Кондитерское обеспечение

Можно доказать, что социальный прогресс лучше с сахаром. (Э.Ионеско)

       В кабинете оглушающе тихо. Шуршание бумаг, постукивание пальцев о столешницу, тяжёлое дыхание клиента создают лишь фоновый шум, едва различимый и тонущий в вязкой атмосфере. У банков своя тишина — глубокая, хищно подкрадывающаяся сзади и нависающая куполом. В этом с ними соперничают разве что кладбища, церкви и библиотеки, но если первые дарят покой, тоску и безмятежность, то здешнее безмолвие таит агрессию и противоречия. Шума нет, но отсутствие звука разрывает слух навязчивым звоном, помноженным на нервозность. Есть много мест, где стоит искать тишину, но банк — последнее из них для всех, на ком нет фирменной одежды. Здешнее спокойствие больше похоже на затишье. Его не разрушить ни шумным вздохом, ни стуком сердца. Тишина безжалостна, всепоглощающа и неотвратима — её можно разрезать неуверенной репликой, но она сомкнется беззвучной насмешкой, не требующей комментариев клерков, — её здешних слуг и хранителей.        У здешней тишины свой собственный запах. Нет, не тот обычный канцелярский запах бумаг, клея, ветхих папок и металлических ноток дешёвых ржавеющих скрепок. В кабинете пахнет чувствами, разрушенными, поверженными, подавленными. От стопки акций веет разорением: мажоритарные займы достаточно популярны благодаря своей политике выплат, заставляющей финансирующего рисковать больше всех, но не при продаже контрольного пакета. Однажды это аукнется и банкам, лишь недавно вставшим на ноги после отгремевшего четыре года назад кризиса перепроизводства, но сегодня победа остается за тишиной, растягивающей тонкие губы в довольной ухмылке. От клиента пахнет неуверенностью и нетерпением, от самого банкира — презрением, замаскированным под дисциплину. Лишь от шуршащей стопки бумаг исходит клубящийся аромат ванили и сахарной пудры, зависает в воздухе и устремляется куда-то ввысь, подальше от темного и фальшивого места. Здешняя атмосфера не сопротивляется: ей слишком хорошо известно, чем на самом деле пахнет куцая папка с недостающим отчетом о наличии и движении капитала. Сладость — лишь тонкая нотка, которой суждено быть задушенной разочарованием и разбитыми надеждами. У банковской тишины свой собственный вкус, и он не терпит посторонних пряностей.        От справок об отработанном периоде и совокупном годовом доходе неуловимо веет чем-то новым, еще более сладким, приторным, тягучим. Запах кажется легким и ненавязчивым, но, мимолетно пощекотав ноздри, задерживается где-то внутри, дразня обоняние, и этот фамильярный симбиоз раздражает даже больше мизерного чистого дохода, застывшей капли карамели в углу бланка и нервного постукивания потных пальцев, скользящих по столешнице. Стук — скрип, стук — скрип, стук — скрип — скрип… Привычная «барабанная дробь» измученного ожиданием клиента, но ароматы, вдохновившись звуковой атакой, усиливаются, заполняют собой легкие с навязчивостью сигаретного дыма, прорывают кожу и пробиваются всё глубже, отравляя кровь и захватывая полный контроль над организмом. Мало-помалу сдаются даже мысли, все больше отвлекаясь от неграмотного бизнес-плана и возвращаясь к стуку, такому же раздражающему и по схожей деревянной поверхности, но уверенному, четкому, заставляющему слушать, покорно опустив голову, и прозвучавшему много лет назад.        — Я знаю, что это ты съел весь шоколад, Алекс, — притворно-ласковый голос с едва заметным металлическим акцентом методично ввинчивается в его мысли, так, что теперь, спустя десятки лет, точная фраза, неслышно прозвучавшая за его спиной, совсем не удивляет. — Нет, мы можем, конечно, позволить себе сладости, но ты же видел зубы моих клиентов? Улыбка — показатель успеха в этой стране, входной билет за любые прикрытые двери. Ты же не хочешь провести всю жизнь на каком-нибудь заводе? О, это избавило бы тебя от торговли своим внешним видом, но, будь уверен, половина твоего заработка всё равно оседала бы в карманах моих коллег.        Воспоминание настолько явное, что едва ли не заставляет Смирнова вздрогнуть, а место работы незадачливого кредитополучателя только подогревает вспышку раздражения, на миг всколыхнувшую привычную маску.        — Работаете на консервном заводе?        Деловая репутация — второй входной билет в мир успеха, отмыкающий замки, которые не смогла победить правильная улыбка. Хороший финансист должен быть вежливым, нейтральным, непредвзятым. Цифры не любят эмоций и требуют того же от своих служителей. Грубость опускает своего автора на ступеньку ниже, делает говорящего доступным для понимания толпы, а в профессии, заслужившей славу вершителя судеб, нет ничего страшнее падения с импровизированного Олимпа. Банки — те же храмы с тем же капризным и непредсказуемым божеством, а главным оружием опытного жреца всегда был подвешенный язык.        Пальцы зависают над столешницей, не успев ударить. Улыбка меркнет, сменяется растерянным щебетом оправданий. Слова способны ранить не хуже меча, особенно если это до обидного нейтральная фраза. Тембр определяет качество стали, а интонация — интенсивность удара. Маска отращивает потревоженные корни, а тишина довольно скалится, опускаясь прозрачным плащом на вновь расслабившиеся плечи. Слова, произнесенные тоном, чей градус выше, чем текущая температура разума, не считаются за грубость.        — Какое у Вас обеспечение, мистер Ковальски?        Предельно вежливая реплика, но холод ее застывает на опасной для учтивости грани. Острие ледяного клинка со звоном выбивает искры из последнего слога фамилии. Само время замерзает от неловкой паузы. Лишь капля пота томительно медленно стекает по лбу, прорываясь сквозь магическое оцепенение, а приоткрывшиеся в предвкушающем вздохе губы обнажают идеально ровные зубы, не обремененные ни кариесом, ни флюорозом.       Голос отца изумленно затихает, лишившись главного аргумента, и отступает в сторону под напором свежей цитрусово-шоколадной волны, вырвавшейся под щелчком распахнутого чемодана. Запахи — оружие ничем не уступающее словам, и сама тишина сменяет зловещее молчание на уютное умиротворение, но Ковальски губит себя сам.       «Никто всерьез не отнесется к бесформенному толстяку с жирными губами, покрытыми сахарной пудрой!» — материнские интонации мягче и роднее, но сложно забыть её коронную фразу, сопровождающуюся хлестким ударом по рукам, невольно потянувшимся за еще одной порцией печенья.        На губах мистера Ковальски не было пудры, но одутловатое лицо, дешевый костюм и предательская нотка пота, притаившаяся в агрессивном облаке одеколона, делали его все меньше «мистером» и все больше неудачником из сборника родительских историй об идеальной жизни.       — Пончики? Сейчас есть машины, способные произвести сотню пончиков в час. Банк должен быть защищён. Удачного дня!        Ковальски, стоит отдать ему должное, уходит молча. Ни слёз, ни уговоров, лишь вежливое подобие улыбки. Простак, чьи мягкость и неспособность к планированию перекрывают дорогу к успеху, но с чётко поставленной некоммерческой целью, что встретишь не каждый день.        — Очередной отказ? — фыркнула Джейн, проскользнувшая в кабинет под звук колокольчика.        — Это было очевидно, не так ли? Принеси мне кофе.        — Как обычно, мистер Смирнов? Без сахара?        — Да. Хотя нет, постой…        Шаги мистера Ковальски давно затихли в коридоре, но неподкупная свежесть апельсиновой цедры вкупе с легким ванильным аккордом все еще висела в воздухе, изящно дополняя ненавязчивый парфюм Джейн.         — Добавь один кубик. И я не отказался бы от плюшки с шоколадом.