История одной сферы

Я открыл глаза в первый раз на полу в какой-то очень светлой комнате. Едва ли сейчас я опишу свои ощущения как-то еще помимо слова «странные». Как будто тысячи различных чувств и ощущений навалились на меня одновременно, хотя по сути, так и было. Я видел яркий свет, я чувствовал запах краски и прохладу дерева, я слышал чьи-то голоса, и все это сразу так поразило меня, что первой моей мыслью было «Как же здорово быть здесь!». Что входило в понятие «здесь»? На этот вопрос я ответить не мог. -- Отец? Отец, тут девочка на полу, -- голос снова раздался у меня прямо над ухом, и я повернул голову. Увиденный ботинок и тюбики масляных красок, валяющихся на полу, меня впечатлили. Кроме света, это первое, что я увидел. Но смысл сказанных слов был мне неясен. Я понимал их, но не до конца осознавал, что они значат. Что такое «отец»? Что такое «девочка»? О чем говорит тот, кто склонился сейчас надо мной? Я сел. На меня смотрел мальчик лет девяти, с удивительно ясными глазами и пухлыми щеками. Это была моя первая встреча с Клаусом Липбюргером. Сын моего создателя был очень энергичным ребенком, чего не скажешь обо мне. Он бегал по всему дому, разбрасывал всюду художественные принадлежности, рисовал на стенах… Его отец, Эдвин, как ни странно, совершенно этому не противился. Он звал Клауса «дитя музы» и всячески потворствовал любой его деятельности, связанной с красками, карандашами, пластилином и прочей ерундой. На каких правах в этом доме был я, я не знал. Я рисовал вместе с Клаусом, ел вместе с Клаусом, вместе с ним укладывался спать и слушал сказки, которые Эдвин читал ему на ночь. Но почему-то я все равно не чувствовал себя частью их маленького, уютного мирка. -- Почему ты такой грустный? – вопрос о моей половой принадлежности был решен в первые несколько дней, так что теперь ко мне обращались исключительно в мужском роде. -- Я не… -- последнее слово я проглотил, не поняв, что оно означает. -- Ты никогда не смеешься и не улыбаешься. Почему? Тебе плохо у нас? – Клаус смотрел на меня своим блестящим от любопытства взглядом. И правда… Я знал, что такое смех и улыбки (это мне объяснил удивленный Эдвин, столкнувшийся с моим неподдельным непониманием таких элементарных слов), но как их использовать… -- Мне не плохо, -- это слово я тоже знал. Но оно не относилось ко мне в полной мере, -- Мне… Давит, -- попытался я объяснить свои ощущения. С самого моего рождения я чувствовал какую-то тесноту вокруг. Иногда ночью я просыпался от ощущения того, что меня что-то душит, сковывает грудь, горло, практически все тело… В такие ночи я улавливал тонкий горьковатый запах кардамона (все пряности с кухни перепробованы лично мной. Корица ужасно горькая!) и всегда прямо в пижаме спускался вниз, чтобы узнать, что готовит Эдвин так поздно. Эдвин никогда ничего не готовил. Я всегда заставал пустую кухню, освещенную уличным фонарем. Объяснения всем этим странностям я нашел в один прекрасный (или не очень) день. Тогда к Эдвину пришли люди. Сначала – несколько людей в безвкусной серо-голубой одежде. Они громко топали тяжелыми сапогами по залитому светом деревянному полу, опрокидывали все, что стоит на их пути, в том числе и мою незавершенную картину, которая даже не высохла, и теперь её отпечаток навсегда останется на половицах. Я не знал, что это за люди, но им явно были не рады. Эдвин злился. Он кричал, что они нарушают его права, затем он кричал, что это у них нет прав… Я стоял в углу и смотрел, как Эдвина уводят куда-то на улицу, придерживая за плечи, хотя он вроде вполне мог стоять. Тогда я еще не знал, что не увижу его еще очень долго. -- Что делать с детьми? – Клаус, которому уже было пятнадцать, молча и испуганно наблюдал за новыми вошедшими. Они не были похожи на предыдущих: на них была еще более безвкусная одежда, черного цвета. И походила она на те неуклюжие вещи, которые Эдвин надевал, когда собирался куда-то выйти, как он говорил, «в свет». Это называлось костюмом, и выглядело так скучно, что я даже отвернулся. До тех пор, пока мне в нос не ударил знакомый запах. Кардамон. Еще четче, еще ощутимее, чем обычно, даже нет, так ясно я еще никогда его не чувствовал. Я обернулся. Среди людей в черном стоял человек в очках и фиолетовом плаще. В ушах у меня зазвенело, а виски несильно кольнуло. Горло охватила привычная уже еле ощутимая нехватка воздуха. Это было… Странно. Я стоял, глядя на этого человека, и не мог отвести от него взгляд. Он был мне знаком, но откуда – я не знал. Я точно видел его впервые, но у меня было ощущение, что я знаю его все свое недолгое существование. -- Мне нужен мальчик, -- наконец, сказал человек. Его голос был мягким и мелодичным, куда приятнее, чем голос Эдвина, но звучал он холодно и равнодушно, так что даже каркающий басок Липбюргера-старшего пока выигрывал. -- Я могу пойти, -- отозвался Клаус, зачем-то вставая передо мной. Я недовольно нахмурил брови: он загородил мне обзор и мне пришлось выглянуть из-под его локтя, чтобы продолжить смотреть на человека в фиолетовом. Пришелец скользнул по Клаусу скучающе-безэмоциональным взглядом, полностью соответствовавшим его голосу. -- Не ты. Тот, кого ты пытаешься спрятать. Выйди, малыш, -- человек зачем-то присел на корточки, -- Не бойся меня, я не сделаю больно. Я понял, что он говорит мне, и аккуратно обошел Клауса, чтобы подойти к нему ближе. Он поднял руки и аккуратно, почти невесомо коснулся ими моих щек, проводя по ним. Одним пальцем он задел то пятно на моей щеке. Это пятно было у меня с самого рождения. Оно никак не отмывалось, и на все мои попытки его оттереть Эдвин смотрел, посмеиваясь. Он назвал это пятно «родинка» и сказал, что я никогда от него не избавлюсь. Трогать родинку я никому не давал. Нет, это было небольно, но… Очень щекотно и до смущающего приятно. Это была очевидная слабость, которую я не хотел проявлять. Вот почему я невольно отстранился от теплой руки мужчины, так же пахнущей кардамоном и еще чем-то сладковатым. -- Да. Это ты. Ошибки быть не может, -- он коснулся указательным пальцем своего подбородка. Там было точно такое же пятно, как у меня. На миг мне даже захотелось ткнуть его пальцем, но я не хотел лишний раз прикасаться к незнакомцу, так что этот неблагородный порыв был сдержан. -- Я забираю его с собой, -- человек в плаще поднялся, кладя свою узкую ладонь на мое плечо. Она была нетяжелой, но её тепло почему-то было мне неприятно. -- Я не хочу идти с тобой, -- я поднял на него взгляд, стараясь смотреть как можно серьезнее. -- С Вами, -- выдал он внезапно, -- Ты должен был сказать «я не хочу идти с Вами», это была бы более уважительная форма. Я займусь твоим воспитанием, не переживай, -- он погладил мое плечо и убрал наконец свою руку, вернувшись к разговору с одним из скучных людей в костюмах. Я беспомощно посмотрел на Клауса, но тот лишь покачал головой и стыдливо отвел глаза. Похоже, все уже решено. -- У тебя есть вещи? Тебе стоит собрать их прежде, чем мы отправимся в путь, -- человек в плаще вновь посмотрел на меня. -- Собрать вещи? – Эдвин так говорил, когда хотел, чтобы я прибрался. Немного подумав, я рассовал несколько тюбиков краски по карманам. Больше тут убирать было нечего. Мужчина посмотрел на это и вздохнул. -- Впрочем, не думаю, что тебе понадобится что-то из этого. Я куплю тебе все необходимое сам. И он крайне унизительными подпихиваниями в спину выпроводил меня на улицу и усадил в крохотную черную комнату с белым кожаным диваном изнутри. Назвав эту комнату машиной, он сел на одно из двух кресел, стоящих перед диваном, и чем-то защелкал. Так я познакомился с Родерихом Эдельштайном.