Рукопись, найденная в Смолевичах

06 августа 18… года, примерно три четверти четвертого пополудни Залив Маунтс, в виду побережья Корнуолла. Туман Непонятно. Человек, забравшийся на борт, явно знал, что может встретиться с нелюдьми. Нет, не так — человек ожидал встречи с нелюдьми. Ожидал и подготовился. Но деревянный кол хорош при работе с вампиром обездвиженным, надежно прикованным дневным светом к гробовой доске. В других же случаях кол может подвести — вампир при необходимости двигается очень быстро, порою просто неуловимо человеческому глазу. Пришелец действовал весьма неумело. И охотники не работают поодиночке. Даже днем. Охотники бы не отступились так быстро. Но тогда — кто? Кто еще мог знать, куда идет «Дмитрий» — даже если он и изменил свой курс, пропустив стоянку в Бресте? А если это не охотники — что им было надо? Непонятно. Никаких ценностей на борту нет. Хотя знать этого наверняка они не могли. Захватить само судно? Возможно. Но маловероятно. Именно потому маловероятно, что пришельцы знали, кто на судне находится. Люди не любят встречаться с вампирами. И главное непонятно — что делать. Что ему делать? Сидеть и ждать — чего? Ночи? Все очнутся, Мари расскажет о незваных гостях, и тогда уже пусть капитан решает, кому и что делать. Да. Это самое логичное. И самое простое. А ему даже не придется ничего объяснять — кроме неподобающего внешнего вида. Мокрая одежда, мокрые волосы. Туман, влажно. Прислонился к мокрой переборке. Да мало ли что… И, скорее всего, капитан и внимания не обратит — у него будет, о чем побеспокоиться. Когда Мари расскажет. Наверное, нужно пойти и лечь. Попробовать заснуть. Принять отдых. Судя по всему, ближайшие ночи будут неспокойными. Пришельцы встали на якорь недалеко. Иначе бы он не услышал, как якорь падает в воду. Правда, туман искажает звуки. Шлюпка ушла вперед и влево, где-то там они и стоят. Ветра нет. Направление волны не должно поменяться. Жаль, и солнца нет, сложно понять, сколько осталось до темноты. — Мари! Сколько сейчас времени? — Вы еще успеете немного поспать, милый. Только… ложиться в мокром? — Мари, сколько времени? Должно быть около четырех часов пополудни. То есть до темноты где-то часов шесть. Ну, пять — с поправкой на туман. Верно? Я успею — до темноты. Море спокойное, думаю, полутора часов должно хватить. — Сейчас без четверти четыре. Солнце сядет в восемь. Но темнота наступит не позже семи часов. Погодите, то есть… Вы что, решили нанести ответный визит? Милый, я не уверена, что это так уж необходимо. И потом, вы со шлюпкой провозитесь не меньше получаса, я, конечно, помогу, но… Нет, я не одобряю. И даже возражаю. Вот возражаю, и все! Это просто неразумно. Да что там — это просто безумие! — Да. Согласен. Это неразумно. — Вот и хорошо. И… Вы что делаете? Все же решили просушить одежду перед сном? Вряд ли она успеет… Куда вы? Стойте! Стой! Вернись, кому говорят! Утонешь ведь, дурак, мальчишка!.. Мари сорвалась на крик, крик перешел в стеклянный дребезг, короткий, словно звук захлебнулся свернувшимся молоком тумана — как раз в тот момент, когда вода за бортом сыто булькнула и сомкнулась над стремительной узкой тенью нырнувшего. Вода показалась ледяной. К этому сложно быть готовым, но он все же постарался не обращать на холод внимания, полностью сосредоточившись на том, чтобы не сбиться с пути, который подсказывало ему чутье — до сих пор не подводившее. Он плыл сквозь мертвую зыбь, стараясь держаться под прямым углом к волне, взрезая морскую гладь скупыми четкими движениями человека, выросшего у большой воды. Через пару мгновений холод слегка отступил — тело привыкло. А разум… Разум пока занят простым делом — он плыл и считал гребки. То, что он делает — глупо. Опасно. Нерационально. Ненужно. И — совершенно необходимо. Постараться пока об этом не думать. Считать. Доплыть до чужого судна. Что дальше? Не отвлекаться, считать. Доплыть — а там будет видно.

***

В полутемной и пустой кают-компании шар дымчатого хрусталя крутанулся вокруг своей оси, приподнялся на край выстланного старой замшей надежного углубления в деревянной подставке и чуть было не выкатился на заваленный бумагами и книгами стол. Но, видно, держали его на месте какие-то силы и помимо обычных законов природы — побалансировав пару мгновений в неустойчивости, шар вернулся на прежнее место, в нем вспыхнула алая дымка, тут же сменившаяся темным багрецом, раздался тяжелый вздох, и хрусталь потух, подернутый изнутри черным. Помещение наполнилось резким запахом, какой появляется после грозы, воздух слегка сгустился и поголубел, пламя в негасимых свечах вскинулось, опало — и все затихло. Безмолвие окутало старую шхуну. Не скрипело дерево, не плескала волна. Тишина повисла над судном, мимоходом приласкав задремавшего в «вороньем гнезде» лилового кролика. Правда, продлилась она недолго, всего несколько минут. Потом по палубе раздались неторопливые и уверенные шаги. Кто-то, совершенно не таясь и звонко шлепая босыми ногами, по-хозяйски прошелся от якорного шпиля до грот-мачты, остановился, выругался неразборчиво. Чернота внутри хрустального шара начала светлеть, поразвеялась, сменилась густой смарагдовой зеленью, посреди которой мало-помалу возник сперва расплывчатый, а потом четкий кружок зрачка — Мари приходила в себя. Молча наблюдала она, как склонившись низко к палубе, проводит пальцами по доскам, отслеживая свежую глубокую царапину, корабельный плотник. Михалыч сокрушенно качал нечесаной вихрастой головой, что-то ворчал себе под нос, потом охнул на удивление отчетливо: — С-с-сукины дети! — и ковырнул ногтем звездчатую выщерблину на полированном дереве планшира. — Чтж ткое? Непрдк! — и исчез, словно сквозь палубу провалился. Впрочем, тут же и появился снова, с полным и тяжелым плотницким ящиком. Через четверть часа от царапины и следа не осталось, а плотник, топорща бороду, всю в древесной пыли и коротких стружках, топтался на посветлевших досках у самого борта, ожесточенно затирая шкуркой пострадавший планшир. Мало-помалу дело спорилось, и наконец плотник отступил, разглядывая дело рук своих. Ну, на первое время сгодится — вместо щепок и зазубрин глубокого рваного скола осталась лишь широкая плоская впадинка с гладкими и округлыми краями. Как говорится, все лучше, чем ничего. Он провел по впадинке широкой ладонью — ровненько. Порядок! До порта потерпеть можно, а там уж придется плашку целиком заменить. Михалыч споро разложил инструменты в ящике и подозрительно огляделся по сторонам — ну как еще где набедокурено? Но вроде бы по части плотницкой и столярной ничего больше не порушено. А это что еще такое? За гротом валялось бесформенной кучей какое-то тряпье. Плотник недовольно шмыгнул носом. Непорядок! В куче обнаружилась застиранная полотняная рубаха и серые узкие штаны — все сырое. Ну ёлы-палы! И вот бросили прямо как есть! Оно и не просохнет, и помнется… Непорядок! Вот же народ бездумный стал в последние века! С таким к вещам отношением беды им не миновать. Всякая вещь — она ведь труда стоила. Вот ту же рубаху пошить — это ж сколько работы вложено, да не одного человека. Э, да что там… Молодежь пошла совершенно безответственная. Однако и безответственной молодежи не пристало в мокром да мятом обретаться. Ну да ладно, плита на камбузе хоть и невелика, но расторопна, сам же ее и обустраивал, ну, конечно, после того, как люди главную работу провели. Разгорается быстро, тепло держит долго. Просохнет одежка, а там и сложить ее аккуратно — считай, выгладил. Так. Одежду бросили, ладно. Но сапоги — вещь уж и вовсе недешевая, и по труду, и по деньгам. А тут, поглядите-ка, лежат у мачты оба-два, левый и правый, мысками в разны стороны. Непорядок! Плотник нахмурился. Ну-ка, что тут у нас? Новых сапог корабельный плотник не жаловал. Уж сколько несчетных лет он ходил по морям, а всегда одно и то же: поднимется кто на борт в новых сапогах — быть беде. Как это работало да почему, пес его знает, но примета верная была. Эти сапоги поносили — не слишком долго, но бегали в них много. Про хозяина по ним понять мало что можно — чуть стесались каблуки, с обеих сторон одинаково и побольше на пятках, да слегка потерлась подошва. Хотя приметливому глазу сапоги да башмаки много сказать могут — что за человек, или, скажем, вампир их носил. Вот, капитан, к примеру. У него на сапогах пятка стерта, а мыски почти целые — на цыпочках бегать не приучен. Да и упрям. Не то с магистром. На том штиблеты новехонькие, с калошами — только нутро под калошами не скроешь. На самих калошах мыски и пообносились, да и изрядно. А тут ничего не видно. Ясно, что владелец легок на ногу, а больше — ничего. Кроме одного — плотник неодобрительно хмыкнул — левый, однако, вот-вот запросит каши. Непорядок! В таинственных недрах ящика с инструментами чего только не было — Михалыч и сам порой не сразу вспоминал, где и что там припрятано, но уж дратвы моток да шило с иглами точно были, а если подумать — то и лапу сапожную сыскать получится. Прижимая к груди сложенные ровной стопкой штаны с рубахою и короткие мягкие сапоги, Михалыч вперевалочку направился на камбуз — два дела разом сделать, и одежку просушить, и обувку подлатать. На странный звук, подобный тому, с которым метелкой собирают с каменного кухонного пола останки вдребезги разбитой пивной бутылки, он просто не обратил внимания. Звук повторился и немного изменился, теперь казалось, что подметают паркет, усеянный осколками богемской вазы. Михалыч усмехнулся, откинул дверцу поддувала и пошурудил кочережкой в топке камбузной плиты, разбивая в прах остывшие уголья. Два-три полешка, чуток щепок — пламя взялось разом, загудело, от топки потянуло ровным теплом. И снова зазвенело — скрежета становилось меньше, а перезвона больше, уже словно и не вазу кокнули, а рухнула с высоты в партер целая театральная люстра с висюльками. Невозмутимый плотник устроился на табуреточке, зажал коленками деревянную длинную ножку сапожной лапы и кольнул шилом подметку надетого на лапу левого сапога. Зазвенело чистым беспримесным хрусталем, а потом и вздох раздался, тяжелый и сокрушенный. Плотник хмыкнул в бороду — ну вот, теперь, глядишь, и заговорит. А то взяла моду — хрустеть да подзвякивать. Надо чего — говори по-людски, а не рассыпайся тут оконным дребезгом. Изогнутые иголки мелькали над жесткой кожей подметки, оставляя за собой ровный и прочный шов. На веревке над гудящей плитой слегка шевелились в потоках теплого воздуха рукава подсыхающей рубахи. Мари вздохнула раз, другой и, наконец, безучастно спросила: — Зачем? Иголки замерли, скрестившись в воздухе, удивленный плотник поднял взъерошенную голову: — Дык… Непрдк! — и вернулся к работе. Сделав еще несколько стежков, он закрепил дратву хитрым незаметным узелком, косым коротким ножом срезал кончики. Сапоги носок к носку встали у табуретной ножки. — Прядк! — довольно пробурчал плотник — Да где? — взорвалась хрустальным отчаянием тишина. — Где порядок?! Зачем это все? Кому все это нужно, если он не вернется — а он не вернется! Слышишь, скобарь-крохобор, он не вернется! Сгинет в этом проклятом тумане, а я ничего, понимаешь ты, ничего не могу сделать… Чертов шар! — голос Мари звенел все громче, так, что, казалось, еще немного, и он порвется, как перетянутая струна. Плотник, однако, беспокойства не проявлял. Поднялся с табуретки и пощупал посветлевшие штаны: — И тут прядк — счтй, высхли! — потом вскинул голову и задумчиво поскреб пятерней заросший подбородок. Прикинул что-то про себя, и снова уселся, вытащив мимоходом из ящика деревянные спицы и совсем уже непонятно откуда — фуфайку в серо-бурую полоску, уже совсем почти довязанную, только горловину отделать да нитки заправить. С колен плотника соскочил небольшой сероватый клубок, докатился до порожка и остался там — подбирать его Михалыч не стал. — Ну… — выдохнула Мари, заполняя негодованием не только камбуз, но и все прилегающие к нему помещения. Да что там — накрыло всю шхуну, даже кролик на макушке мачты тревожно взбрыкнул задней ногой и жалобно всхлипнул во сне. — Слыхала я, что вам, духам материального мира, свойственна некоторая… душевная черствость. Но чтобы вот так, в открытую… Тебе что, совсем дела нет, что с ним станется? Он же погибнет, понимаешь, черт лохматый? Погибнет, а ты тут сидишь, как пень, как будто тебе и дела нет! — Тьфу! — сплюнул плотник. Он как раз начал вывязывать резинкой воротник. Работа несложная, но первый ряд все же требует внимания — одна петля лицевая, одна изнаночная, хорошо бы не сбиться, потом-то пойдет как по писаному. А тут — вопит, с толку сбивает. Заранее волноваться — хуже нету, ведь так вот беду и накличет. Что там будет и будет ли — одному повелителю духов известно, так ведь он знает, да не скажет. А вот вернется разгильдяй, что вещи свои в непорядке оставляет где ни попадя, так ты сделай так, чтоб ему было, что надеть, сухое да чистое! Не так, чтобы очень чистое, если присмотреться, ну так хотя бы сухое да теплое. Вот о чем думать надо! А не о черствости душевной вопить. — Не вой! — сказал Михалыч внушительно. — Не пгиб еще! Ёлы-палы, не чуешь, чтли? И принялся за работу, против своего обыкновения громко считая петли: — Лцо-знанк, лцо-знанк… — Не погиб, — тихо повторила Мари. Она прислушивалась к себе, но, видно, слишком сильно было пережитое волнение — ничего она не чувствовала, ничего не слышала, кроме тихого дыхания моря. — Точно? — Тчно! Изнанк, — кивнул плотник. Клубок на конце нитки дернулся и подпрыгнул. — Ну… — в голосе бесшабашного духа явственно звучала нерешительность пополам с просыпающейся надеждой, — тогда… Я не знаю, быть может, стоит заодно просушить и скатерть? В тумане все так отсырело, а ему же надо будет чем-то вытереться, если… когда он вернется.

***

Двести сорок девять… двести пятьдесят… Охотник остановился. Почему — он и сам не понял. Но остановился и огляделся. Точнее, попытался оглядеться — видно ничего не было. Туман висел над морем непроницаемым пологом, и только над самой водой оставался узенький и неровный просвет. Видно, в этом просвете и мелькнуло что-то, что-то слегка двинулось, словно пошевелился во сне большой и невидимый зверь. Охотник прислушался — где-то недалеко говорили люди. Значит, судно стоит совсем рядом. Он сделал еще два осторожных гребка — и едва не врезался головой в чужой борт. Доплыл. Что теперь? Забраться по якорной цепи оказалось не слишком сложно. Он подобрался под самый нос корабля и не решался двигаться дальше — на палубе ходили и разговаривали несколько человек, но слов он различить не смог, как ни старался. Дальше лезть было просто опасно. Но и болтаться здесь до бесконечности не имеет никакого смысла. Он зажмурился, смаргивая с ресниц набежавшие капли. Цепь резко пахла старым металлом и местами крошилась ржавчиной — на мокрых руках та расплывалась кровавыми разводами. Еще немного, и пора будет возвращаться. Он начинал замерзать. Ну и чего он добился? Мари была права — затея граничила с безумием. И все же… Кто они такие? Он попробовал подняться еще немного выше. Туман, до сих пор мешавший, может сейчас быть очень даже кстати. Если не шуметь, его просто не заметят. Да, вероятность есть. Примерно такая же, как та, что заметят. Если это охотники… У него с собой только нож, одному не выстоять. Жаль, он не успеет предупредить своих. А если не охотники? И тут с палубы раздался звук, заставивший его замереть. Там смеялись. А потом над ним зашевелилась бушпритная сетка, осыпая ливнем холодные капли. Он задрал голову. На середине бушприта стояло невероятное существо. Маленькая, размером не больше котенка, кипенно-белая даже на фоне тумана зверушка смотрела на него в упор, задрав трубой семь пушистых хвостов. Охотник просто не поверил своим глазам и, хотя было не время, пересчитал их — да, семь хвостов. Зверушка оскалила мелкие острые зубки — их было хорошо видно с такого небольшого расстояния и издала странный шипящий звук. И тогда он вдруг сказал неожиданно для самого себя: — Кыш! Зверушка отшатнулась, белым промельком скользнула в паутине такелажа и исчезла из виду. Пора уходить. Охотник как мог быстро спустился по цепи на несколько звеньев ниже и разжал руки, так что, когда белая мордочка высунулась с палубы сквозь оправленный латунным прутком якорный клюз, ничего, кроме расходящихся по воде кругов, видно уже не было. Зверушка огорченно отступила, обнюхала отверстие в борту, стараясь получше запомнить чужой запах — он был очень слаб, море пахло сильнее, и, сокрушаясь своей неудаче, снова зашипела: — МССССС! Сейчас вода казалась теплой, по крайней мере, озябшие руки и ноги сразу согрелись. Стараясь не делать резких движений, Охотник подплыл вплотную к кораблю и осторожно выглянул из воды, придерживаясь одной рукой об осклизлое дерево борта. Разглядеть его с палубы невозможно, но и ему ничего не видно. Пару минут было тихо. Он уже решил, что можно плыть, но тут наверху заговорили. Спокойный мужской голос сначала что-то спросил неразборчиво, приблизился — видно, говорящий склонился над бортом: — Что там? Кого ты испугалась? — и после недолгого молчания: — Не пойму, чей запах. Человек? Ему ответили что-то, но уже совсем невнятно. Охотник затаил дыхание. Рука сама потянулась к надежно закрепленным на правой голени ножнам. На ноже под самой крестовиной была маленькая инкрустация — три вытекающих из одной точки и бегущих друг за другом по кругу изогнутых плавно завитка пламени, на каждом из которых угнездилось по совсем уже крохотному символу — крест, звезда Давида и полумесяц. Почему-то он вспомнил о них сейчас и мельком порадовался — хорошо, что серебряные… Он ждал. Ничего не происходило. Наверху больше не говорили, но он чувствовал, что тот, на палубе, никуда не делся, что он стоит и пристально вглядывается в туманное месиво за бортом. Потом он как-то разом ощутил, что человек отошел. Если только это был человек. Охотник выдохнул и беззвучно ушел под воду. Он проплыл примерно половину пути, стараясь как можно реже появляться на поверхности. Хотя, наверное, это была излишняя предосторожность — уже после пары гребков его никто не смог бы разглядеть. Но если он все понял правильно, его могли учуять. Охотник лег на воду и поднял глаза в небо. Но неба не было видно — густая взвесь мельчайших частиц водяной пыли надежно закрывала собою дневной свет, сведя обозримый мир в непрозрачный кокон, границы которого проходили на расстоянии вытянутой руки. Должно быть, так и чувствует себя Мари внутри своей хрустальной клетки — видной насквозь, обманчиво хрупкой, а в действительности - непреодолимой преграды. Никто не последовал за ним с таинственного соседского судна. Никто не вышел ему навстречу со старой шхуны под флагом из трех разноцветных полос. Тихо. Вода колышет еле-еле, словно уговаривая немного отдохнуть. Одно, по крайней мере, он понял точно — охотниками незнакомцы не были. Никогда охотники не взяли бы на борт многохвостую лисичку-кицунэ. А это была именно она. Самому Охотнику ни разу не довелось до этого видеть кицунэ воочию, слишком редкий это был зверь для его родных мест. Но в богатой библиотеке Обители содержались подробные сведения о всевозможной нечисти со всех краев света, и он был уверен, что не обознался. Но главное — никогда не слышал он, чтобы охотники смеялись — так, долго и громко, как можно смеяться лишь искренне и от души. Никогда и никто из егерей не допустил бы такого вопиющего нарушения субординации и правил. Кстати, интересно, а почему?.. Он лежал, не чувствуя своего веса. Вода баюкала, усыпляла, ласково обволакивая свободно раскинутые в стороны руки и ноги. Сейчас она не казалась ни теплой, ни особенно холодной, видно, была примерно такой же температуры, как его тело. Так и тянет закрыть глаза и немного поспать… Но если это не охотники, то, может быть, стоит к ним вернуться? А что, если это еще один невероятный шанс, предоставленный ему судьбой? Попросить довезти до берега, как только спадет туман. Наверное, не откажут. Он покинет судно и уйдет в глубь острова и никогда больше близко не подойдет к морскому берегу, чтобы не увидеть ненароком бегущие мимо косые паруса — не «Дмитрия», а какой-нибудь другой шхуны, спешащей по волнам по каким-то своим важным и неотложным делам… А команда как-нибудь уж да справится… Наверное, он задремал на секунду-другую, потому что горло вдруг ожгло горькой морской водой, он раскрыл глаза и поспешно вынырнул. Утонуть он пока не планировал. Хотя, конечно, это тоже был выход. Оставалась еще примерно половина пути. Он огляделся, проверил направление невысоких волн — кажется, туда. Сделал несколько хороших гребков, снова огляделся и непонимающе уставился на какую-то яркую точку, невесть откуда возникшую посреди воды. Подплыл ближе. На поверхности болтался буек, а точнее приспособленный под буй маленький, выкрашенный красным бочонок-анкерок. С удивившим его самого облегчением Охотник обнял бочонок за пузатый бок и нащупал уходящий в сторону прочный трос. А сверху по бочонку (Охотник засмеялся тихонько) тянулась свежая надпись, криво нанесенная шаровой краской: «Утонешь — домой не возвращайся!».