Однажды в Нью-Йорке

Голову стягивает раскалённый обруч, и Тина морщится от боли, медленно открывая глаза. Она подносит шершавую ладонь ко лбу и понимает, что это не обруч, а плотная повязка. Вокруг — белизна стен; на квадратном окне — опущенные жалюзи, сквозь которые безуспешно пытаются пробиться лучики закатного солнца. Воздух пропитан запахами бинтов и дезинфицирующего средства. Она в больнице. Тина на секунду задерживает дыхание, прислушиваясь к ощущениям в собственном теле: саднят ладони, ноет левая коленка и — хуже всего — буквально раскалывается голова. Пистолет, вспоминает Тина, её ударили по голове пистолетом. Остальные события быстро занимают свои места, яркими картинками всплывая в памяти. Катакомбы — Гриндевальд — снова катакомбы — автомобиль — жёсткая брусчатка улицы... Тина краснеет и закрывает лицо руками. Жёсткая брусчатка улицы — Грейвз — Грейвз — Грейвз — Грейвз. Она вспоминает, как ненадолго пришла в себя в его машине, как рассеянно любовалась его профилем, как что-то говорила — возможно, совсем не то, что нужно. — Господи... — шепчет Тина, сгорая, изнутри и снаружи. В висках набатом бьётся кровь, гулом отдаваясь в затылочной области. Кажется, тебе пора искать новую работу, Порпентина. Желательно, в другой стране. Ладони страшно чешутся, и Тина наконец обращает внимание на ссадины, мельком отмечая, что из её одежды отсутствуют только ботинки. В последний раз она сбивала кожу на ладонях в далёком детстве: они с Куинни любили играть в догонялки на узкой 46-авеню в Бейсайд, куда ни разу не заезжал ни один автомобиль, а повозки проносились максимум пару раз в неделю. Пятилетняя Тина обожала их собственный маленький мирок: неровная брусчатка, невысокие серые дома по обе стороны улицы, сосед — старичок-иммигрант Джулио, обожавший сидеть на ступеньках и раскуривать большую трубку. Очень много хорошего осталось на 46-авеню — и слишком много плохого. Тина смотрит на покрывшиеся тонкой корочкой ладони и совершенно не хочет возвращаться в прошлое. Она стискивает зубы и с усилием принимает сидячее положение. В голове тут же взрываются фейерверки, а по виску будто снова бьют рукоятью пистолета. Но отступать Тина не привыкла. Сквозь оконное стекло доносятся привычно-родные звуки Нью-Йорка: цокот копыт, редкие гудки автомобилей, выкрики разносчиков газет. Это отчего-то придаёт Тине сил, и она, опираясь рукой о койку, поднимается на ноги. Тут же ноющей болью отзывается колено, но это второстепенно; сейчас Тина пытается справиться со слегка двоящейся в глазах парой ботинок, аккуратно стоящей около кровати. Она дважды промахивается, потом вяло машет рукой и, неловко повернувшись, идёт к двери босиком. Не то, чтобы Тина чётко понимает, зачем она это делает. Она уже почти касается дверной ручки, когда створка открывается, и Тина упирается взглядом в подбородок, слишком часто появляющийся на её зарисовках. Грейвз без привычного пиджака; на его лице — усталость и, кажется, тревога. У Тины сжимается сердце, когда она понимает, что эта тревога — за неё. — Тина, — Грейвз прикрывает за собой дверь и внимательно смотрит на Тину, — как вы себя чувствуете? Она думает, что всё это ей кажется. Капитан — образец спокойствия; даже когда три года назад Сэм Потрошитель направил на него пистолет, на его лице не дрогнул ни один мускул. Гриндевальд потусторонне усмехается и смотрит на Тину, чуть склонив голову набок. — Передайте Грейвзу, что я нашёл его слабое место. Ему отлично известно — бью я всегда в цель. Татуировка на его шее — треугольник с вертикально перечеркнутым кругом внутри — ярко выделяется на бледной коже. Тина не может оторвать от неё взгляд. За окном раздаётся долгий гудок автомобиля, и Тина моргает, отгоняя от себя ещё не потускневшие воспоминания. — Всё отлично, сэр, — она криво улыбается. Колено снова стреляет болью, но Тина даже не морщится. Она доведёт это дело до конца. Тина ведь не привыкла отступать. — Вы без ботинок, — отмечает Грейвз, поднимая брови. Давай, Порпентина, признайся, что просто не смогла их надеть. — Решила дать ногам отдых, — пожимает плечами она. — Который сейчас час, сэр? — как можно более светски интересуется Тина, сжимая скользкие ладони за спиной. Боль услужливо вонзается в висок тонкой иглой. — Около шести, — Грейвз пытливо всматривается в её лицо, останавливая взгляд на белоснежной повязке. — Тина, вы точно в порядке? Она производит нехитрые вычисления в проясняющейся голове и внезапно понимает, что имел в виду Гриндевальд. — Вы... Вы сидели тут всё это время? — голос Тины едва заметно дрожит. Это ведь не может быть правдой. Он — её начальник, её капитан. А она — безнадёжно влюблённая девчонка. Грейвз смотрит прямо ей в глаза, и от его взгляда у Тины подкашиваются ноги. Грейвз смотрит прямо ей в глаза и думает, что он последний трус. Последние лучи заходящего солнца робко освещают палату, отбрасывая оранжевые блики на стены. За окном своей жизнью живёт Нью-Йорк, суетливо и шумно встречая вечер. Глаза Грейвза цвета горького шоколада. На его левой скуле — родинка. Тина думает, что сходит с ума. Грейвз делает едва заметный шаг вперёд, но в их системе координат он нарушает все границы. Впрочем, о каких границах речь, не так ли, Порпентина? Грейвз медленно поднимает руку и касается её волос. Тина чувствует, что задыхается, но она не смеет шевельнуться. — Тина, я... — почти шепчет Грейвз, большим пальцем очерчивая линию её подбородка, — вы должны знать... Передайте Грейвзу, я нашёл его слабое место. Тина смотрит в его глаза и видит там незнакомую нежность. Границ больше нет, когда он обнимает её за талию, осторожно прижимая к себе. Его ладони очень тёплые, а от рубашки пахнет тем парфюмом, который для Тины всегда будет ассоциироваться именно с Грейвзом. Её голова кружится, но уже не от удара в висок. Передайте... Губы Грейвза на вкус как кофе.