраться. Иронично, но Куинни, на самом деле, непрошибаема и еще более закрытая, чем он. Что ну никак не вяжется с ее умением сочувствовать и понимать; поэтому Скамандер не любит людей: он путается тут же в сложности изящных хитросплетений хаоса, из которого выстроены человеческие существа, стоит лишь начать копать. Звери просты: честны, открыты, последовательны и всегда знают, чего хотят. Их ведут первичные инстинкты; людьми же руководит что угодно кроме: бесконечные жадные желания, потребность внимания, поклонение божествам, правила морали и этикета, запрограммированные обществом, предрассудки, страх и ненависть, к которым примешиваются еще тысячи причин быть тем, кем человек считает себя обязанным быть. Как тут быть сдержанным? Ведь у феи малиновый, будто из ягод в родном Дорсете, берет, и привычка носить воздушное, полупрозрачное кружево, не оставляющее ни единого шанса не пялиться, пусть и как обычно — исподлобья, нервно и смущенно отводя глаза при каждом возможном столкновении взглядами, но все-таки так по-новому, как никогда раньше на любую экзотическую и баснословно редкую птицу. Ньют ловит себя на такой непривычной эмпатии к человеческому, когда заранее знает, что сейчас на лице феи появится эта гримаска, обиженная, растерянная; они идут мимо каких-то нетрезвых субъектов, каждый из которых, наверняка, успевает заметить золотистые кудри и бирюзовые глаза, самодостаточный вырез на платье, а после — еще и подумать. И мысли как раз то, отчего Куинни на секунду выглядит чуть менее всепрощающей и чуть более сдержанной. Ньюту бы не хотелось видеть ее такой — и он сам сдерживается именно по этой причине, перечисляя окклюменческие мантры и поспешно переводя взгляд на не вызывающую эмпатии, но, однозначно, умеющую заставить себя уважать Тину. Уважение — как раз то, что сейчас Ньюту просто необходимо. Потому что нельзя вдруг оказавшемуся англичанином путешественнику думать о женщине то, что думает магозоолог, пряча мысли от феи, он и так слишком нежеланный гость в приличном обществе. Теоретически, конечно, если спрятать ее в чемодане, никто не догадается… — Мы пришли, — оповещает Куинни у ведущей в подвал двери, и Скамандер страшно признателен сам себе, что не успел закончить эту мысль.***
Эта гримаска, озабоченная, холодно-сдержанная, появляется на ее лице еще несколько раз, и каждый раз чудится, что Куинни делает над собой усилие, чтобы не сказать, что с нее достаточно этого мира. И чем больше она не говорит, тем шире раздувается в Ньюте это сострадание. «Что мне сделать, чтобы никто ее не потревожил?» — размышляет Ньют, ухитряясь не смотря разглядеть тревожный взгляд феи Голдштейн. У Ньюта до сих пор только один вариант: он по-прежнему хочет запихнуть ее в чемодан, но теперь лишь для того, чтобы вывезти, возможно, контрабандой в далекие и тихие джунгли Амазонки, где из голосов — только переливчатое и радужное пение незнакомых птиц. И кучка непослушных Пикси, но с этими он разберется. Хоть с чем-то он разобраться в силах: он так привык спасать, что с первого взгляда может определить, если кому-то нужна его помощь. Но в случае с феей все остальные будто бы не видят. Не замечают так упорно, что Ньюту даже кажется, будто он сам все это придумал в качестве прикрытия и оправдания для этого странного желания забрать ее себе; никто из существ в чемодане Скамандеру не принадлежит, он пытается спасти их от мира, но в конечном счете отпустит, когда опасность исчезнет. Куинни не хочется отпускать даже при том, что никакой опасности нет, и Ньют первый раз на собственной шкуре знакомится с понятием собственничества. Ему не нравится — он сдерживается по-прежнему стоически. Впрочем, его прорывает, когда фея оказывается на своем законном месте — на дне его чемодана. Он жутко боится той секунды, когда вездесущая, одаренная Голдштейн все-таки пробьется в его голову; он думает, за все его мелкие прегрешения всепрощающая и всепонимающая Куинни его живьем сожжет, даром, что это у него здесь огненная фамилия. Боится потому, вероятно, что сам собирается сгореть от стыда. По невозможному ни в одной вселенной стечению обстоятельств гореть ему приходится от раздражения и гнева: он все еще несказанно привязан к этой хрупкой стенке в своем сознании и точно так же — к Лете Лестрейндж, которой здесь тысячу раз не место, не рядом с его неположенными, неуместными мыслями о фее, только не там. И Ньют бы счастлив сказать, как хорошо, что до этих мыслей Куинни не добралась, но противное чувство, будто бы ей стоило, мешает — магозоолог по-прежнему сдержанно и по-английски вежливо просит избавить его голову от чужого присутствия. Потому что дольше этот барьер из сдержанности, смущения, неуверенности и сожалений (словом, англичанства) не выстоит, ей просто необходимо убраться из его мыслей, но в ту же секунду по выражению ее лица понимает, что опоздал на долю секунды — Куинни теперь знает о нем все. Кроме того, разумеется, что ей узнать действительно стоило бы. Разочарование Ньюта, однако, оказывается каким-то неполным, задымленным легким замешательством от непривычки к играм разума, когда в следующую секунду этими своими порхающими интонациями Голдштейн делает заключение: — Она только брала. Тебе нужна та, кто отдает, — Ньют теряется совершенно и уже с уверенностью не может сказать, что зол, расстроен и однозначно хочет, чтобы фея больше никогда не лезла в его голову. К сожалению, уточнить ему не приходится — у обеих сестер Голдштейн есть свойство появляться не вовремя, у старшей, увы, в реальности. Он лишь успевает что-то соврать, чувствуя, будто Тина застала их за тем самым неприличным и творящемся в его голове, и походя отмечает, что поэт из феи паршивый — рифмы ее никуда не годятся.***
Под жестким навесом станции метро, о который горько разбиваются дождевые капли, наполненные сывороткой забвения, Ньют видит свет. Дело не в сверкающих молниях, не в героическом отречении ставшего ему другом не-мага, не в облегчении от пережитого сражения с великим и темным волшебником; Куинни целует Ковальски с такой иррациональной надеждой на лучшее, с такой чистой любовью, на которую совсем не способен этот мир, на которую, по мнению англичанина, не должны быть способны люди. Но это чистейшее создание с чужими мыслями в голове, видимо, знает куда больше их всех. Скамандеру кажется, что сердечные ресурсы ее безграничны. И на секунду Ньют жестокосердно завидует Якобу: хотел бы он, чтобы этот новый свет вместе с легкопоножной королевой фей{2} ему было так же просто вычеркнуть из сознания. Увы, Ньюту сыворотка помочь не в силах — до отплытия к родным берегам Альбиона он все тот же Ньют, сдержанный, с чемоданом полным кого угодно, но все так же безнадежно пустым без единой феи. {1}Нунду (англ. Nundu) — этот обитатель Восточной Африки, вероятно, самый опасный зверь в мире. Гигантский леопард передвигается совершенно бесшумно, несмотря на огромные размеры, а его дыхание вызывает недуг, от которого вымирают целые селения. Как показывает практика, одолеть его можно только общими усилиями не менее сотни искуссных волшебников. {2}Тут игра слов. Новый Свет — Америка, королева фей — английский вариант имени младшей Голдштейн пишется как Queenie.