Успокоительное

Ты звонишь мне посреди ночи и надрывно шепчешь, что разбила свою любимую чашку, которую я тебе подарил ещё лет пятнадцать назад. Чашка и правда классная была – большая, синяя, со смешной рожицей и поздравлением с днём рождения на донышке – но она определённо не заслуживает такой реакции. Тем не менее, послушно встаю с кровати и выхожу из квартиры, даже не заморачиваясь такой вещью, как верхняя одежда – ты живёшь с соседнем подъезде, а уж за это время я как-нибудь постараюсь не отморозить себе пятки. Я только успел зайти в квартиру, а ты уже бросаешься в мои объятия, прося у меня прощения за свою криворукость. Я успокаивающе глажу тебя по спине, после чего и вовсе приподнимаю над полом и несу тебя в комнату, усаживаясь на кровать и сажая тебя на свои колени. И в этой позе нет ничего пошлого – мы привыкли так сидеть с самого детства. Ты весьма в тему моим собственным мыслям спрашиваешь, помню ли я, как мы познакомились. Я бы счёл это за сентиментальность или за нашу с тобой связь, если бы ты не спрашивала меня об этом минимум раз в месяц. Неудивительно, на самом деле, что уже в детстве тебя считали плаксой – расстроить и вывести тебя из равновесия проще-простого. Другие девчонки с возрастом всё же научились держать себя в руках, а впервые двенадцатилетнюю тебя я увидел около качелей рыдающей. Уж не знаю, насколько это хорошая черта, но слёз своих ты не стыдилась ни разу, преспокойно всхлипывая на груди совершенно незнакомого пацанёнка десяти лет от роду. Я бы, наверное, ругался, если бы не был в том возрасте до омерзения правильным и приличным – а мама учила, что девочек обижать нельзя. То, что нельзя обижать уже плачущих девочек было как бы само самой разумеющимся. Я успокаивал тебя, когда ты разбивала коленки, когда парикмахер сделала тебе отвратительную стрижку, когда – о, ужас! – у тебя начались «эти» дни и живот болел просто до одури. Ты рыдала на моём плече, когда машина сбила твоего кота, когда учительница по математике завалила тебя на опросе. Я успокаивающе гладил тебя по коротким волосам, когда другие называли тебя плаксой. Ты же знаешь, глупая, что я видеть не могу твоих слёз. Но со временем я стал единственным, перед кем ты позволяла себе быть слабой – даже, скорее всего, чересчур слабой. Жизнь всё расставила по свои местам, а твои сентиментальность и плаксивость, внесли свой вклад в то, что ты стала превосходным писателем. Всё же ты мастерски умела описывать совершенно любые эмоции, чем и брала за душу своих читателей. Став мало-мальски знаменитой, ты уже не могла позволить себе быть той девочкой, которой всё равно, что на неё смотрят, когда она плачет. Тем не менее, ты всхлипывала на моих коленях, когда прочитала первую критическую статью о своей книге, и судорожно обнимала за шею, когда одного критика подхватывал другой. Уже потом, на интервью, ты говорила моими словами, мол, критика важна для тебя, из неё ты извлекаешь выгоду и исправляешь свои ошибки. На моих коленях эти слова тебе ничуть не помогли. Уже лет к пятнадцати до меня дошло, что тебе, конечно, несомненно, нравится, когда я тебя глажу и жалею, шепчу успокаивающие слова и прочее, но гораздо важнее для тебя просто выпустить пар – а его у тебя всегда было много, правда, в виде воды. Благодаря тебе я понял, что людям, по сути, не так уж и нужна поддержка в такие моменты, им нужно страдать. И сколько бы ты не говорил им, как всё хорошо, они будут замечать только плохое – они тупо хотят поныть и ищут для этого любой подходящий – и не очень – повод. Я уже точно не могу сказать, когда мои успокоения успели перерасти во что-то гораздо большее, но, если быть честным самим с собой, мне нравилось держать тебя в объятьях и шептать на ухо слова ободрения и успокоения. Поэтому, когда во время очередного «сеанса», ты неожиданно меня поцеловала, ничего странного я в этом не нашёл и с удовольствием ответит на твой поцелуй. На следующий день всё повторилось. Твои частые срывы, с того дня, стали нравится мне куда больше – в конце каждого мы дарили друг другу чуть больше тепла и удовольствия, чем могли раньше. Спустя пару месяцев, когда, наконец, закончились первая в твоей жизни сессия, ты снова рыдала у меня на коленях. Конечно, ты сдала все на отлично, иначе просто быть не могло. А рыдала… просто так, для проформы. Или от облегчения, я уточнять не стал. А потом поцелуй всё так же внезапно перерос во что-то новое – и для тебя, и для меня. Не спорю, учитывая все обстоятельства, это было вполне предсказуемо, но для семнадцатилетнего меня всё равно стало неожиданностью. Удивительно, но после первого в твоей жизни секса, слёз не последовало даже на утро – вечером ты в любом случае почти мгновенно уснула от переизбытка эмоций и усталости. А утром… Утром ты приготовила для меня завтрак и улыбалась, словно ничего не произошло. Впрочем, в этом тоже нет ничего удивительного – ни твои слёзы, ни те поцелуи, ни, как оказалось, секс, не оставляют на твоей душе или совести никаких пятен. Так было с самого детства – вот ты рыдаешь, а спустя пять минут снова как ни в чём не бывало, играешь с теми, кто в принципе способен выносить твои эмоциональные метания. Вот и сейчас, ты берёшь моё лицо в свои руки и мягко целуешь – уже совершенно спокойная, но с солёным привкусом на губах. Я первый и единственный, с кем ты когда-либо целовалась, но получается у тебя это просто потрясающе. Ты искренняя, непосредственная, хоть тебе сейчас уже все двадцать восемь. Ты такая, какая ты есть, и, что самое главное, ты не пыталась никому навязывать себя и свою манеру поведения, не держала людей, которым казалось странным, что ты постоянно плачешь. Было бы интересным сказать, что остался только я один, готовый принять тебя именно такой, но это не так – довольно много людей постепенно просто свыклись с такой твоей особенностью. Другое дело, что плачешь ты уже только при мне. А ещё ты потрясающе отзывчивая и стонешь и прогибаешься в пояснице просто от того, что я глажу тебя по спине или зарываюсь пальцами в волосы. Ты ласковая, и тебе, несомненно, нравится и моя реакция на то, что ты делаешь, тебе нравится видеть, что мне приятно. Не сказать, что за десять лет мы перепробовали в постели всё – мы и не старались, если так подумать – но что мы точно научились делать, так это доверять друг другу, поэтому, когда ты опрокидываешь меня на кровать и заводишь мне руки за голову, я даже не пытаюсь сопротивляться. Тут не нужен ни ремень, ни галстук – ты просто тихо, хриплым от накатывающего возбуждения голосом, попросила меня держать руки так, и я держу, приподнимая брови, как бы спрашивая тебя, что же последуешь дальше. Ты скользишь ладонями по моему телу, оглаживаешь бока, забираешься под штаны и довольно бесцеремонно сжимаешь ягодицы, смотря мне при этом прямо в глаза. После чего штаны улетают куда-то далеко, а я могу наблюдать только твою тёмную макушку. Туда же далеко улетают и мысли – за десять лет ты не только целоваться научилась хорошо. И мой разум пьянит мысль о том, что училась всему этому ты только со мной. Перекатываешься на кровати, от чего я оказываюсь сверху, после чего легко целуешь меня и вырываешь из лёгких последние граммы воздуха, становясь в умопомрачительно-покорную позу. Я бы не сказал, что тебе больше всего нравится заниматься сексом, когда я сзади – нет, тебе больше нравится видеть моё лицо – но ты так же знаешь, что так люблю я. Ты честная, и всегда теми или иными способами говоришь, чего хочешь – плакать ли, поцеловать меня, пойти смотреть хоккей на стадионе, быть сверху или позволить доминировать мне. Ты умеешь быть разной, оставаясь при этом самой собой. Я влюблён в тебя по уши… Ещё с тех пор, когда ты плакала у меня на плече из-за плохой стрижки, а я предложил постричься ещё короче, но так, чтобы тебе нравилось. Тогда ты меня, конечно, не послушала, но уже на следующий день пришла в школу с ассиметричной короткой стрижкой – в классе все были в восторге. До этого мне казалось, что ты не слушаешь меня, но это не так – ты всё прекрасно слышишь и принимаешь во внимание. Я бы назвал себя твоим психологом, который вечно что-то советует и говорит, как стоит поступить. Но это, конечно же, полнейший бред – ты и сама прекрасно знаешь, что тебе нужно и как это реализовать. Я помогаю тебе – да, я нужен тебе – несомненно. Сможешь ли ты без моих советов – совершенно точно. Но без меня ты уже не сможешь, я это знаю. Потому что я не твой психолог или психотерапевт. Я твоё успокоительное. И не более…