Лёд во льдах

Если бы Каледон Хокли получал доллар каждый раз, когда кто-то говорил, что его сердце сделано изо льда, он стал бы богачом. То есть… стал бы им гораздо быстрее и легче. Каледона нисколько не тревожат ни обронённые вслух желчные фразы, ни шепотки за спиной. Наверное, всё потому что у него и впрямь ледяное сердце — и оно не тает от обжигающих снарядов, пущенных в надежде сбить его с ног, нет, это снаряды замерзают, не успевая приблизиться к цели Замерзают, падают и разбиваются на осколки — очень кстати, потому что Каледону совсем не хочется возиться с невнятными душевными страданиями. В его жизни достаточно занятий, и душевные страдания в этот список не входят, они навсегда вычеркнуты оттуда. Он наблюдает за Розой, вечно оглядывающейся назад и с трепетом ждущей будущего, Розой, о чём-то подолгу грустящей, и она кажется ему прекрасным животным с другой планеты, диковинкой, которой ему повезло обладать. Законная гордость — вот то, что он ощущает, ведя Розу под руку. Законная гордость, и ничего, кроме этого. Законная гордость — то чувство, которое хочется испытывать бесконечно, и Каледон готовится наслаждаться им, выжать из него все соки. На чёртовом судне всегда холодно. Каледон немало заплатил за лучшие каюты, и всё равно в них не удосужиются топить как следует. То и дело он видит гусиную кожу на обнажённых предплечьях Розы и наконец предлагает ей накинуть свой пиджак. Этим же вечером его пиджак пропадает, и его сменяет чужой — потёртый и пахнущий так, как пахнут нищие отребья. Каледон не задаёт ни одного вопроса — на этот раз. Это ниже его достоинства. Вот что он повторяет себе, прежде чем заснуть. Так тяжело он засыпал только после неприятных новостей в газетах — новостей, пророчащих банкротство. Но сейчас в газетах штиль, только в океане волнения, проклятая качка на проклятом Титанике, это она утомила его. Когда Роза мёрзнет снова, он не помогает ей согреться. Ему самому слишком холодно, чтобы делиться теплом. Ему так холодно, что он дрожит под одеялом и клянётся, что утром же непременно выругает каждого, кто заставил его трястись и стучать зубами. Предрассветные часы заставляют его забыть о мимолётном обещании. Что-то загорается и вспыхивает в его груди. Захваченный дремотным бредом, он прикладывает напротив сердца ладонь, но не нащупывает ни волдырей, ни кровавых ран. Он скребёт ногтями кожу, потому что внутри слишком горячо. Врачи не раз говорили Каледону, что у него отменное здоровье, и ему не стоит опасаться сердечных болезней — но вот, неужели его настигнет приступ, только не на этом ужасном судне, только бы не на нём!.. Худшего места для скоропостижной смерти просто невозможно найти. Каледон медленно ложится обратно, словно любое резкое движение может оборвать его жизнь. Может быть, это и не сердце вовсе. Может быть, у него начинается пневмония — немудрено, при таком ветре и холоде! К утру Каледон, конечно же, забывает про случайный ночной кошмар. Весь день Розы нет рядом. Она бродит где-то внизу, среди кают для бедняков. Роза, которую он выбрал, не желает цвести в его саду. Глупая Роза — его сад для избранных, для самых нежных, не для колючих, не для диких цветов. Глупая Роза — ей ещё слишком рано выбирать самой, где расти. Каледон напоминает, что может вышвырнуть её прочь когда угодно, что ему ничего не стоит оттолкнуть её гораздо сильнее, чем она пытается оттолкнуть его. Роза просит его не мешкать. Каледон ухмыляется в ответ и полдня ходит со зловещей усмешкой, потому что мышцы его лица конвульсивно перекосились. Каледон скалит отбеленные зубы и думает о том, как за ближайшим ужином объявит о расторжении их помолвки. А ещё — о том, как ни за что не сможет этого сделать. Розы не должны убегать, у них нет ног, они не умеют сопротивляться и могут только поворачиваться листьями к свету, тянуться корнями к воде. Ещё розы вянут от холода, но его Роза не собирается вянуть. И Каледону тоже больше не холодно: запертое в снегах его ледяное сердце почему-то решает напомнить о себе не только ровным сердцебиением. Когда он отвешивает Розе пощёчину, ему кажется, что не она, а он вот-вот зашатается и упадёт замертво. Жар рождается между кончиками его пальцев и нежной кожей чужой щеки, он кусает его запястье, мчится по руке вверх, оставляет искры на плече и взрывается в груди. Это так неожиданно и больно, что он пугается ничуть не меньше Розы. Но Роза об этом никогда не узнает. Каледон мучается от ожогов, пока Титаник дрейфует во льдах. Ему жарко в костюме-тройке, пот пропитывает рубашку на его спине, но это не лихорадка, не озноб, не болезнь; его ипохондрия ушла, уступив место чему-то непривычно жуткому. Руфь поднимает брови, когда он в третий раз за вечер промокает лоб платком, но Каледон удаляется прежде, чем она успевает осведомиться о его самочувствии. Отвечать на чужие вопросы неожиданно тяжело. Ещё тяжелее по-настоящему задумываться над ответами. Каледон бежит от ответов, как от огня… это забавная ирония. Каледон мучается ещё один долгий день. А затем Титаник ударяется об айсберг, и в этом тоже таится ирония — оказывается, не все айсберги поблизости растаяли от таинственного жара. Мечущиеся по палубе люди паникуют, предчувствуя гибель в ледяной воде. Каледон перегибается через борт и смотрит на эту воду, которая наверняка сможет остудить его странную горячку. Но рассудок возвращается к нему очень быстро. Каледон проталкивается в шлюпку, потому что Титаник — это худшее место, чтобы окончить жизнь. Что касается Розы, ей, похоже, подходит и место, и время.