Просто Вика

— Ты точно не полетишь? Он издевается.  — Соколовский! Моего терпения больше не хватает и я запускаю в его непробиваемую голову его же рубашку. Сколько можно?  — Всё-всё, — он поднимает руки в знак отступления и смеётся, — я понял. Придётся идти в Мариинский вместо Венской оперы, что поделать. Игорь наиграно вздыхает, расправляя рубашку, которую он успел перехватить в полёте, и начинает напяливать на себя. Мы в его номере. Вместе. Третью неделю кряду. И я действительно соглашаюсь на это каждый раз, когда время доходит до шести вечера и я жду появления рядом с собой черного гелендвагена, который увезёт меня в спокойствие. Собственно, что он и делает неизменно и постоянно. Ровно в шесть вечера. Каждый день. Маньяк.  — Уж лучше театр, — я усмехаюсь, собирая волосы в хвост. Соколовский также пытается вторую неделю подряд отправить меня в неизвестном направлении на неопределённое время, чтобы я была в безопасности, пока он осуществляет какие-то свои планы, но не понимает, что я не променяю никакую безопасность на это умиротворение.  — Значит, в Александринский пойдем. У него всё так легко, что я начинаю ему завидовать, потому что в моей жизни нет ни одной вещи, к которой я могла бы отнестись также просто. Ему достаточно о чём-то подумать, и это тут же сбывается. И деньги здесь не играют никакой роли. Дело в нём. В Игоре. Между нами сейчас происходит обыденность, которая мне нравится. Мы просыпаемся здесь, в отеле, рано утром, вместе собираемся, а потом расходимся: он едет на работу на машине, я на метро, а в отделе мы вновь превращаемся в старых Соколовского и Родионову, у которых есть куча претензий друг к другу. Только Игорю никого из себя строить не надо. В отличие от меня, он принимает перемены спокойно, не пытается показать себя с другой стороны, которая ему не свойственна, а я постоянно ищу повод пожить несколько минут в прежнем угнетённом состоянии. Это я из нас двоих всё ещё переживаю, как мы будем жить дальше, как вместе работать, и как вообще сейчас выглядит моя жизнь. Его, кажется, это мало заботит. Живёт в удовольствие сегодняшним днём и наслаждается, наблюдая, как я прилагаю колоссальные усилия, чтобы делать хоть что-то похожее. Но он терпеливо ждёт, когда я всё-таки буду готова, каждый день забирая меня в шесть часов вечера и пряча здесь. Игорь впускает меня в свою жизнь, и как я вижу, с удовольствием.  — Может, пора перестать прятаться как школьники? Он перехватывает мою руку тогда, когда я на полпути в коридоре пытаюсь надеть офисный пиджак. Горячие руки обжигают моё запястье, и я замираю. Вопрос просто вводит меня в тупик. Он предлагает мне перестать прятаться, а это значит отпустить ситуацию, дать ей возможность быть услышанной другими, и все узнают, что Родионова всё-таки покупается. Жуть просто.  — Мы не школьники, — как-то невпопад говорю я, еле шевеля языком.  — Но мы прячемся. Да, мы прячемся. От меня. От моей трусости.  — Просто не нужно это никому, вот и всё. Дыхание перехватывает от его уверенности в своих словах. То есть он абсолютно точно знает чего хочет: прийти на работу и сказать, что спит со мной. Ничем другим я назвать это не могу. Ну, не в отношениях же мы, в конце концов.  — И тебе не нужно? — провокатор. Игорь подходит ко мне вплотную, будто пытаясь доказать этим, что он говорит реальные вещи, а я в этот момент просто нервно сглатываю и ищу повод быстрее уйти от этого разговора, потому что прежде чем говорить всем о том, что я здесь ночую, нужно разобраться, что на самом деле между нами. Я не верю в то, что это всё серьёзно. Я скорее с ума схожу. И от него тоже.  — Игорь, давай вечером поговорим? — даже сейчас я прямо заявляю, что вечером мы здесь соберёмся вновь. Его разочарованный вздох и конец прикосновений даёт мне понять, что на сегодня, по крайней мере до вечера, я свободна от этой идиотской мысли. Мы собираемся в тишине, я кладу в сумку некоторые бумаги, Игорь роется в телефоне. Наконец, когда входная дверь передо мной открывается, Соколовский всё же нарушает это молчание:  — Давай я тебя хотя бы на перевязку отвезу? Чёрт. Перевязка. Моё плечо, о котором я благополучно забыла, требует каждодневных перевязок, поэтому я зависима уже неделю как от постоянной процедуры в больнице. Рука, к слову, не болит, и я работаю в прежнем режиме, если исключить угрожающие взгляды Игоря в тот момент, когда я пытаюсь влезть в очередную авантюру, и не обращать внимания на косые взгляды Королёва на нас — меня и Игоря — от которых мне реально больно физически. В ответ я всего лишь отрицательно качаю головой, разбавляя обстановку между нами лёгкой улыбкой. Но он делает ещё проще: тёплые губы легко касаются моей щеки, когда он с силой притягивает меня к себе за локоть. И эта обыденность нравится мне ещё больше.

***

День моей выписки наступил без моего ведома, и именно поэтому я сейчас прохожу миллион бесполезных обследований и анализов, по которым врач определит, что мне нужно больше высыпаться, потому что организм истощён тяжёлой работой до предела. Я сижу в кабинете моего лечащего врача, улыбчивого мужчины, и жду его с результатами. Ненавижу ждать и опаздывать. И сейчас я делаю это всё вместе, а поэтому жутко нервничаю, потому что Пряников сейчас устроит разнос ребятам, а когда увидит, что начальника отдела нет на службе, то впадёт в бешенство.  — Ну, как тут наша мамочка поживает? Дверь позади меня хлопает, но я искренне не могу определиться, как реагировать: обращались явно не ко мне.  — Простите, вы, наверное, ошиблись, — я улыбаюсь, подавляя усмешку.  — Ничего я не ошибся, милочка, — мужчина подходит ко мне, усаживаясь за свой рабочий стол, напротив меня, раскладывает какие-то бумаги, а потом смотрит на меня и улыбается, — анализы в полном порядке, плод здоров и полноценно развивается, поздравляю. Мир перевернулся. Рухнул. Испарился. Нет, не может такого быть. Правда. Кажется, прошло уже несколько минут, а я всё ещё не моргнула и ни разу не вздохнула. Я даже не вижу доктора перед собой, потому что в голове каша. Ребёнок. У меня. Внутри. Рука инстинктивно тянется к животу, будто я могу точно определить: есть ли там кто. У меня внутри чья-то целая жизнь. Маленькая крохотная жизнь, напрямую зависящая от меня. Уму непостижимо. Всё неожиданно и спонтанно, я даже и думать об этом не думала, но сейчас это так: я беременна. Сочетание, которое никогда меня не характеризовало, и я всю жизнь думала, что не охарактеризует никогда. Я не верю в это до конца, но уже точно знаю, что я дам этому человеку появиться на свет. Он имеет на это право, а я этого хочу. Я — мама. Самая настоящая. И лёгкую улыбку, играющую на моем лице сменяет смятение, потому что размышления приводят меня к мысли о родителях.  — А какой срок? — хрипло спрашиваю я, потому что молчала слишком долго.  — Три недели. Соколовский. Это омрачает всё, что я чувствовала ранее, потому что непредсказуемый Соколовский может отреагировать на это… непредсказуемо. Он, скорее, отвергнет эту информацию, потому что дети явно в его планы не входили. На работу я добираюсь сквозь пелену своих мыслей и переживаний, которые первый раз в жизни сводятся к моему ребёнку. И я пугаюсь этой новизны, как и всего того, что может неожиданно произойти со мной и моей жизнью. А теперь и с ребёнком. И, наверное, с Игорем. Я не знаю, как сказать ему об этом, в какой форме преподнести, но то, что он обязательно узнает об этом, я решаю сразу же. По-другому и быть не может. Осознание того, что жизнь Виктории Сергеевны под угрозой меня не смущает, потому что я слишком устала от неё. Почувствовала вкус другой жизни, без ужасных правил, и поняла, что это намного лучше: жить так, как чувствуешь, а не так, как заставляют.  — Ты чего так долго? — Игорь настигает меня в коридоре, когда я выхожу из кабинета Пряникова, по обычаю, прослушав все его недовольства.  — Меня выписали. Анализы сдавала.  — Всё хорошо?  — Более чем. Я не могу снять с языка эту новость, наверное, потому что сейчас она будет самой неуместной из всего того, что я говорю. Игорь ничего не замечает, а лишь улыбается и роется в карманах.  — Тогда предлагаю это отметить, — перед моим носом появляются какие-то пёстрые бумажки, — Александринский, первый ряд, сегодня в семь вечера. Он опять делает это легко: стоило мне утром заикнуться о театре, а сегодня в семь я буду сидеть в первом ряду. Уголки моих губ дёргаются в лёгкой улыбке, потому что своими выходками он доводит меня до паники. Паники от того, что я ни в жизни бы не поверила, что всё может быть так просто. Без ругани и выяснений отношений, без претензий и подвохов. Ты просто приходишь и начинаешь быть рядом с человеком. И я прихожу и начинаю быть. Я смотрю на Игоря и представляю его другим человеком. Отцом. И эта роль в моей голове никак не вяжется с Соколовским, который только месяц назад стал брать на себя хоть какую-то ответственность за принятия решений. И за меня тоже.  — Согласна? Конечно, согласна. не могу быть не согласна. Это очевидно. Я не могу ему отказывать, иначе ничего этого бы не было: моей абстрактной жизни в его запахе, аномальных отношений между нами, и… ребёнка. Его бы тоже не было. И эта мысль кажется мне абсурдной, потому что за полтора часа я успела полюбить его всем, чем можно, и готова всё отдать за него. Я соглашаюсь, умиротворённо улыбаясь, а потом мы расходимся по делам. У нас глухарь. И меня пугает то, что я не хочу вникать во всё это. Хочу остаться в мире своих новых ощущений, мыслей. Хочу сохранить в себе всё это: понимание того, что ты теперь ответственен не только за себя. И именно поэтому я резко останавливаюсь перед дверь какого-то сарая, когда мы пускаемся в погоню за наркоманами, потенциальными подозреваемыми, стреляющими по нам, и просто ищу место, где можно было бы укрыться. Игорь смотрит на меня во все глаза, пытаясь найти причину моего странного поведения, но я молчу, и он оставляет этот разговор на потом, отправляя меня в его машину. Вечер обещает быть насыщенным, потому что в театре, именно там и нигде больше, мы собрались поговорить. То есть мы не обсуждали это, но негласно уже приняли решение, что выяснять отношения там будет легче. Я собираюсь недолго, хотя бы потому что здесь, в отеле, у меня практически нет одежды, поэтому на мне всё те же брюки и черная кофта, которая недавно конкретно описала мою жизнь. Игорь выглядит очень мужественно в своём синем костюме, и это на пару мгновений выводит меня из мыслей о предстоящем разговоре.  — У тебя всё хорошо? Питер вечером неописуем. Мы идём по Островской размеренным шагом, Игорь держит меня под руку, а я разглядываю здания в округе и молчу. Мои каблуки разбавляют тихую атмосферу между нами своими посуткиваниями, а я не думаю ни о чём. Вообще. Как специально.  — Да, почему ты спрашиваешь? У меня правда всё хорошо, потому что большая птица сегодня утром принесла мне хорошие новости. И я даже не думаю о том, как на эти вести отреагирует Игорь. Я не смогу этого предугадать или знать наперёд. Мне сейчас хорошо от одной мысли, что я теперь не бесполезная Родионова.  — Весь день сама не своя. Что-то случилось? Случилось, Игорь. Много чего случилось. Но мой разум предательски молчит и я не могу говорить в принципе. Сказать об этом сейчас и разрушить все планы на вечер — не вариант. Я не то, чтобы хочу в театр, просто хочу провести этот вечер рядом с Соколовским. И это тоже можно отнести к странным желаниям, наряду с отпуском. Отпуск для меня — это ведь новая вершина. Просто невероятно.  — Нам нужно поговорить, — я останавливаюсь прямо перед входом в здание театра, и он делает то же самое.  — Ага, значит, тебя тоже не устраивает, что мы скрываем наши отношения на работе, да? — его самодовольная улыбка греет мне сердце.  — А у нас есть отношения? — я, конечно, о другом хотела поговорить, но вещи, что происходят между нами, имеют право на обсуждение прямо сейчас. Наверное, даже больше, чем разговор о ребёнке.  — Разве нет? — он так искренне удивляется, что я стыжусь себя. Игорь считает нашу связь существенной, и ему ничего не стоит принять это как данность. Только мне нужно разжевать и объяснить, что я — это его человек, а он мой человек. Но я хочу, чтобы это сказал он, а не голос моего разума. Я качаю головой, показывая, что не знаю, как это называется.  — Послушай, — я боюсь того, что он, возможно, собирается мне сейчас сказать, — я есть у тебя, а ты у меня, и многие люди называют это отношениями, и если… Слушаю его с широко распахнутыми глазами до тех пор, пока большой чёрный джип не паркуется около тротуара. Окно машины открывается, и оттуда высовывается голова солидного мужчины, который зовёт Игоря, тем самым перебивая его речь. Злость, которая проскальзывает на лице Соколовского, меня напрягает, потому что он, ничего не объяснив, оставляет меня здесь, уходит, бросив напоследок, чтобы я шла внутрь. Но он ведь знает, что я этого не сделаю, потому что ситуация более чем настораживающая. Я вижу, как напрягается его спина, пока он идёт к машине, вижу, как он сжимает руки в кулаки, и мне это, естественно, не нравится. Я собираюсь что-то сделать, как следователь, но не успеваю, потому что… Моё сердце сжимается до предела, когда в него, чёрт подери, целятся. Игорь видит это, и это вижу я. Меня охватывает оцепенение, я обязана что-то сделать, но, как назло, не могу пошевелиться. Всё происходит настолько быстро, что я едва ли успеваю закричать, но это ничего не исправит.  — Игорь!

***

Скорая, к счастью, оказывается около театра быстро, и окровавленное тело Соколовского грузят в машину на носилках, а я стою в абстракции и наблюдаю за этим. У меня в голове нет ничего, кроме этой картинки, где Игорь лежит на холодной земле в лужи крови, а я пытаюсь ему помочь. Но только мне никто не помогает. И мне от этого тоже плохо. Это может казаться смешным и стыдным, но я действительно не смогла ничего сделать, я просто потерялась в своей панике, потому что передо мной лежал не сотрудник полиции, а мой человек, и я, возможно, потеряла бы его навсегда, так и не сказав того, что собиралась. И от этих мыслей меня бросает в дрожь. То сеть сейчас это всё могло бы закончится. Я его в скорой вместе с ним и вижу, как врачи пытаются привести его в чувство, как обрабатывают окровавленную грудь. Ужасное зрелище, но я стараюсь не упустить из виду ни одной детали, потому что это кажется мне очень важным. Я не сразу замечаю, как дрожат мои руки и панически из стороны в сторону бегают глаза, но это сейчас есть во мне: дикий ужас пожирает меня изнутри. Мы оказываемся в больнице, и его тут же увозят, а я остаюсь в коридоре в полном неведение, что делать. Дышу глубоко, чтобы успокоиться, вспоминаю о том, что беременным нервничать нельзя, но это раздражает меня ещё больше. Честно. Ещё пара минут отрешённого состояния, и я беру себя в руки, начинаю искать дежурную медсестру. Как назло, окна палаты выходят в коридор, и я, конечно же, вижу, как его перевязывают, как он морщится, и как вся эта ситуация выбивает меня из колеи. Но он в сознании, живой, и это одна из самых главных вещей. Спустя несколько минут мне разрешают войти к нему и поговорить, но не долго, а я собираюсь с мыслями ещё какое-то время, обдумывая всё, что у меня сейчас есть: ребёнок и огромный страх за Соколовского. Но медлю я недолго, потому что ловлю на себе его взгляд через большое окно, и не могу заставлять его ждать более. Он устал, и это слишком видно по его сонным глазам и побледневшему лицу, хотя цвет моего лица, наверняка, не лучше, но Игорь старается держаться при виде меня, и улыбается. Как и всегда.  — Привет.  — Привет, Игорь, — мы будто бы вечность не виделись.  — С тобой всё в порядке? Он спрашивает меня об этом тогда, когда сам лежит на больничной койке с дыркой в грудине, а я стою живая и здоровая напротив. Да я счастлива.  — Я должна была поговорить с тобой ещё до этого, — я не обозначаю конкретных событий, но знаю, что он меня понял, — я беременна. Вот так просто. На раз-два. Если бы я знала, что его лицо станет таким серьёзным после моих слов, то молчала бы до самых родов, честно. Он пытается приподняться с кровати, а я не останавливаю его, зная, что это вредно сейчас, потому что замираю и внутренне сжимаюсь до невозможности, ожидая его реакции. Она неоднозначна.  — Что? Глухой Соколовский. Это действительно очень страшно: сказать вещь, которая объединит нас на всю жизнь. Даже свадьба не соединяет судьбы людей так тесно, как ребёнок. Он сделает нас почти одним целым, свяжет нас собой, и я не знаю и даже боюсь предположить, согласен ли Игорь на это. Моё лицо не выражает ничего, кроме внутренней скованности и напряжения. Я молчу несколько секунд, не дыша, потому что этот разговор и его тяжёлый взгляд подкашивают мне ноги, и на всё это нужны силы, которых сейчас у меня попросту нет.  — Вы что делаете, Соколовский? — врач вихрем влетает в палату, укладывая Игоря обратно в постель, — я же сказал: никаких резких телодвижений. Всё, на выход. — он оборачивается ко мне, прямо говоря, чтобы я ушла. Вежливости ноль, но это последнее, о чём я успеваю подумать, перед тем, как прервать наш зрительный контакт с Игорем и собраться уйти.  — Вик, постой, — он пытается остановить меня, но я даже боюсь представить для чего, поэтому ускоряю шаг, избегая развязки этого разговора, — Вика! Я ухожу. Из больницы, из этой ситуации. И из его жизни тоже. Пропадаю на целую неделю, не прихожу в больницу, не навещаю. Только звоню его лечащему врачу каждый день и Жеке, который навещает его, дважды в день. Это даётся мне нелегко — не знать, как он, как чувствует себя, не видеть его, но иначе я просто разрыдаюсь при нём, если он скажет то, чего я боюсь. Я однозначно выгляжу эгоисткой в его глазах, потому что он был рядом, когда это было нужно мне, а я не могу отплатить ему тем же. Мне дают два выходных на работе, и я запираюсь в своей квартире, оставаясь наедине со своими мыслями, которые оказываются убийственными для меня. По вечерам я не зажигаю света в квартире, потому что видеть своё одиночество в лицо мне не нравится. Я не сразу привыкаю к мысли, что я теперь, собственно, не одна, но на это нужно время. И не мало. Единственное, от чего я не могу скрыться — это переживания о том, что обязательно случится. От переживаний о предстоящем разговоре. Я знаю, что это случится рано или поздно. Что мы выясним все отношения, прийдём к какой-то договоренности. И в чью пользу всё решится я могу лишь догадываться, судорожно соображая. И у меня есть два варианта: мы либо принимаем всё как есть, либо не принимаем. Игорь не звонил мне ни разу, что меня пугает, но, видимо, поэтому сегодня вечером его машина появляется под моими окнами и стоит несколько минут. А потом он выходит на улицу и смотрит в мои окна, за которыми прячусь я. Мы смотрим друг на друга через окно моей квартиры, сквозь мои страхи и опасения, и эту тёмную холодную ночь. Игорь, мне кажется, не моргает вовсе, будто пытается разглядеть во мне что-то новое, чего он раньше не видел. Но я всё та же: решительная и несмелая, боюсь проблем и боюсь их решать, поэтому я предоставляю ему эту возможность, коротким кивком приглашая в квартиру. Отхожу от окна и иду к входной двери, чтобы пустить замершего Игоря сюда. В мою квартиру. Нет, он уже был здесь и не раз. Но я понимаю, что сегодня я пускаю его не только в свой дом, а в свой мир и жизнь полностью. Я больше не смогу спрятать это безумие в его номере или машине, а потом вернуться в своё обычное состояние в своей квартире. И если всё это между нами в один день неожиданно закончится — также как и началось — я не смогу проглотить это. Сегодня уже он ступает на мою территорию, обозначив мою новую жизнь.  — Проходи, — я закрываю за ним дверь и приглашаю на кухню. Он садится за стол, облокачиваясь о столешницу и складывая руки в замок, а я сажусь напротив, в идентичной ему позе. Так как будто легче разговаривать. Настольная лампа становится единственным источником света и этот полумрак скорее угнетает, чем расслабляет. Его тяжёлый вздох и взгляд в никуда разрушает всю меня.  — Давно узнала?  — В тот же день, — я пытаюсь подавить дрожь в голосе и теле.  — Почему сразу не сказала?  — И что бы ты сразу сделал? Сейчас я его провоцирую. Я — провокатор. Но иначе я не могу: хочу узнать, что творится в его голове, что он собирается с нами делать. И под этим «нами» я больше не подразумеваю наши с ним отношения. Я говорю обо мне и ребёнке, а его присутствие в нашей жизни зависит исключительно от него. Соколовский поднимает на меня глаза, и я надеюсь, что он не заметит, как я пасую перед моральной силой. Он сейчас невероятно сосредоточен, будто что-то в его жизни идёт не так, как он хотел, и я чувствую тоже самое.  — Клинику хорошую бы нашёл, наверное. Не знаю. Меня в дрожь бросает. Клиника? Хорошая? То есть он пришёл в мою квартиру говорить о хорошей клинике, которую он бы нашёл, и в которой он быстро решил эту проблему? Господи, ну и сволочь же ты. И меня будто по голове бьют, потому что я неожиданно вижу в близком человеке чужого и не знаю, какой он на самом деле. Я сжимаю руки в кулаки и собираюсь выгнать его из своего дома и жизни одновременно, но не успеваю, потому что он меня перебивает на полуслове:  — Нашёл бы место, где рожать будешь. Я подскакиваю и падаю, ударяясь всем телом о кромку льда подо мной. Он сейчас не об аборте говорил?  — То есть ты хочешь оставить ребёнка? — мой настороженный голос от волнения переходит на шёпот. Игорь резко переводит на меня свои округлившиеся глаза и непонимающе смотрит на меня.  — А ты что, нет? Я сейчас с ума сойду. Он хочет ребёнка. От меня.  — Я да, то есть… — меня разрывает от этих мыслей. У ребёнка будут родители. Будут родители. Он будет счастлив, — ну, конечно, хочу. За целый день я первый раз улыбаюсь и могу себе позволить ощутить радость этого события полностью. Без лишних мыслей и переживаний. Без нервов и стресса. Просто отдаться этому чувству и проникнуться мыслью, что всё то, что есть у миллионов женщин мира, теперь есть и у меня. Ребёнок, родной человек рядом. Я теперь действительно могу называть его родным, потому что нас теперь связывает очень многое. Моё небо сейчас лишается всех своих проблем, обретая пожизненный рассвет.  — Думала, что я буду против? И меня окончательно отпускает всё напряжение, когда он, прищурившись, улыбается, выбивая из меня правду.  — Думала, что это тебе не нужно, — не нахожу повода для улыбки, я достаточно серьёзна сейчас, и вижу, как это не нравится Соколовскому.  — Я думал об этом, — он встаёт со своего места и начинает медленно двигаться ко мне, — и понимал, что рано или поздно это бы произошло. Что в этом плохого? Ничего. Я не могу ему ответить, потому что не знаю что. Он меня просто убил своим спокойствием и рассудком. Получается, он рассматривал такой вариант развития событий, планировал, что я буду у него. Чёртов следователь. Игорь, наконец, оказывается совсем рядом, присаживаясь передо мной на корточки, и смотрит на меня снизу вверх, наблюдая, как я нахожусь в замешательстве и непонимании что происходит. У меня сейчас начнётся новая жизнь. Другая. И то, что я раньше считала началом отсчёта, сейчас кажется ерундой, потому что чистый лист, на котором я буду писать свою судьбу, вот он, только появился.  — Но если девочка будет похожа на тебя, то это будет ужас, честное слово, — неожиданно он переходит на более громкую и задорную интонацию, отчего я вздрагиваю, а потом усмехаюсь.  — Девочка? На меня? Это невероятно: говорить о твоём будущем ребёнке, которого ты не видишь, но чувствуешь. Который в одну секунду становится центром твоей вселенной, ради которого ты отдашь всю себя, не задумываясь. Я даже не знала, что есть такая безумная любовь, когда чувствуешь всё и сразу. Но это точно есть. Игорь предлагает мне обсудить ребёнка. Это значит, что он предлагает мне жизнь, которая есть у всех людей на свете. Без стресса, убийств, крови и переживаний. Семейную и спокойную жизнь. И меня бросает в дрожь от того, что это предлагает мне именно он, потому что полгода назад он мог предложить мне провести одну ночь вместе, а не жизнь.  — Она будет мотать мне нервы, а потом пойдёт работать в полицию. Это ведь кошмар! — я бы засмеялась, если бы он не говорил это шёпотом. Он пытается шутить тогда, когда сам переживает кучу эмоций. И возможно, страхов тоже. Ему тоже нелегко даётся осознание того, что мы перепрыгнули кучу времени и сразу перешли на другую ступень. Туда, где будет ответственность.  — А мальчик?  — Если мальчик будет похож на меня, то это будет прекрасно. Я смеюсь, не замечая, как растворяюсь в этом моменте, потому что все мои плохие ожидания не оправдались, а всё идёт так, как бывает только в фильмах, когда люди всё-таки остаются вместе.  — Соколовский, ты не меняешься.  — Вик, — он вдруг перестаёт улыбаться и становится серьёзным, — всё будет хорошо. Он берёт меня за руку, и это воспринимается мною как неимоверная поддержка, как надежда на хорошее. На то, что он со мной. Что он мой человек. И я бы, наверное, в жизни бы в это не поверила, но он сейчас здесь, держит меня за руку и говорит, что у нас, то есть у нас троих, есть будущее, где мы вместе. Мы стоим около входной двери, и он собирается сейчас уйти. Игорь предлагает мне поехать с ним и оказаться вновь в его номере, там, где мы привыкли быть, но я отказываюсь и, заколов холод Виктории Сергеевны, делаю то, что делаю:  — Может быть, останешься? И я действительно говорю это. Окончательно пускаю в свою жизнь.  — Конечно, останусь. Он говорит не о моей квартире. Я знаю. Мы впервые лежим на моей кровати, не спим, молчим. Он внимательно смотрит на меня, будто видит впервые, и я делаю тоже самое, потому что понимаю, что сейчас рядом со мной лежит совершенно незнакомый мне Игорь Соколовский, которого я в принципе-то не знала. Игорь переплетает пальцы наших рук, и под тёплыми прикосновениями я засыпаю с полной уверенностью, что Виктории Сергеевны больше не существует.