— Я вернусь ближе к вечеру. Не беспокойся за меня. Пятиноги — существа, конечно, опасные и неизученные, но я буду осторожен, обещаю. Если что-то пойдёт не так, то тут же трансгрессирую. Всё будет хорошо.
Когда Тина возвращается домой, первое, что она видит — красные капли, в беспорядке разбрызганные по полу. То тут, то там.
То, что это именно кровь, а не что-то ещё, доходит не сразу, но даже тогда она просто стоит и тратит драгоценные мгновения, будто ожидая. Наверное, того, что сейчас появится Ньют и, смущённо улыбаясь, начнёт просить прощения за свою неловкость. Зелье он пролил или нечто другое. И Тина облегченно вздохнёт, коря себя за глупость и чересчур разыгравшееся воображение. Пожурит ласково своего неуклюжего волшебника, а потом они сядут вместе пить чай, и те мурашки, что сейчас сетью расползаются по спине, конечно, давно уже исчезнут.
«Ну давай же».
Но они не исчезают, как и пятна. Ненужные, неправильные — на полу, ковре и даже на стене виднеется небольшое, сразу не заметное глазу, пятнышко. И Тина, судорожно вдохнув воздух, рывком бросается в соседнюю комнату, даже на долю секунды не позволяя себе подумать о том, что именно может там увидеть.
«Не-думай-Тина-не-думай-Тина-не-думай».
Так она успокаивает себя ровно до той секунды, пока не спотыкается прямо на пороге о неизвестное что-то и не понимает, что это «что-то» является Ньютом.
Тине кажется, что её сейчас стошнит, потому что держать страх в себе больше она не в силах. В ушах гудит, ноги дрожат, и лишь осознание того, что падать ей придётся на Ньюта, хоть как-то отрезвляет. Она отворачивается, вдыхает-выдыхает несколько раз и заставляет обернуться обратно.
Наклоняется (я не смогу, нет, не смогу, кто-нибудь, сделайте это за меня), дрожащими пальцами, которыми долго водит по мокрой, пропитавшейся кровью (это не кровь, Тина, не кровь, Тина-не-думай-не-думай-не) одежде, ищет сердце, находит пульс, биение под ладонями.
Тук-тук-тук.
Отзывается где-то в висках, собственном сердце, закушенных до боли губах.
Тук-тук.
Тина снова тратит несколько драгоценных секунд только на то, чтобы убедиться, что это биение ей не снится. Что это всё ей не снится и она действительно сидит на полу опустевшей мгновенно гостиной, упираясь коленями в мокрый кровавый бок.
Не-думай-не-думай.
Прикасается рукой к лицу, разворачивая к себе, оставляя на бледных веснушчатых щеках красные полосы. Волосы, тускло отливающие в полумраке рыжим оттенком и безнадёжно спутанные, падают на глаза, щекочут её пальцы. Левая рука нелепо согнута, лежит на полу, касаясь мягкого ворса ковра.
И сам Ньют — нелепый, неестественный, настолько неправильный в этой глупой позе на холодном полу, что хочется закричать, ударить его по лицу, сделать хоть что-то, чтобы проснулся и перестал затягивать этот кажущийся вечным кошмар. Чтобы удивлённо посмотрел, смутился и сказал, что она беспокоится по пустякам.
Глупая, глупая Тина.
Вдох. Выдох. Вдох. И ещё. До головокружения, до появившихся перед глазами цветных пятен — пока не хватит сил продолжать. Закусив изнутри щёку, чтобы бороться с головокружением, стягивает с Ньюта пальто.
Видит раны,
(не)
оставленные наверняка каким-то страшным зверем,
(думай)
сглатывает, достаёт волшебную палочку
(не думай)
и понимает, что забыла единственно нужное сейчас заклинание. Панически давится воздухом, чувствуя, как темнеет в глазах, кашляет, закрывает руками рот. Чувствует тошнотворную вонь крови, исходящую от собственных пальцев, отбрасывает бесполезный кусок дерева, который держит до сих пор.
Трясётся, обхватывает плечи руками и отчаянно хочет проснуться. Зажмуривает глаза, сильно, до мелькающего перед ними цветного калейдоскопа, надеясь никогда ничего больше не видеть.
И не думать.
(не-думай-Тина-не-думай-Тина)
***
— Дай мне твою руку! Немедленно! — голос Ньюта твёрдый, решительный, и только Тина знает, что за ним кроется. Ньют боится, чертовски боится, и только обязанность быть сильным заставляет цеплять маску.
Боится он, конечно же, не за себя.
— Держи… — голос самой Тины тоже твёрдый, но только она знает, каких усилий ей это стоит. И кто только дёрнул её полезть к этому грифону! Идиотка.
Ньют бережно, практически даже не дрожащими руками, поддерживает её за запястье. Легко проводит палочкой прямо над глубокой, противного вида раной и тихо произносит…
***
— Вулнера Санентур! Вулнера Санентур! Вулнера Санентур!
Кажется, она кричит это ещё несколько раз, пока не понимает, что заклинание действует. Рваные страшные полосы втягиваются куда-то сквозь хрупкое тело, оставляя после себя лишь испачканные пол и одежду.
И её руки.
И его волосы.
И…
Тина неловко дёргает рукой, и палочка падает на пол снова (и когда только она успела её поднять?).
Горло сковывает спазм, и искусанные до невозможности губы уже не сдерживают рвущиеся сквозь них истеричные рыдания. Она падает прямо на Ньюта, зарывается лицом в его разорванную на груди рубашку, задыхается, кричит беззвучно и всё равно не может излить накопившееся в душе, избавиться от острого, ледяного ужаса.
Потому что повторяемая ей постоянно на протяжении этих страшных минут мантра больше не работает.
Потому что Ньют жив, Мерлин побери, жив.
Потому что он наконец открывает глаза, кашляет и силится подняться, только она этого уже не замечает.
Потому что впервые за эту невозможно тёмную ночь сквозь чёрные тучи проглядывают проблески утреннего солнца.
Потому что
теперь она
не думает.
***
С тех самых пор небольшой островок на севере Шотландии навсегда останется невидимкой на карте, вот только Тина никогда не забудет, какой ценой это стало возможным.
