Рукопись, найденная в Смолевичах

Ческо еще раз огляделся, пытаясь понять, куда ему идти, чтобы снова попасть на ту огромную площадь с высоченной башней. Где-то на полпути и была вывеска — не какой-то там постоялый двор, на каких ему уже случалось ночевать, а самая настоящая гостиница. И он даже сможет снять отдельную комнату, пусть небольшую, но непременно отдельную. Он заплатит за два дня вперед, запрет дверь на ключ и будет спать без просыпу, пока не выспится! Это был роскошный план. И чем быстрее он осуществится, тем лучше. Об ужине Ческо уже не думал. Ему хотелось побыстрее лечь: он как-то странно себя чувствовал. В ушах слегка звенело, в глазах плыло, а в животе бурлило уже не на шутку. Подошла веселая компания из трех кавалеров и дамы, все под масками, они направлялись в игорное заведение, и Ческо отступил, дав им дорогу. Не успели двери Ридотто закрыться за ними, как распахнулись снова, выпустив наигравшихся посетителей. И вообще, несмотря на темноту, вокруг было довольно много народу, нарядного, разодетого, словно на праздник. Мимо поспешно прошел пожилой синьор в темном длинном одеянии в сопровождении двух слуг, и сам не зная почему, Ческо двинулся за ним вдоль канала, в темной воде которого неровными размытыми кляксами отражался желтый свет фонарей. Ческо едва успел отойти от людной площади перед церковью святого Моисея, как живот скрутило с такой силой, что он согнулся пополам, и его тут же вырвало, прямо в канал — теми самыми чудесными сладкими пирожками. А заодно и кофе. Так худо ему, пожалуй, никогда еще не было. Даже три года назад, когда они с отцом попали в сильный шторм и пришлось срубить мачту, чтобы хоть как-то удержаться на плаву, а потом их до утра мотало по волнам, так что к рассвету позеленели оба, даже тогда ему не было так плохо. Ческо дрожал в ознобе, и его снова выворачивало, и голова почему-то болела совершенно невозможно, а потому он не мог заметить, что за его спиной происходит еще что-то, какая-то непонятная и неприятная возня. Кто-то топтался и пыхтел, потом раздался звук глухого удара. Он согнулся в очередной раз, выблевывая, как ему казалось, собственное сердце, и через его тощую согбенную спину перелетело что-то большое и увесистое, громко и совершенно богохульно ругаясь на лету, и звучно шлепнулось в воду, ставшую гораздо грязнее, чем она была парой минут раньше. Ческо отпрянул испуганно, уцепившись за какой-то торчащий из канала столб, на плечо его легла тяжелая рука, и он от неожиданности завопил во все горло. При этом его как по волшебству перестало тошнить. — А ну, цыц! — хрипло сказали из темноты, но Ческо продолжал орать, потому что просто не мог остановиться. Его подхватили, подняли в воздух — от ужаса у него перехватило горло, и он на миг замолчал, но тут же, вдохнув поглубже, заорал снова: — Караул, грабят! — А, чтоб тебя, — пробурчал кто-то. И это было последнее, что услышал Ческо. Дальше наступила тишина. Тишина и темнота продлились недолго — так ему показалось. Ческо открыл глаза и уперся взглядом в перекрестье каких-то линий, сходящихся под странными углами. Линии были размытые и неясные, словно затянутые густым туманом, потом в этот туман вплыл непонятный темный блин, приблизился к самому носу Ческо и сказал довольным басом: — Ну, наконец-то! Ческо изо всех сил зажмурился, сосчитал до пяти и снова открыл глаза. Мир вокруг приобрел известную четкость, но понятнее не стал: над Ческо нависала самая что ни на есть бандитская, но при этом смутно знакомая рожа. Рожа ухмыльнулась, заорала: — Пробудился, ваша милость! — и исчезла. Ческо лежал на жиденьком тюфячке, брошенном прямо на пол. Смутные линии над головой оказались потолочными балками, проходящими под самой крышей, зиявшей тут и там яркими заплатками вывалившейся черепицы. На одной из балок примостилось растрепанное птичье гнездо, из которого с одной стороны торчал растопыренный хвост, а с другой — довольно длинный нос. То есть клюв. Все это совсем не походило на отдельную комнату в приличной гостинице — не то, чтобы Ческо знал, как такая комната должна выглядеть, но то, что он видел, слишком напоминало какой-нибудь сарай. И Ческо, убей, не помнил, как он сюда попал. В полу была дыра. Ческо растянулся на полу и осторожно свесил в дыру голову. Он боялся увидеть что-то страшное. Совсем страшное, вроде ведьминой кухни, где в котле вместо капусты тушатся головы невинных младенцев, он решительно отверг, но вот, например, разбойничий притон, полный таких же, как он, дураков, посаженных на цепь — ходили слухи, что венецианцы до сих пор не брезгуют работорговлей, рисовался вполне отчетливо. Прикуют к веслу на галере, и пиши пропало: погребешь, как миленький, до самого Босфора. Но ничего страшного, хоть сколько-нибудь, он в дыру не увидел. Была под ней хлипкая лестница, ведущая в другое помещение, просторное и довольно обшарпанное. Большая кровать, стол, заваленный книгами, деревянные ширмы, два стула и сундук — все самое обыкновенное. И только одна вещь позволяла думать, что в комнате живет благородный кавалер — в простенке между двух узеньких окон стояло большое зеркало в резной позолоченной раме. Господская вещь! А то, что живет здесь не дама, было ясно: на спинке стула примостилась треуголка, а на вбитом в стену гвоздике висел шелковый камзол того оттенка сине-зеленого цвета, каким бывает море в самый яркий полуденный час. Заскрипели половицы, хлопнула дверь, и в комнату вошел, а точнее вбежал молодой человек, почти одетый к выходу, в шелковом жилете и при пышном кружевном жабо. — Да, Рокко, — сказал он, рассматривая свисающую из дыры в потолке встрепанную голову, — действительно, пробудился. Вообще-то, я думал, ты просто купишь новую канарейку. Но раз уж так случилось… Тот, к кому кавалер обращался, вошел следом. И уже в четыре глаза уставились они на Ческо. — Спускайся сюда, — и кавалер, словно маленького, поманил Ческо пальцем. — Не бойся, мы не едим детей. Во всяком случае, не таких костлявых! — Да, — подтвердил Рокко. — Сначала мы их откармливаем. Пончиками. И оба почему-то засмеялись. Откуда-то с улицы раздался звон колокола — четыре удара. Кавалер тут же стал серьезен, кинулся к зеркалу, вгляделся в свое отражение и, видно, остался им вполне доволен. А когда он облачился в поданный Рокко изумрудный камзол, Ческо вдруг узнал его. Это же они, этот самый кавалер и его слуга обсуждали Ческо давеча перед этим, как его… Ридотто. И еще смеялись, что его в это самое Ридотто не пустят… Ну да, зеленый камзол, золотистые штаны. И все равно неясно, как он, Ческо, здесь оказался. И где его, Ческо, бархатный кошель с честно выигранным золотом. И вообще, что все это значит. И еще, где тут… — Я должен идти, — сказал кавалер, поправляя мизинцем тонкую черную бровь. — Рокко все тебе расскажет. А когда вернусь, то тут уж ты все расскажешь нам… — И когда же вы вернетесь? — спросил Рокко, подавая хозяину трость и треуголку. — К утру — так уж точно! Дверь хлопнула, заскрипели ступеньки — Рокко неодобрительно покачал головой: — Все бегом, бегом… Ну, чего смотришь? — обратился он к Ческо. — Слезай давай. Ческо спустился — не так быстро, как кавалер в зеленом камзоле, но довольно-таки шустро. Хотя лестница под ним так и ходила ходуном. Рокко оглядел его с головы до ног, потом обратно, с ног до макушки: — Ну? Давай, спрашивай. С чего начнешь? Ческо подумал. Если его и собираются продать в рабство, то, наверное, не сейчас. А потому начал с самого насущного: — А где тут у вас отхожее место? Потом было еще много вопросов, а когда на все вопросы были даны ответы, как-то само собой вышло, что Ческо так и остался жить на чердаке в доме синьора Джакомо. Дом — это было громко сказано. Синьор Джакомо со свойственным ему размахом снимал апартаменты на одной из центральных улиц города, всего в двух шагах от Канале Гранде. А то, что состояли апартаменты из одной, хотя и очень просторной, комнаты, располагались в пятом этаже, с лестницей с черного хода, а окна выходили на двор мастерской кожевника, было неважно. «Это — ничего не значащие мелочи, друг мой, — говорил синьор Джакомо. — Так сказать, нюансы. Зато мало кто может похвастаться, что арендует целый этаж на улице Картегатти. А это — самое модное место в этом сезоне. К тому же, — добавлял он с гордостью, — за те же деньги нам достался еще и чердак!» На чердаке на соломенном тюфяке спал Рокко, лакей синьора Джакомо, а заодно его повар, порою лекарь, иногда собутыльник, часто — телохранитель и всегда — надежный друг. К нему и подселили Ческо, бросив на пол второй тюфяк. Третьим обитателем чердака была длинноносая птица, которую забросила в одну из прорех в черепичной крыше прошлогодняя осенняя буря. Названия этой птицы никто из обитателей апартаментов не знал, она прижилась, да так и жила себе безымянной, а по весне натаскала веток и соорудила гнездо на одной из балок. Птенцов, правда, не завела, за что Рокко называл ее то умницей, то потаскушкой, в зависимости от настроения. Но именно из-за нее крышу и не заделывали. Так говорил Рокко. А раньше в доме обитала еще и канарейка, но ее сожрал забежавший ненароком соседский кот. Вот вместо канарейки Рокко и завел Ческо. Так говорил синьор Джакомо. Вместо канарейки или нет, но знакомство с синьором Джакомо и его слугой Рокко стало для него невероятной и величайшей удачей. Так считал уже сам Ческо. С тех пор прошло целых три года. И все это время Ческо учился — всему. Причем не только у синьора Джакомо, явившем из себя настоящий кладезь всевозможных знаний и умений, не всегда понятных, но заведомо полезных, но и у его лакея Рокко, который в некоторых житейских вопросах не то, чтобы не отставал от хозяина, а просто давал тому сто очков вперед. Ведь это именно Рокко приметил Ческо в Ридотто той ночью, когда Ческо разыгрывал свой дебют. Синьор Джакомо, занятый собою, и внимания бы не обратил на какого-то юнца, очевидно, впервые вышедшего в свет без сопровождения и устремившегося прямиком в игорное заведение. Разве что огорчился бы мимоходом, что одеты они с этим незнакомым молокососом почти одинаково, и решил бы завтра же заказать себе новый камзол. А вот Рокко, как человек практический, первым заметил, что со срывающим банк за банком желторотиком что-то не так. А приглядевшись понял, что именно: тот был без маски! Да и одет-то вовсе не по регламенту заведения. Причем, кажется, никто, кроме Рокко, этого не видел и значения не придавал, общаясь с юным наглецом на равных, а тот знай уписывал один за другим поданные к кофе пончики. После пятого или шестого проглоченного мальчишкой пончика Рокко и его хозяин были готовы биться об заклад — осилит ли десяток? А после того, как счет пошел на вторую дюжину, Рокко, проигравший хозяину полфлорина, решил, что пора вмешаться и не дать мальчишке объесться до смерти. Синьор Джакомо, видно, в расчете на вторые полфлорина, пытался Рокко остановить, и пока они препирались, обжора, завершив партию, куда-то подевался. Они увидели его снова, едва только покинули гостеприимный кров Ридотто. Истребитель пончиков медленно плелся вдоль канала, и никакого камзола, никаких башмаков на высоких красных каблуках на нем не было и помину — теперь это ясно видел и синьор Джакомо. Но сомнений не было никаких, юнец был тот самый: свидетельством тому был алый бархатный кошель, болтавшийся у мальчишки в руке, а кошель этот он только что, на глазах у своих нечаянных зрителей, выиграл в карты у заезжего чужеземца, закусывая очередным пончиком. — Как он это сделал, Рокко? — задумчиво спросил синьор Джакомо, всегда питавший любопытство к всевозможным редкостям и диковинкам. — Пробрался в приличное заведение одетым, как последний голодранец, да еще и выиграл за один вечер больше, чем я могу себе позволить потратить в месяц… Любопытнейший экземпляр! Признаюсь, он меня заинтересовал! — Не только вас, — пробурчал Рокко, ускоряя шаг. — Хозяин, не суйтесь, я сам! Стоило мальчишке выйти за пределы освещенной огнями площади, как за ним следом пристроился какой-то прохожий, закутанный в темный плащ по самые уши, и опытный Рокко сразу почуял неладное. Да и кто бы не почуял? Это ж каким надобно быть дуралеем, чтобы посреди ночного города размахивать полным кошельком! И Рокко побежал: помогать убогим — священный долг христианина. — Только без излишеств, друг мой, — прокричал вслед синьор Джакомо. — На залог у меня нет денег! Злоумышленник (а сомнений в его намерениях уже не оставалось) ударил парнишку сзади за миг до того, как Рокко добежал, но парень, видно, был не так уж прост: он вдруг резко пригнулся, и нападавший, целивший ему в затылок, промазал, потерял равновесие, оступился и чуть не упал. От падения его удержал подоспевший Рокко: ухватил за шиворот и с размаху вмазал по физиономии, раз, другой, а третьим отправил мерзавца в канал — прямо через голову так и не разогнувшегося мальчишки. И только потом, услыхав характерный звук, догадался, поморщившись, в чем дело: мальчишку, обожравшегося-таки пончиками фритоле, жирными, пропитанными маслом, с орешками пинии и изюмом, безудержно рвало. Потасовка меж тем не осталась незамеченной: люди на площади заволновались, кто-то позвал стражу. Это было очень некстати. Связываться в очередной раз с городской стражей Рокко не планировал. Мальчишка же, так и не поняв, какой беды он только что избежал, вдруг заорал: «Караул!», а голос у него был на удивление громкий и, как в тот момент показалось Рокко, довольно противный. Мальчишка голосил, не переставая, и тяжелая поступь ночной стражи уже слышалась на другом берегу канала. А потому Рокко, не думая долго, легонько стукнул несостоявшуюся жертву ограбления по голове, перекинул через плечо, добежал до ближайшего проулка и вскорости уже был дома, гораздо раньше, чем его хозяин. Мальчишка проспал почти два дня. Синьор Джакомо сначала рассердился не на шутку: «Зачем ты его вообще сюда приволок?». И велел, как только проснется, выставить его из дому. Потом успокоился и долго разглядывал алый бархат кошелька, расшитого золотой нитью — его пришлось срезать с грязного запястья нежданного гостя, потому что размотать хитрый узел, коим кошелек был к руке привязан, не удалось. К вечеру следующего дня мальчишка все еще спал как убитый, и синьор Джакомо начал беспокоиться. Утром второго дня он волновался уже не на шутку, начал задумываться о серьезных мерах и решил ждать самое позднее до вечера, а потом, если мальчишка не проснется, отворить ему кровь, и велел Рокко приготовить ланцеты. Ческо проснулся раньше. И к моменту его пробуждения синьор Джакомо смирился с мыслью, что жильцов в его апартаментах прибавилось. К тому же, судя по всему, новый постоялец был вполне кредитоспособен. Уж куда кредитоспособнее самого синьора Джакомо! Так Ческо и прижился на чердаке старого дома по улице Картегатти, хотя первое время он думал, что это всего на пару-тройку дней, пока он не присмотрится к новому месту и не поймет, как ему попасть в хорошее общество. На это он давал себе недели две. Ну, три. Самое большее — месяц. Но все пошло совсем не так, как он рисовал себе в воображении всю долгую дорогу от родной деревни до самого роскошного города мира. После того, как его отмыли и переодели, на что пошла часть выигранных денег, Ческо оказался волен делать то, что считал нужным. Для начала он счел нужным познакомиться с окрестностями и дней десять просто бродил по городу, путаясь в узеньких улочках и то и дело рискуя свалиться в зеленую, как бутылочное стекло, воду каналов, порою присаживался, доставал из кармана бабкину колоду карт, стасовывал их раз, другой — и убирал обратно. Потом шел, с трудом находя дорогу, домой. И сам не заметил, как начал думать именно так — домой. А там уже ждал его Рокко с каким-нибудь несложным поручением. То сбегать в ближайшую лавочку за свежим хлебом. То помочь передвинуть сундук, за который закатилась споротая со старого жилета серебряная пуговица. То смотать постиранные и высушенные бинты. То одно, то другое. И как-то само собой получилось, что за хлебом Ческо теперь бегал постоянно, а еще помогал Рокко чистить одежду, проветривать сундук, выводить пятна с шелка и наводить глянец на башмаки, щипать корпию и ощипывать перепелок — это все оказалось не так-то просто. И стряпать, конечно: Рокко порою из пары луковиц, горстки муки и двух обглоданных корок сыра создавал целый обед. А потом учил все это есть — так, как принято у господ, с вилками-салфетками и прочей мишурой. И отличать вино от вина - хорошего. И даже приучил любить кофе! Синьор Джакомо просвещал его в вопросах более тонких и деликатных, и это тоже была бесценная наука. — Все дело в нюансах! — говаривал синьор Джакомо, стоя перед зеркалом и подзывая к себе Ческо. Ческо подходил нехотя: это зеркало в резной раме с облезлой позолотой стало его личным врагом. В мечтах было так просто представить себя высоким, стройным, сверху вниз глядящим на окружающий мир, а главное — имеющим на это право, а потом заставить и прочих видеть то же самое. Зеркало же показывало беспощадную правду, так что Ческо терял всю свою самоуверенность. Ну, разве что взгляд так и оставался презрительным и насмешливым. — Иди сюда, кому говорю! — топал ногою синьор Джакомо. — Скажи-ка, что ты видишь? Ческо видел в покрытом патиной стекле щуплого паренька лет четырнадцати от роду, хотя ему уже минуло шестнадцать, носатого и взъерошенного. Одежда, тщательно подогнанная по фигуре, упрямо отказывалась сидеть так, как это было задумано старательным портным — тут висело, там набегало… Синьор Джакомо недовольно морщился: — И как ты только умудряешься водить всех за нос, если не способен представить самого себя должным образом? Тюфяк! Расправь плечи, голову выше! Не щуплый, а — какой? — Тощий? — неуверенно бурчал Ческо. Синьор Джакомо закатывал глаза: — Изящный! Вот болван, сколько можно повторять? Изящный! Рокко громко хмыкал из дальнего угла комнаты: — Ну да. Не цыпленок, а орёл! — Меняй местами смыслы, Франческо, тасуй их, как колоду карт, и заставляй людей выбирать нужное тебе значение явлений, — говорил синьор Джакомо. — Неизвестно, всегда ли тебе с твоим редким даром будет сопутствовать удача! Учись не зависеть ни от чего — и тогда все будет зависеть только от тебя! Да, синьор Джакомо всегда называл его полным именем. Детское же пришло время оставить за спиной. Теперь его звали Франческо — и сам себя он называл именно так. А еще он научился читать. То есть, читать он и раньше умел и даже писать мог, если только никто не стоял над душой, не торопил и не понукал. Но теперь читать ему стало легко, а все потому, что хитрый Рокко, отправляя его за покупками, никогда не говорил, что нужно купить, а совал в руку маленькие записочки с перечнем всего необходимого. Не мог же Франческо признаться, что он еле-еле разумеет грамоте? Пришлось подучиться. В доме синьора Джакомо это было несложно: книг тут было предостаточно, и даже на разных неизвестных языках. По большей части были это книги ученые, полные непонятных рисунков, которые синьор Джакомо называл чертежами. Попадались и другие, с рисунками совсем иного свойства — сначала Франческо краснел, разглядывая их втихомолку, а потом привык и пролистывал совершенно спокойно, а пару особо затейливых страничек вырвал и припрятал под подушкой — вдруг да пригодится. И сказки, конечно! Два тома «Пентамерона» — он читал их, продираясь сквозь полузнакомый язык столетней давности, узнавая старые истории про Петрушечку или девочку-безручку, которые рассказывала ему и сестрам бабушка, и знакомясь с новыми, доселе неизвестными. Разумеется, Франческо учился и карточной игре. Он всегда догадывался, что игр на свете гораздо больше, чем было доступно ему дома, но не предполагал — насколько. Но он освоил их, одну за другой, басетту и фаро, тарок и баккара, и еще множество прочих, все, в какие только играла Венеция, на сто четыре листа и на пятьдесят два, на французскую колоду и на неаполитанскую, на испанскую, немецкую и таро. Игорные заведения самого разного пошиба были к его услугам, и он прошел там серьезную школу, изучив всевозможные приемы, от допустимых до откровенно шулерских, которые отрабатывал по большей мере дома, на Рокко, когда ставкой в игре была горсть орехов или очередь перебрать плошку чечевицы. Он даже приобрел некоторое имя: за ним закрепилась слава игрока, который не проигрывает никогда. А бабушка снилась ему ночами, смотрела внимательно: «Не зарывайся, Ческо!». Он старался, не зарывался. Держал себя в руках, выигрывая время от времени ровно столько, сколько нужно было на безбедное житье. Мог бы и больше, но синьор Джакомо, сам азартный игрок, раз и навсегда отказался брать у Франческо деньги, даже в долг. Франческо понимал, что дело тут не в каком-то там невиданном благородстве. Нет, как раз наоборот — дело было в природной дворянской спеси. Занимать деньги у простолюдина было бы для синьора унизительно. Не унизительно было бы деньги выиграть. Для этого синьору Джакомо и Франческо нужно было просто сесть за стол и сдать карты. Сесть за стол — просто. Но чтобы выиграть у Франческо? И Рокко тут же вступал недовольно: — Хозяин, мы и так в долгах как в шелках! Вы хотите задолжать еще и этому недокормышу? Но вообще жили нескучно и даже, можно сказать, дружно. Правда, с Рокко порой возникали стычки, чаще всего когда тот был в подпитии — он становился тогда не в меру ехиден, цеплялся к каждому слову, а говорок-то у Франческо был явно не венецианский, но спуску в споре он никогда никому не давал, так что перепалки порой длились до самого утра, а синьор Джакомо, если был дома, знай посмеивался да записывал особо цветистые выражения в маленькую книжицу. К тому же Рокко, прямо как зеркало, всегда видел Франческо насквозь. Уж неизвестно, по какой причине, а только заморочить ему голову Франческо не мог. Не поддавался трезвый (сколько бы он ни выпил) разум Рокко никаким ухищрениям и тасовке смыслов. А уж с похмелья Рокко бывал — просто мрачен и готов убить любого, так что Франческо, вспоминая недалекое детство, предпочитал пережидать это время, сидя на чердачной балке под самой крышей, рядом с гнездом, где копошилась домовито птица. Ну, да с кем не бывает? Синьор Джакомо подвизался в то время адвокатом и весьма в том преуспел, выиграв один за другим несколько запутанных имущественных процессов. А свободное время он разумно делил поровну между сочинительством, изысканным бездельем, вроде карточной игры, попоек с друзьями, дуэлей, и амурными похождениями. Потому что на дам синьор Джакомо оказывал просто-таки гипнотическое воздействие. В этом Франческо люто ему завидовал. Сам он, несмотря на все попытки вывернуть наизнанку смыслы и выдать желаемое за действительное, смог очаровать, причем как раз никаких к тому усилий не прилагая, одну-единственную синьорину — пышную, как рождественский пирог, дочку пекаря. Всякий раз, как Франческо заходил за хлебом, она краснела, вздыхала так, что в соседней комнате опадало уже совсем подошедшее тесто, а в воздухе зависала мутная пелена сахарной пудры, сдутая со свежевыпеченного хвороста и булок, и говорила, томно глядя прямо ему в глаза: — Ах, синьорино Франческо, как вы вовремя! Пончики только что подоспели, не желаете ли отведать? За счет заведения? — и пудра оседала на выпирающей из корсета белой груди. Но вот именно пончики Франческо с некоторых пор просто видеть не мог. А значит, не было у дочки пекаря, сколько бы ей ни вздыхать, сколько бы ни мечтать прижать к сердцу изящного секретаря синьора адвоката (а именно таковым почитали Франческо обитатели квартала), ни единого шанса. И еще с одним не ладилось у Франческо Фумагалли. На свое счастье, он понял это довольно скоро. Пробиться в хорошее общество ему не светило. Никак. Просто потому, что никакой морок, сколь искусно бы его ни навели, не мог продержаться дольше пары часов. А потом, хочешь — не хочешь, пелена обмана спадет, и отвечать за содеянное придется полной мерой. А мера эта в Венеции была сурова: за одну только попытку пройтись по той стороне улицы, где в жаркий полдень в тени прогуливались местные аристократы, можно было угодить в тюрьму до конца своих дней, а то и оказаться на виселице. Так что Франческо быстро оставил свои первоначальные планы и решил пока довольствоваться малым. Мудрая бабушка Фумагалли дала самый верный совет. «Только не зарывайся, Ческо!». В общем, он был вполне доволен тем, как складывается его жизнь. Немного не хватало лишь той самой Большой Игры, ради которой он и затеял свое путешествие. Но он вовсе не собирался от нее отказываться. Он просто отложил ее. Ненадолго. А потом пришла беда. Сначала с чердака пропала безымянная птица. Просто улетела куда-то и не вернулась. Через три дня арестовали синьора Джакомо. Именно поэтому сидел сейчас Франческо в шкафу в бельэтаже загородной виллы в нескольких милях от Венеции.