И снова синий час

Поклоняйся крикам, ублюдской лжи.

Сегодня ночью средний класс лицемерно вопит.

      Пасифике уже восемнадцать.       Она встречает свой день рождения в полуразрушенном фамильном поместье, одетая в пыльное черничное платье и с кислотно-оранжевым небом над головой. Голубые глаза смотрят прямо сквозь треугольную дыру в потолке. Там, в небе сюрреалистичного королевства, облака глядят на нее безумно и с высокомерием. Родные, вроде как, взгляды.       В Гравити Фолз сегодня непривычно тихо. Не потому ли, что Пасифика уже не придает значение крикам то снаружи, то в собственной голове?       Пасифике Нортвест хочется верить в то, что родной огромный дом был и будет убежищем, золотой клеткой (и пусть же), островком прошлого и нормального. Ей хочется сегодня закрыть глаза и уснуть сладко-сладко, кутаясь в тяжелую ткань платья и думая, что тени и вопли вокруг нее лишь обман зрения и слуха, а чудовища ни за что не вылезут из шкафа с пеняющейся слюной у ртов.       Но Пасифике уже восемнадцать — возраст, когда пора перестать верить в людские лицемерные сказки.

Каждый раз, когда мы молим богачей обеспечить нас, находятся страны, которые нужно завоевать, и люди, которых нужно разделить.

      Верится ли ей в то, что минуло шесть лет? Верится ли в то, что мир никогда и никому не спасти? Верится ли в то, что она совершенно одна среди богов и демонов?       Пасифика хочет задать эти вопросы, когда оказывается возле серебряного треснувшего зеркала. Когда смахивает толстый слой пыли, безжалостно пачкая бархат перчаток, и смотрит в льдины глаз богатой и знаменитой красавицы. Той самой, с жемчужной улыбкой и презрением ко всему, особенно — к себе.       Ее тонкие губы приоткрываются и на ресницах появляется соленая роса, а девушка в зеркале только ехидно улыбается, фыркая: «Убожество». После она исчезает, задрав подбородок кверху и поджав губы. По английски уходит, как надо.       Пасифику Нортвест из зеркала ждут алмазные серьги, балы в гостиной поместья и звонкий колокольчик отца. Пасифику Нортвест из нереальной реальности ждут голодные обмороки, истерический смех и целые страны на огненно-голубом подносе. Хочется ли ей тратить свой день на вопросы зеркальной шутке местного Бога? Пасифика делает глубокий вдох, давится пылью и шуршит подолом по полу. Серебро тускло блестит в пробившихся сквозь дырки лучах красного и желтого, отделяя красивую девушку от чудовища. И кто где — думайте сами.       В уголке, где она сейчас спрячется, непременно будет холодно и темно — очень кстати, ибо предки Нортвестов, оживающие каждый год в один и тот же день, редко суются в грязные углы.       Даже мертвый может быть брюзгой.       Пасифика смеется тихо, зажимая рукой рот, однако ее непременно слышат и смеются в ответ, сотрясая механическим басом оранжевые небеса, словно желе ложкой. Бог тоже любит посмеяться, тем более с Пасификой и для Пасифики.

О, жестокая тьма, я хочу, чтобы ты приняла меня…

      Пасифика выплывает в горячее наэлектризованное «есть» ночью и упорно игнорирует горящую в темно-синем небе эмблему падающей звезды. Она давно перестала спрашивать себя и Билла, зачем он делает это каждый год в «очень особенный» день, и точно также перестала плакать и кашлять оскорбления в полотно забытых ангелами небес. Волосы Пасифики в темноте отливают серебряным, лунным, и ей, пожалуй, даже приятно — каждый год в ночь после ее именин Гравити Фолз погружается в иллюзию нормального. Былого.       Девушка ныряет в теплую темноту с алмазными слезами на осунувшемся лице и усталой, чуть надменной улыбкой. И не страшно одной среди пустых убогих улиц настолько, что вошло в привычку.       Огромная и единственная звезда приветливо и тоскливо греет хрупкую фигурку Пасифики, и последняя закрывает глаза чтобы загадать желание. Просит о том, чтобы ночь не кончалась и чтобы с ума не сойти окончательно, однако забывает, что на одну звезду — одно желание. Даже на ненастояющую и на столь большую, что могла бы впитать в себя мечты каждого в городке.       Призраки Гравити Фолз идут рядом с Пасификой, загадывая каждый свое, и как оно бывает всегда — эгоистичным желаниям Нортвест просто не остается места в пятиконечном знаке добра и надежды.       Пасифика поймет, Пасифика не расстроится; захрустит каблуками по стеклу на асфальте и уйдет к деревянным обломкам Хижины, чтобы еще раз посмотреть на размякшие страницы и фотографии из розового альбома. Прошепчет свои желания им и посмотрит на убого выкрашенный в темно-синий мир. Сглотнет слезу.       Пасифика Нортвест отмечает свое восемнадцатилетие на обломках совершенного мира и собственного полусгнившего разума. Кто бы мог подумать, что потомок столь важного рода будет завидовать и тосковать по девочке с колючими свитерами и по людям, ночующим у клетки-дворца? Кто бы мог подумать, что ей захочется стать такой же в одной из миллиона будущих жизней?       Ее накрывает волна темного со сладким привкусом безумия, вкачивает в мозги сочные кошмары и глупую надежду воззвать к настоящему Творцу, бросившему весь мир под ноги к Дьяволу.       Кстати о нем. Спасибо за подарок, что ли.

Этот чокнутый мир сводит мое бедное сердце с ума!

      Билл приходит к ней третьим вечером, уже привычно-гротескным и бурным (у монстров вечеринки охватывают целые континенты). На нем, приходит Пасифике мысль, целых два костюма. Один белый, отдающий девятнадцатым веком, начищенный едва ли не до блеска, и второй, главный — Диппер.       Пасифика пытается убедить себя в том, что это все очередной кошмар и пустое фиолетовое пространство вокруг только иллюзия. К сожалению, Пасифике исполнилось восемнадцать — тот возраст, когда самообманом заниматься просто опасно.       Билл — Биппер, — смотрит на Нортвест задорно и изучающе. Так глядят избалованные дети на цирковых зверей; без особого восторга, но с предвкушением хоть каких-то зрелищ. Пасифика когда-то смотрела так же на всех — людей, животных, вещи, — но это было давно, целую жизнь назад, и осознание самой быть чьей-то сырой забавой больно колет где-то далеко в подсознании. Отголосок родительского воспитания, зов крови, вестимо.       Ее ледяные глаза нехотя смотрят на гостя сна наяву. В этом есть особое извращение — использовать тело Диппера именно как деловой костюм, и именно при встрече с Пасификой. Он даже приставил рабов ухаживать за мясной оболочкой, чтобы была пригодна. Пасифика не может и не хочет признавать, что таким способом он вдевает в нее иголки и постепенно дергает ниточки, выкручивая суставы и извилины мозгов девушки забавы ради.       В руках у нее смята пожелтевшая фотография Диппера и Мейбл вместе с мистером Пайнсом на рыбалке. Пальцы начинает жечь и девушка ойкает, выпустив бумажку на вид демона.       Глаза Диппера — такие когда-то добрые и с вечным смущением, глаза, подарившие ей свободу и спасение, — теперь сверкают желтым, змеиным. Внеземным и вневременным, властью и смертью. Его рот кривится в злой усмешке, и Пасифика не смеет даже вдохнуть, так ей страшно. — Какая ты жалкая, Лама, — фотография, окутанная всполохами синего, подлетает ближе к Бипперу, и он смотрит на нее, издевательски вздернув бровь. — Типичный мясной мешок. Готова найти любой способ, чтобы лишний раз погоревать о потерянных друзьях. Это ведь простое лицемерие, милочка, ты в первую очередь жалеешь не их, а себя.       Пасифика хочет сказать, что это не правда, что будучи единственным человеком среди обломков родного города ей невыносимо от мысли, что так будет всегда, что лучше бы выжили близнецы и непременно смогли бы сопротивляться господству Билла, но от страха и нереальности происходящего ее язык прилипает к нёбу, отказываясь сдвинуться с места.       К тому же, напротив нее почти Диппер, с каштановыми завитками волос и повзрослевшим возмужавшим лицом. Почти тот же Диппер, с которым она танцевала на белом ковре в грязных туфлях и смеялась неприлично громко, не по-нортвестовски искренне. Почти тот Диппер, мысли о котором после той вечеринки отдавались теплой тягой в сердечке двенадцатилетней девочки.       Пасифику свел с ума новый мир, иначе как объяснить ее слепую жажду хвататься за это «почти» изо всех сил. — Так весело наблюдать за тобой, Лама, — демон в чужом теле подлетает к ней вместе с фотографией в руках. — Бессознательно цепляешься за прошлое и пытаешься сохранить свой родной тупой мирок в голове. А на деле ничего не выходит. В твоем сознании я чувствую себя как дома. — Почему бы тебе просто не убить меня? — эта мысль против воли вылетает звуком изо рта. Против воли в прямом смысле, ведь у тебя нет ничего своего, когда живешь в мире Билла.       Из груди Диппера вырывается смех Билла. Пасифика жмурится, чтобы не видеть этого и успокоить дрожь в руках. — И лишить себя столь забавного питомца? Да ты же живое напоминание о моей победе, — Биппер покручивает тростью в руке, смотря с обаятельной улыбкой и полуприкрытыми глазами на девушку. Потом фотография подлетает к нему картинкой вперед и какое-то время демон рассматривает счастливые лица уже мертвых людей. — Как хорошо, что я убил их всех. Они слишком честные и правильные, наверняка бы глаз мозолили до последнего.       Наверняка бы, соглашается Нортвест. Очень некстати вспоминается Венди Кордрой. Боевая, беззастенчивая и упрямая Венди, потерявшая всю семью и друзей, три года назад возглавила небольшую армию выживших, мечтавших выбить хотя бы Гравити Фолз из лап Сайфера. Как показывает настоящее, ничего у них не вышло, сколько бы не упирались и не цеплялись пальцами за надежду о былых временах.       Может, пора бы и тебе не упираться, Пасифика? Толку-то. — Я знаю, что ты вспоминаешь о нем, — Биппер тычет себя пальцем в грудь. — Что ты ненавидишь меня за этот маленький сувенир в виде тела Сосны. И что твоя чокнутая голова не может не любить подобные этому моменты. Мясные мешки, и почему вы все придаете обычному позыву размножаться столько патетики? — Болтливый псих, — капризно выплевывает из сухого горла Пасифика. У Нортвестов навсегда в крови ненависть к честности. — Самовлюбленная стерва, — парирует Билл и игриво ей подмигивает. — Вот видишь, как у нас много общего. А ты еще спрашиваешь, почему осталась жива. Глупая Лама.       Ее волосы — сладкая ваниль, а кожа — хрупкий мрамор. В ее голове все перемешано и перевернуто, а под кожей переплетены вены и нитки кукловода. Билл, Диппер… Пасифике кажется совершенно логичным то, что Сайфер смог смешать все это и сделать так, чтобы Пасифика сравняла свой семейный эгоцентризм с безумием.       И когда Пасифика смотрит на Диппера с желтыми глазами и на то, как он щелчком пальцев превращает фотографию в пепел, она почти согласна раздавить как жука гордость и принять нити под кожей как дар.       Местного Бога.

Мы все витаем в облаках американских грёз, Застряли в строящихся клетках, ключи от которых зарыли в землю.

Здесь есть только хорошие и плохие, ничего среднего.

      Пасифика смотрит с высоты водонапорной башни на яркое кислое королевство, с каждым разом подмечая на месте развалюх Гравити Фолз все новое, из собственных сновидений — треугольноголовых монстров, летающие зеленые глаза, синие сосновые леса и дорога из сусального золота; на дороге расстелен длинный белый ковер с грязно-коричневыми отпечатками детских ног. Биппер стоит рядом, довольно ухмыляется и гладит зверушку по светлым волосам, щурит хищно глаза на истину, на реальность. Говорит про ее зимнего цвета глаза и холодную кожу, называет Полярной Звездой — намек на намеке, очевидно. Он снова в белом.       Мама как-то сказала, что белый — святой цвет. Потому Пасифика почти никогда не носила белое.

Все любят осуждать и все думают, что они невинны.

      Пасифика Нортвест смеется чаще, чем следует, и совсем неискренне. Выскребает из горла комки сучьего смеха, лепит их так, чтобы угодить Господину, сумасшедшему Богу, согласившись с нитками в руках вместо дурацкого колокольчика. Они и правда похожи, верит. И это все-таки почти Диппер, уверена. А значит, нет ничего страшного в том, что Пасифика Нортвест лежит под ним, раздвинув ноги, и считая каждый кровавый жгучий укус на теле. Правил, статусов и всего остального в мире Билла Сайфера не существует.       Пасифика живет всем, что у нее осталось с прошлого. Билл теперь — все.

О, жестокая тьма…

      Ветер колышет длинные хвосты волос и фиолетовое кружево старого платья. Длинные рукава, высокий каблук и жемчуг искрит звездами на шее. Подобный наряд навевает мысли о готических лолитах и девочках-ведьмах, не совсем в ее стиле. Но Пасифике Нортвест восемнадцать лет. Тот возраст, когда в твоей голове что-то непременно сдвигается с опоры.       Холодная рука выжигает синей искрой ее глаз. Сон странный и болезненный. Она даже улыбается. Легче. А треугольный злодей в шкуре доброго героя раскрашивает небо синим огнем. - …Спасибо, что поглотила меня.