Я не участвую в войне...

Обида по капле вливалась в сны, он дергался, он хитрил, но можно солдата забрать с войны, а как быть с войной внутри? Когда все, что знал он, легло золой, а новое не растет, рождается кто-то седой и злой, способный идти вперед. И если опять заболит в груди, как часто болит сейчас, «любить» он срифмует с «солдат, иди» и «выполни свой приказ». В нем все настроено до сих пор, но что-то звучит не в лад, а сердце, как пламенный… что? Мотор? Дурацкая песня, брат. Какое-то слово… забыл. Как «мир», как «дом», как «письмо жене». И дело не в том, что он дезертир, а в том, что конец войне. Как «солнечный луч на чужом лице», «кувшинки на берегу»… он больше «любовь» не рифмует с «цель». Он больше не Их Солдат. © МКБ-10

Мирная жизнь на поверку оказалась совсем не радужной. Потому что мирно жить солдат не умел ровно так же, как однажды побывавший на бойцовском ринге пес не смог бы стать комнатным любимцем. Нет, проблема крылась отнюдь не в жажде крови или недостатке адреналина, или… в чем-то там еще, что неизменно подразумевалось ПТСР. Нездоровой тяги к винтовке Барнс не испытывал, ножей ему сполна хватало кухонных, а наблюдать за взрывами ему вполне комфортно было с кресла перед плазменной панелью. Но все это при свете дня. Ночи же неизменно превращались в ад в самом прямом и жутком своем смысле. И если с людьми, ради их же блага, Баки по-прежнему держал дистанцию, то не тащить в дом иную живность ему сообразительности почему-то не хватило. И тот факт, что убийца странным образом способен испытывать жалость к бездомным животным, он счел хорошим знаком в пользу того, что для его души еще не все потеряно. Напрасно. На третье утро после разбушевавшейся грозы, прибившей к их порогу не то кота, не то котенка, Барнс долго и с остервенением вычищал шерсть, кровавые сгустки и прочие превращенные в кашу внутренности из стыков между пластинами бионики. — Баки, — в запертую дверь ванной перестали стучать удара после пятого, когда дверная коробка натужно заскрипела, а декоративная штукатурка по периметру дала трещины сразу в нескольких местах. — Впусти меня, Баки, я должна… — Должна проверить, кто сейчас за рулем? — низкий и тихий голос по обратную сторону двери без труда различился за напором льющейся воды. — Барнс, Джеймс Бьюкенен. Служил сержантом во Вторую мировую и должен был сдохнуть под танком, спалившим в 44-м дотла тот безымянный европейский городишко. Жаль… у нас с костлявой не срослось. Ей отчаянно захотелось пнуть дверь ногой и завопить в истерике «Идиота ты кусок, Барнс!», как это напоказ делали не очень умные дамочки в новомодных телешоу, получая немалые деньги за возможность съемки «на публику» их семейных разборок. В моменты переключения ТВ-каналов уж слишком часто мелькало что-то вроде: «Не купил мне туфли! Не подарил мне остров! Мудак! Ненавижу!» «Ты выпустил кишки коту. В бреду кошмара разгромил полспальни. Снова. Но каждое утро я зову тебя к завтраку…» — Баки, я люблю тебя, — прошептала она вслух, прислонившись лбом к закрытой двери. — Пожалуйста, впусти. — Эсма, уйди! Не Диана. Не Ди. Не Диша. Не просто «Уйди!» Эсма. Это имя режет слух до того, что ей кажется, будто из ушей вот-вот хлынет кровь. Это имя наотмашь бьет пощечину сильнее бионической ладони. Это имя выворачивает нутро наизнанку тошнотой отвращения. Она уходит. И долго-долго, напрочь забыв о времени, терзает инвентарь в спортзале, сбивая кулаки в кровь. До седьмого пота изводит себя физической нагрузкой, которой ее телу никогда не бывает достаточно. Жизнь без войны не жизнь. Жизнь без войны — дерьмо! И прежний, самый главный их страх, в этой распрекрасной, с глянцем 21-го века жизни, так никуда и не исчез. Не прельстили его ни пампезная роскошь, ни горячая вода в мраморной ванной, ни полный холодильник самой разнообразной еды, ни платиновые кредитки, ни даже чистые паспорта. На всем этом их страх только рос, креп, пожирая мнимое спокойствие, словно Кракен — корабли. Страх сделал из них, двоих суперсолдат, давно не боящихся ни бога, ни черта, пленников ночи, всякий раз страшащихся закрыть глаза. Страх превратил их в детей, верящих в сказку про Бугимена, имя которому… — Солдат. — Я готов исполнять. И он исполняет. Безропотно. Беспрекословно. Винтовка ложится в руку, становясь естественным ее продолжением, кожа перчаток притирается к стволу, чуть слышно скрипя на морозе. Здесь сама природа приложила все усилия, чтобы создать невыносимые условия, но так уж повелось, что хозяева стрелка всегда ставили себя на порядок выше законов бытия. Солдата при минус сорока и ниже не подводят онемевшие руки, потому что приклад он всегда кладет на левое плечо и курок спускает пальцем левой руки — бионической, неживой. Сухой северный воздух и неустанно хлещущий по лицу ветер не портят зрение — глаза надежно защищают очки, лицо — маска, скрадывающая контраст температур и исключающая образование пара на выдохе, который непременно осел бы на оптике, испортив выстрел. Солдат подготовлен, экипирован всем необходимым для выполнения своей миссии. — Цель миссии: устранить. Воздух свистит на вдохе, маска скрадывает выдох, делая его обманчиво тяжелым и долгим, но пара нет, и лазерная разметка все так же идеальна. Снайпер — живой человек, он дышит под маской, и его свистящим вдохам вторит снежная буря на километры вокруг. Снайпер делает выстрел. Единственный, точный, который мгновенно исчезает в неистовом порыве ветра… Снайпера кружит в ней, в этой буре, швыряет из стороны в сторону, от сугроба у сугробу… И рядом, на километры вокруг никого и ничего. Только он, его цель и снег — немой соучастник убийства, который заботливо уничтожит все следы уже спустя пару часов. Солдат идет к своей пораженной цели, по колено в снегу, по пояс во льду, который отчего-то… кровавый. То ли вьюгой, то ли метким ударом приклада в спину снайпера швыряет на каменный пол, грязно-серый, со въевшейся ржой кровавых натеков. Оружие, уже не лазерная длинноствольная винтовка, а только лишь короткий пистолет — дрожит в его живой руке, а в нос хрустальным крошевом бьет едкий запах пороха, мешаясь с хлюпающей кровью. Пустым взглядом тряпичной куклы снайпер… солдат смотрит на изломанное тело, на голову жертвы. Он не помнит, каким должен быть цвет глаз и совершенно не уверен, присущ ли в принципе глазам цвет. Не помнит цвет и длину волос, липкими змеями разметавшихся сейчас у самых его колен. Зато всякий раз он слишком хорошо запоминает отверстие пули посредине лба — маленькое и темное, с кровавым ровным ободком. Один. Это значит, что он — один? Что это его миссия №1? Его первая жертва? Товарный вагон. Солдат кричит во всю немалую силу легких и изворачивается так, что кровать ходит ходуном. Солдат кричит «Нет!» на русском, а после вторит то же на английском. Он орет «Не надо!» и добавляет хрупкое, наполовину задушенное криком «Пожалуйста…», мешая русский с немецким и будоражащим душу воем, с которым тиски металлических пальцев вырывают-выдавливают поролон из подушки. — Баки! — она зовет его и тут же тренированно уходит из-под удара. — Баки, очнись! — она не бьет его в попытке добудиться, лишь легко и осторожно касается живого плеча, но он все равно реагирует, как на удар, дергается в сторону, рычит и почти моментально вскакивает из лежачего положения в сидячее, загнанно дышит и смотрит прямо перед собой широко раскрытыми глазами.– Милый, это всего лишь сон, это не… Но он смотрит на нее, и она ловит его застывший взгляд. И уже не находит реакции — той самой, негласной и словно бы не существующей, но жизненно-необходимой. Затаенный страх, терпеливо ждавший своего часа, взорвался где-то глубоко внутри капсулой жидкого азота, пополз по венам чувством онемения, парализовал лошадиной дозой Павулона. — Баки… — уже не звучит, тонет в гробовой тишине, и, судорожно сглотнув, она пытается… пытается не запинаться, насильно выговаривая роковое: — Со… Солдат? Никто не зачитывал код, никто не пробуждал Солдата к жизни, но с тем же успехом вот уже почти три года его никто не обнулял. И это, должно быть, закономерный результат. Солдата не использовали слишком долго, слишком долго его существованию не уделяли должного внимания. — Баки… На этот раз ей не хватило концентрации, чтобы вовремя избежать разящего удара. Лезвие армейского ножа со свистом расчертило воздух прямо над ее ухом и, скользнув ниже, по касательной рассекло кожу под скулой. Уходя от нового удара, она перекатилась по кровати и слетела на пол, оборонительно выставив перед собой раскрытые ладони. — Нет, — зарычал Солдат хриплым голосом по-русски, и нож отразил блик лунного света, недрогнувшей рукой брошенный в цель, в ее голову. — Не надо… Что «нет» и чего «не надо» — хорошие вопросы, на который она пожелала бы знать ответы, если бы не приходилось в полумраке уворачиваться от ножа, лишившись которого, Солдат мгновенно перешел в рукопашную. Худший сценарий — контактный бой, где не спрячешься, где нужно отвечать ударом на удар… — Солдат! — ногой блокировав атаку, она кувырнулась назад, защищаясь и все еще избегая нападать. Времени подбирать нужные слова не было, времени вообще не было, да и не существовало их в природе — тех заветных слов, отключающих Солдата. Она могла одним ударом убить противника по комплекции вдвое, если не втрое больше нее, при условии, если тот был обычным человеком. Мужчиной, женщиной — половые различия не имели значения, также как и уровень подготовки агентов, если у них в рукавах не было козырей вроде сыворотки суперсолдата. У Солдата имелись все козыри из возможных, что возводило противостояние ему на тот уровень, в котором ей редко приходилось участвовать. В котором ей… нельзя было участвовать. — Отставить, Солдат! — она кинулась на него, стремясь всем весом повалить, обездвижить, и если бы в этот момент он хотя бы попытался сопротивляться, она бы либо влетела в стену, отброшенная бионической рукой, либо той же рукой он бы просто свернул ей шею. Он этого не сделал, и это было странно и так неожиданно, что врезавшись в его грудь, она не удержала равновесие за двоих, и оба они грузным сплетением тел полетели на пол, разбивая собой все, чему не повезло оказаться на траектории падения. Что-то произошло, за миг до или после падения, что-то неуловимое, от чего Солдат вдруг обмяк под ее весом, из его мышц разом ушла вся боевая напряженность, а его руки, вместо того, чтобы вцепиться в нее в попытке стащить, теперь лежали неподвижно вдоль тела, так, что даже пластины бионики перестали угрожающе сокращаться. — Баки?.. — секундный всполох надежды где-то в груди сорвал имя у нее с языка, после чего она замерла, стараясь даже не дышать в ожидании отклика. Его не было. Лицо, сероватое в ночном спектре цветов, казалось бескровным и словно вовсе неживым, за исключением, разве что, глаз. В которых по-прежнему не читалось узнавания, лишь холод отчуждения, к которому теперь прибавились… растерянность? Дезориентация? Страх? Солдат дышал тяжело и загнанно после их короткой борьбы, но он стремился это скрыть, давился рваными выдохами. Он весь горел под ней, и капли пота серебрились на его висках, стекая прерывистыми дорожками за линию роста волос. Он больше не сопротивлялся, не пытался встать, смотрел в пустоту и молчал. Губы его едва заметно дрожали, но звуков не было, лишь задавленные выдохи и рваные вдохи носом, тихо-тихо. Что-то горячее упало ей на ладонь, вынудив на секунду отвлечься. Темная капля на фоне светлой кожи, точечный след. Машинально подняв ладонь к лицу, она небрежным движением стерла-размазала натекшую из пореза на подбородок кровь. — Пожалуйста… — выдохнул Солдат в момент, когда она на него не смотрела, и интонация эта моментально отдалась у нее где-то в подкорке. Мольба? Отчаяние? — Не заставляйте меня… Он давится просьбой, стоит только ей посмотреть на него, и это так знакомо. До боли, до дыбящихся от страха волос знакомо, словно было только вчера. Безымянный солдат. Стеклянный взгляд и дрессура пытками в каждом слабом движении. Не вздрогнет, не вздохнет, звука лишнего не издаст, если не поступало распоряжений. О Боги, только не сначала! Солдат не смотрит на нее, сухой взгляд фиксирован мимо, а тело скованно, словно ждет ударов — телесных наказаний за провинность. Он открыт, всем своим видом выражет покорность — готов. Военная субординация вспоминается плохо, слова царапают язык, но, преодолевая себя, она произносит в меру громко и ровно, четко проговаривая на русском: — Вольно, Солдат. Она не оценивает ситуацию со стратегической точки зрения, не заботится о том, насколько дееспособен противник, к которому учили никогда не поворачиваться спиной. Она, очевидно, дура, самая безмозглая блондинка из всех живущих — она возвращает противнику свободу движений, бессильно скатившись с него на пол, притом, что комната кишила тайниками с оружием, притом, что противник сам — воплощенное оружие. Оружие, о котором имели неосторожность забыть, которое, как маленькое дитя, обделенное вниманием и лаской, решило напомнить о себе нерадивым родителям. Вот только передохли они все давно! Наверное… все. Почти все. Когда Бейтсон писал свой трактат, он знать не знал, что однажды его теория обретет свое жутчайшее практическое подтверждение. Когда в живое сознание помещали триггеры, никто не имел даже самого отдаленного понятия о том, что или кто получится в результате. Потому что никто. Никогда. Не знал. Это был слепой прыжок в никуда без страховочного троса, неконтролируемый полет в великое неизведанное. Никто никогда не давал гарантий стабильности. Особенно, если использовать систему не по правилам: не вписывать новых команд, не форматировать вовремя диск во избежание создания лишних папок, могущих занять дополнительную память и помешать программе корректно работать. В конце концов, это ведь человеческий мозг, и единственный, кто, вероятно, мог бы дать на него гарантию, это Господь Бог. Увы, не Гидра. — Кого ты ищешь? — она спросила тихо и вкрадчиво, но по-прежнему распластанный на полу солдат все равно вздрогнул и перекатывать голову по плоскости пола перестал. Мрак ночи в сочетании с проблесками лунного света из окон не делал ее слепой, но все же искусственный свет предоставил больший обзор. На следы борьбы и разрушения, на кровь, на его лицо. — Охраны нет. Мы здесь одни. Ты можешь подняться. Солдат снова посмотрел мимо и на этот раз как-то странно. Трудночитаемо, малознакомо. Не взглядом Баки, но и не сосредоточенным, какой бывает у Солдата сразу после введения кода. Не отрешенным, не зацикленным на исполнении приказа и полностью отрешенным от всего остального. Задумчивым, скорее, словно он фильтровал полученную информацию, какими-то ему одному доступными способами проверяя ее на ложь. — Мы на задании? — он задал следующий, четкий, вполне осмысленный вопрос и резко сел, при включенном свете проявив чуть больше активности для оценки обстановки. Сам вопрос и поиски наиболее безопасного на него ответа застали ее врасплох, она перестала следить, на какие именно предметы падал цепкий взгляд Солдата: двуспальную кровать, минимум одежды на них обоих, их общие фотографии на тумбочке у кровати, нож в другом конце комнаты или на плещущийся за окнами океан. — Нет, мы не на задании, — она слишком сомневалась, сможет ли придумать и поддерживать достойную ложь, поэтому сказала правду, все последствия которой сию секунду красноречиво отразились у Солдата на лице. Брови дернулись к переносице в непонимании, образовав знакомую по мимике Баки складочку замешательства, искусанные в кошмаре и от этого слишком яркие губы разомкнулись, словно он хотел что-то сказать, но помешали внутренние запреты. — Тогда где охрана? — хрипло переспросил он спустя время, низко опустив голову и глядя в пол. — Ее нет, — она присела на дальний край кровати, не сводя с него настороженных глаз, но не приближаясь и не вставая на ноги, чтобы не возвышаться над ним, провоцируя бог весть на что. Старательно минуя ее, сбитый с толку взгляд метнулся к окну. Глядя в него, Солдат произнес растеряно, и голос его нехарактерно дрогнул: — Я на техническом обслуживании? «О Господи, нет!» — хотелось ей крикнуть от одних только его слов, а когда он, осознанно или нет, но по вполне понятной причине стал осматривать свою правую руку: на локтевом сгибе, на тыльной поверхности ладони — стал сопоставлять свое положение с какими-то вшитыми в его подкорку наравне с кодом стандартами, она не выдержала, сползла с кровати на пол, ближе к нему. — Баки, пожалуйста… Он посмотрел так, словно она заговорила на смеси клингонского с эльфийским из недавно совместно просмотренных «Звездного Пути» и «Властелина Колец». Он посмотрел на нее, наконец-то не мимо, и теперь она отчетливо увидела… нет, не узнавание и даже не стылую готовность выполнять приказ, а самую настоящую, совсем детскую растерянность во влажно блестящих глазах. «Я выучил ваши правила, — твердили эти глаза. — Я хорошо себя веду, — твердило все его застывшее тело. — Чего еще ты от меня хочешь?» — Баки?.. — влажный взгляд поплыл в пространстве. — Человек на мосту. Он назвал меня «Баки». Осознание того, что он произнес это вслух будто встряхнуло Солдата разрядом. Он дернулся так, словно кто-то невидимый отвесил ему пощечину, или, судя по тому, как прочно отложилось это в его мышечной памяти, что-то многим худшее, чем пощечина. — Пожалуйста, нет… — его голос вдруг сорвался на скулеж, из глаз брызнули слезы, и прямо сейчас, вот таким, ни разу он не был похож ни на Джеймса Барнса, который слабость не выставлял на показ, ни тем более на Зимнего Солдата — безэмоциональную машину для убийства. — Не надо… — оборонительно закрыв-сдавив обеими руками голову, он подтянул колени к груди, сворачиваясь в защитную позу. — Не забирайте их. Не Баки, но и не Солдат. То существо, кто-то промежуточный, с кем она познакомилась еще в 45-м. Тогда она не могла позволить себе вольности в присутствии конвоя. Теперь может. Теперь нет ничего и никого между ними, над ними и рядом с ними. — Все хорошо, — она не идет на поводу у отчаянного желания, не обнимает его вот так сразу, лишь касается слегка защитного кокона из перекрестия рук. — Никто этого не сделает, клянусь. Никто не тронет тебя. Она боялась обнять его. Зато он, ощутив постороннее близкое присутствие, налетел неожиданно и всем весом, вцепился в нее обеими руками, совсем как в тот, самый первый их раз, сдавил сильно, грозя сломать ребра, смял в объятиях так, словно помнил, что было тогда. — Имя… — прохрипел он над ее плечом, и де жа вю унесло ее прочь из этой реальности. — Твое… имя… Тебя зовут… — слова те же самые: их порядок, смысловые ударения, даже запинки там, где они были семьдесят лет назад. — Ди… Диана? Уже не Баки, еще не Солдат. Та уничтоженная личность, которую изначально должны были взять за основу Солдата, созданного естественным путем, взращенного на бесконечной физической боли и химических препаратах. Но с применением стабильной сыворотки все изменилось. Баки вспомнил себя и дал им повод считать, что вспомнит снова и снова, и снова, и неважно, сколько раз они прожарят его мозг электричеством. Осознав, что не смогут контролировать его привычным методом кнута, кнута и еще раз кнута, они стали искать возможность искусственно вернуть солдата в обезличенное состояние, когда в нем уже выбили, выжгли и уничтожили Баки, но еще не заменили его Зимним. Психотропные не могли полноценно конкурировать с сывороткой, не давали долговременного эффекта. И тогда они поступили иначе — вживили код. — Ты помнишь меня? Баки помнил, но звать его сейчас было все равно, что обращаться к глухому во мраке вакуума. Солдат не помнил и не знал, но… его вопрос не был случаен, о нет, только не этот вопрос, не в этих обстоятельствах. Слишком… так он спросил, слишком так, как уже было. Тишина в ответ. Он не двигался, не дрожал, сидел ничком. Дышал ровно, тренированно, упершись горячим мокрым лбом ей в плечо. Уже не Баки, еще не Солдат. Без кода лишь выпотрошенное сознание. Освежеванная душа.