Десять дней

Двери аэропорта показались Толису Лауринайтсу едва ли не вратами рая, означая, что путь — по крайней мере, большая его часть — завершён. Чувствуя себя не хорошо после, пусть и короткого, перелёта, Толис выбился из основного потока людей и остановился. Здесь начинался Минск. Зелень, тротуар, люди… Свежий ветер пах осенними листьями. Было ясно и прохладно — приятная погода. Ему казалось, что другая страна будет похожа на чужую планету, но он не смог найти разницы. Привычным движением Толис поправил лямку висевшего за спиной футляра со скрипкой. Он вытащил из кармана брошюру конкурса и в который раз пробежался по ней глазами, отыскивая строку с адресом. Затем огляделся и направился к газетному киоску. Кое-как изъяснившись на английском с продавщицей, он приобрёл карту. Более того, девушка с симпатией улыбнулась ему и даже обвела на ней полувыдохшимся зелёным фломастером Академию. Эта удача немного подбодрила. А вот с таксистом ему не так повезло. Толис минут двадцать пытался объяснить, куда ему надо, но взаимопонимания так и не достиг. — Старовиленская 56, пожалуйста, — вынужден был он сказать по-русски, для приличия изобразив акцент. Лицо таксиста озарилось пониманием, и Толис наконец-таки сел в машину. По-русски он разговаривал свободно, спасибо русскоязычной матери, но вот делать это не любил. Заселение в общежитие прошло на удивление быстро. Его отметили в списках, выдали ключ от комнаты. Толис поднялся на нужный этаж. Комната оказалась небольшой, на двух человек. Его сосед, тоже участник международного конкурса, уже заселился. Это был известный музыкант из Австрии, раза в два старше Толиса, и тот подивился, что вообще он тут делает. Этот конкурс проводился впервые и был приурочен к какому-то юбилею — литовец и сам не знал, к чему именно. Когда в его консерваторию пришло письмо с приглашением, как-то так вышло, что желающих поехать не нашлось: безызвестное мероприятие в Беларуси — памятнике Советскому Союзу — не вдохновляло, особенно когда в ближайшем будущем намечались более престижные конкурсы и фестивали. Толис не знал, что дернуло администрацию предложить ему поехать — он вообще вел теорию музыки на полставки, хоть преподаватели еще помнили его как хорошего ученика. Толис и сам не знал, что дернуло его согласиться. Может, мама, которая считала его участие в конкурсе огромным успехом. Может, Феликс. Феликс был его другом по переписке из Польши и по совместительству единственным другом. Личность неуемно активная и общительная. Толис даже немного завидовал ему: Феликс путешествовал, участвовал во всех мало-мальски заметных мероприятиях, имел знакомых по всему миру, часто ввязывался в авантюры — одним словом, жил гораздо интереснее. Жизнь Толиса была на порядок спокойнее. Он просыпался, ехал на работу в детскую музыкальную школу, где был учителем сольфеджио. Потом — в консерваторию, где отводил пару лекций. Возвращался домой. Доделывал планы. Потом сидел в интернете, отзванивался матери по скайпу. Иногда играл на скрипке — но недолго, чтоб не тревожить соседей. Выполнял рутинные дела. Ложился спать. Просыпался, ехал на работу… Феликс, услышав о возможной поездке, настоятельно советовал ему согласиться, «оторвать наконец свою задницу и перестать покрываться плесенью». Тихо, стараясь не мешать соседу, Толис разложил вещи. Отзвонился матери, рассказал, как доехал. Отправил сообщение Феликсу с фотографией из аэропорта. С сомнением взглянул на футляр с инструментом. — На первом этаже и в подвале есть помещения, где можно репетировать, — сообщил ему австриец, с одобрением и интересом глядя на молодого человека. Так опытные преподаватели смотрят на новичков, оценивают, на что способны, горят желанием помочь и исправить огрехи. Толису стало неловко. Он поблагодарил господина Эдельштайна и спустился вниз. Играл он сегодня без особого энтузиазма. Правда, Толис уже и сам не помнил, когда играл с эмоциями. Давно выученное произведение, вызубренное до автоматизма, было лишь чёрными точками на бумаге, последовательностью движений, под которые так хорошо погружаться в свои мысли. Он не слышал музыки, которую играл. Еще с музыкальной школы преподаватели перестали давать ему пьесы в медленном темпе вроде элегий. Толис справлялся с виртуозными пьесами, отлично исполнял техничные — но лирические ему не давались. Его учитель говорил, что ему не хватает эмоций: нежности, тоски, надрыва. Толис не понимал, как эмоции соотносятся со скоростью смычка. Его учитель заменил ему отца, которого Толис никогда не видел. Было тяжело видеть его разочарование, и Толис старался, старался, хоть и не понимал, чего от него ждут. Он завершил репетицию и убрал инструмент в футляр. Уже наступили сумерки, и синий незнакомый пейзаж виднелся в окне. Чужой пейзаж. Толис почувствовал себя потерянным. Он поднялся в комнату и лег спать. *** Конкурс проводился в три этапа: пьеса (обязательно национального автора), крупная форма и собственная композиция. Между этапами по паре дней, чтоб сыграться с концертмейстером. В свободные дни предусмотрены экскурсии для иностранных гостей. Толис рассматривал расписание мероприятия, мысленно составляя план. Пока еще не завершилось заселение, и у него было пару свободных дней. Делать было нечего. Феликс советовал погулять по Минску и оторваться где-нибудь, даже дал адреса интересных мест, по словам своих минских приятелей. Мама ждала отчета о всех местных музеях. Литовец собрал футляр и с утра отправился в Академию. Раз уж есть свободные дни, чтобы отрепетировать выступление, нужно ими воспользоваться. Он понимал, что от него никто ничего не ждет, но подводить альма-матер не хотел. От общежития до Академии было недалеко, дойти пешком за тридцать-сорок минут. Запах опадающих листьев наполнял легкие. Толис пересек Свислочь, миновав Троицкое предместье. Невысокие дома яркими квадратами теснились над водой. Над ними в осеннее тусклое небо устремлялся кафедральный собор. Литовец отмечал в памяти места, которые хотел бы посетить позже, в глубине души понимая, что вряд ли это сделает. В холле академии висел стенд, посвященный конкурсу. Нашел среди остальных фамилий свою — судя по списку, его концертмейстером будет некая Арловская. Узнал, где ее найти. Дождавшись, пока за дверью сто восьмого стихнет музыка, Толис постучался и вошел. — Здравствуйте. Вы Наталья Арловская? — он, по правде, не ожидал, что она окажется такой молодой, и испытал некоторое беспокойство. Дождавшись кивка, он продолжил: — Я по поводу международного конкурса. Там написано, вы мой концертмейстер. Я договориться насчет репетиций… Под её взглядом он окончательно смутился и растерялся. — Подождите минут пятнадцать. Мы сейчас закончим, — она кивнула на студента, с которым играла. Толис скромно присел на стул. Скрипач поднял свой инструмент и, дождавшись вступления фортепиано, заиграл. Литовец рассматривал ее отражение в черном полированном корпусе фортепиано. Девушка была не старше его. Очень красивая. Светлые волосы собраны в строгий пучок. Лицо с точеными чертами лица выглядело хмурым. Она поймала его взгляд в отражении, и даже в черном лаке ее глаза показались неестественно ярко-синими. Толис смутился и отвел взгляд. Она играла так, как будто вымещала всю свою злость на инструменте. Звуки лавиной лились из него. Толис ощущал вибрацию фортепиано через пол, и музыка, казалось, была везде — поселилась в его голове аккордами, в костях — вибрацией. Скрипичная партия тонула в фортепианной, как лодка в штормовом море. — Крещендо! — прикрикнула она на студента, который едва вытягивал темп. «Как концертмейстер она не очень, — подумал Толис. — Но играет потрясающе». Если сначала он сомневался в ее опыте и навыках, то сейчас убедился в обратном. Но сыграться им будет сложно — она как будто не слышала первой партии, погружаясь в собственную мелодию. Он прикрыл глаза, слушая музыку. Когда она закончилась, студент торопливо собрался и убежал, обещая девушке все доучить в скором времени. Толис подумал, что, возможно, его присутствие помешало юноше. Впрочем, тому бы уже пора и не пугаться случайных слушателей. Литовец снова представился, назвал произведения, которые будет играть. Арловская отметила что-то в толстом тёмно-синем ежедневнике. — Да. Я помню. Я просмотрела ноты, прикрепленные к вашей заявке. У меня кроме вас еще двое участников, но вы подошли первым. Они договорились поставить репетиции каждый день по часу. — В принципе, мы можем сейчас начать. У меня как раз ничего нет на это время, и кабинет свободен. — Было бы здорово, — вежливо ответил Толис. Резкий тон концертмейстера, казалось, был чертой характера, а не недовольством им. — Тогда я схожу в библиотеку, ваших нот у меня с собой нет. Он разложил футляр. Надел мостик на скрипку. Подтянул смычок. Даже успел немного разыграться, пока она не вернулась. Она поправила длинную тёмно-синюю юбку, опускаясь на стул перед инструментом, закатала рукава белой блузы, застегнутой на все пуговицы, и прикоснулась к клавишам. Вопреки опасениям Толиса, сыграться получилось с первого раза — никаких расхождений по темпу или динамике, партии сложились монолитно. Он хорошо знал свою программу и не тонул в фортепианном море звука, однако в глубине души знал, что бы на это сказал его преподаватель. «Блекло, Толис, блекло». — Неплохо, — сказала Арловская, когда они по два раза прогнали пьесу и крупную форму. Толис складывал скрипку, она собирала свою сумку, видимо, собираясь домой. Лауринайтис подумывал, не пригласить ли ее в кафе, когда она набрала чей-то номер. — Вань, заберешь меня? Они вышли из здания академии. Арловская направилась к остановившейся на стоянке машине, Толис решил вернуться в общежитие пешком. *** «Ну чё как?» — его уже ждало сообщение от Феликса. Сам не зная, почему, Толис рассказал ему о красивой, но необщительной концертмейстерке. Феликс тут же вывалил на друга миллион способов подкатить к девушке, но Лауринайтис отмахнулся от него, поинтересовавшись делами самого советчика. Тот тут же забыл о предыдущей теме и с жаром стал рассказывать о выставке какого-то своего товарища, которую они собираются организовать. Торис слегка улыбнулся. Хоть его друг и был своеобразным человеком, он раз за разом поднимал ему настроение. Возможно потому, что по скайпу его выносить было проще, чем в реале. Вернулся сосед по комнате и предложил Толису кофе. Тот сначала отказался, но господин Эдельштайн настаивал, и литовец все же согласился. За чашкой кофе завязался разговор, и Толис поинтересовался, почему такой именитый музыкант согласился приехать на безызвестный конкурс. — Музыка не терпит тщеславия, — он слегка нахмурился и поправил очки. — Мне все равно, где выступать. Я просто делюсь музыкой, и это делает меня счастливым. Ещё Толис узнал, что Родерих Эдельштайн, хотя и будет выступать со всеми, отказался участвовать в конкурсе, и жюри не будет его оценивать. Литовца впечатлил австрийский музыкант, и когда тот предложил послушать его, он очень смутился. Они спустились в комнату для репетиций, и Толис сыграл свою конкурсную программу. — Что ж, молодой человек. Техника у вас на высоте. Он хмурился. Толис прекрасно знал это «техника на высоте», произнесенное нейтральным, но с примесью разочарования тоном. Так говорили многие, кто его слышал. — Вам не хватает яркости, чувства, — он помедлил. — Мне нечем вам помочь. Если вы выбрали музыку своей стезей, вы должны понимать, каково это… — Родерих попытался подобрать слова, но махнул рукой. — А, бросьте. Толис кивнул и поблагодарил его. В детстве, когда мать отдала его на скрипку, у него не было друзей и любимых занятий. Тихий Толис не бегал с детворой по двору, не лазил по стройкам, не увлекался мультфильмами или еще чем. Он возвращался со школы, быстро делал уроки, а потом не знал, что делать с прорвой свободного времени. Иногда он рисовал — просто чертил на бумаге бессмысленные линии и кружочки, мысленно уплывая далеко-далеко. А иногда и не рисовал, просто сидел, замерев, смотря в одну точку. Маму в такие моменты пугал его отрешенный взгляд. Он брал инструмент — этюды шли один за другим, как из музыкальной шкатулки. Он не всегда даже замечал, когда заканчивал одно произведение и начинал другое. Звуки срывались один за другим, пальцы поднимались и опускались на гриф. Мысли Толиса были далеко. Это было не хуже, чем чертить линии на полях или стучать пальцами по столу. По крайней мере, он не оставался в тишине. Редко бывает, чтобы ребенок в таком возрасте так много занимался. У него прекрасно шла математика и языки, он не имел проблем с физикой или химией, его память была хороша для высоких оценок по истории — мама не могла нарадоваться умничке-сыну. Добросовестное выполнение домашних заданий творило чудеса, но не добавляло друзей. Его мама всегда хотела, чтобы он был музыкантом, и сомнений в выборе дороги у него не было. Долгие часы практики незаметно сделали из него мастера. Но он не мог сказать, что это было делом его жизни. Поступить в консерваторию оказалось сложнее, чем пророчили ему учителя: Толис испытывал проблемы с композицией. Мелодии не хотели рождаться у него в голове. Неплохо зная сольфеджио и теорию музыки, Толис справился с этим. Он знал, что конец фразы лучше закончить доминантой или тоникой, что неплохо звучит модуляция в минор или отрывки в гармоническом виде… Свою первую мелодию он написал, не подходя к инструменту, не представляя, как она будет звучать. Но написал и в консерваторию поступил. Всё же техника у него была на высоте. *** В этот раз они репетировали в малом зале. Рояль наполнял небольшой зал звуком, скрипка в нем звучала особенно пронзительно. Толис играл старательно, но Арловская время от времени оборачивалась и смотрела на него недовольно. Рояль громыхал под ее пальцами, звуки, как камни, падали на спину и шею Толису. Пространство сжималось от этих звуков. Желтый свет ламп густел. Он не был студентом, чтобы она кричала ему «крещендо!» или «ставь акценты, не вози сопли!», но он и так прекрасно справлялся со звукоизвлечением, динамикой и оттенками, а она не могла понять, чего ему не хватает. Камнепад звуков опускался ему на затылок, смычок летел по струнам, а Толис явственно ощущал в фортепианном море, что Арловская на него злится. Когда последняя нота сорвалась со струны и последний аккорд вылился на него, как поток воды, он с облегчением снял инструмент с плеча. Концертмейстер повернулась к нему. — Вы играете так, как будто ненавидите музыку, — ему было нечего на это ответить. Он слышал эти слова множество раз, укрытые во фразах «техника хороша» и «но не хватает искры». — Или нет. Так хоть что-то было бы. Как будто вы не слышите музыку. В её грозовых синих глазах была злость, и обида, и разочарование, как будто ей было не всё равно. — Я с детства мечтала играть на скрипке, — Арловская оперлась руками на крышку рояля. Ее отражение плыло в неровном лаке. — Слух не тот. — Вы прекрасно играете на фортепиано. Ее губы искривились. — Чтоб жать на клавиши, много ума не надо. Жать на клавиши, зажимать струны, вести смычок, цеплять им струны, быстро переставлять пальцы — он и сам знал, что дело не в этом, но не мог понять, в чем. Если не угол наклона смычка, не его скорость и нажим — то что? Если не сила, с которой нажимаешь на клавиши и педали — что тогда? Ее светлый силуэт на фоне черного рояля — она знала ответ. А Толис чувствовал себя, как будто украл у неё нечто бесценное. Возможно, в другом мире он был бы менеджером-юристом-медиком-кем-угодно, а она бы играла на скрипке, и острые иглы ее звуков расцарапывали бы душу, и Эдельштайн бы смотрел на неё с восторгом и склонял бы голову. Голова Толиса закружилась. Он вспомнил, что ничего не ел ни сегодня, ни вчера. Отрешенность от реальности, с которой он жил, сколько себя помнил, захватывала его всё сильнее. Ему не были интересны ни музеи, ни миллион способов подката, ни первое место на конкурсе. Хотелось вернуться в родную музыкалку, и чтоб учитель сказал, что главное — практика, и смотрел на него, с гордостью и мягко. Толис боялся показывать ей свои произведения и откладывал репетиции. *** Ведущий рассказывал со сцены что-то про польскую музыку и композиторов, участник-поляк готовился выйти на сцену. Толис не чувствовал волнения. За кулисами был полумрак, а сцена, освещаемая многими светильниками, горела, как солнце. Он нашел Арловскую. Она хриплым полушепотом говорила по телефону: — Ты приедешь? Правда? Хорошо. Ее грозовые глаза потеплели, и даже голос стал нежнее. Толис вслушивался эти интонации — повторить бы их на скрипке, чтоб никто не сомневался в эмоциях. Толис не сомневался, что она говорит с неким Иваном — только тогда ее голос становился таким. Прекрасно зная свои слабые стороны, на первый этап он выбрал виртуозную пьесу. Точность штриха и аккуратность исполнения — большего никто не будет ждать. Это не распотрошить несуществующую душу, исполняя собственные композиции. Арловская выключила телефон и на мгновение замешкалась. На тёмно-синем обтягивающем платье не было карманов, а сумку она оставила в кабинете. Толис отрешенно заметил, что никогда не видел ее в других цветах, кроме белого и синего. — Можете куда-нибудь положить? — попросила она. Голос снова стал ледяным. Толис кивнул и убрал телефон в футляр скрипки. Яркий свет полосами падал из щелей между кулисами. Он слепил глаза, и зрительный зал выглядел темным пятном. Неизвестный поляк играл что-то запальчивое. Они прошли к выходу на сцену. Толис едва ощутимо прикоснулся кончиками пальцев к струнам, проверяя строй. Арловская чуть выглянула из-за кулис, ища кого-то в зрительном зале. Ведущий рассказывал про литовскую музыку. Они вышли под аплодисменты. Толис шёл с прямой спиной, поднятой головой, выученной улыбкой, украдкой косясь себе под ноги, чтобы найти заветный гвоздь на сцене, около которого надо остановиться. Краем глаза он видел Арловскую. Она опустилась за рояль, бросила ищущий взгляд на зрительный зал, а потом — на него. Едва заметно кивнула и начала. На определенной ноте Толис поднял скрипку. На определенной — смычок. И заиграл. Он не разу не сбился, не сфальшивил, не свистнула струна. Он пытался вложить в музыку хоть что-то. Толис вслушивался в фортепиано, пытаясь угадать в нем разочарование или одобрение, но в музыке не было его. Арловская не помнила о Толисе. Она играла кому-то другому. Он делал оттенки ярче, переходы контрастнее, пытаясь докричаться до нее. Пьеса кончилась внезапно, и впервые Толис чувствовал невысказанность. Он поклонился, украдкой глядя на своего концертмейстера. Ее взгляд был направлен на определенного человека — высокого светловолосого мужчину. Он улыбался и хлопал — ей. Свет софитов слепил его, резко стало жарко, а бабочка душила горло. Убирая скрипку в футляр, Толис обнаружил телефон Арловской. Она как раз аккомпанировала сейчас грузинскому участнику, и литовец решил подождать конца концерта. Он едва не задремал, сидя на последнем ряду. Когда концерт закончился, ему пришлось долго пробиваться к дверям — закулисье уже давно опустело. Кабинет, в котором они разыгрывались перед выступлением, тоже был закрыт. На улице перед академией растворялась зрительская толпа. Обнаружил он не её, а светловолосого мужчину — тот был ростом под два метра и возвышался над толпой, как маяк. Фигура из синевы рядом с ним — она. Толис направился к ней, заранее репетируя речь в голове. — Я думала, ты зайдешь ко мне после, — она казалась растерянной. Что ответил Иван, Толис не расслышал, уловив только слово «сестренка» и в глубине души понадеявшись, что это не ласковое прозвище. Рядом с ним стояла еще одна девушка — тоже блондинка, но явно крашенная: Толис никогда не видел таких белых-белых, почти седых волос. За счет высоких каблуков ее макушка доставала Ивану до подбородка. Наряд девицы, на взгляд Толиса, не то что не подходил для посещения концертов классической музыки, но и в других ситуациях казался вызывающим. — Новость? Какая? Толис остановился на отдалении, не желая встревать в чужой разговор. — Мы с Юлией решили пожениться. И мы переезжаем в Москву. — В Москву? Пожениться? — Арловская выглядела ошарашенной. — Ваня, можно тебя на пару слов? Она за рукав оттащила его в сторону. — Жениться? Да вы знакомы два месяца! Ты шутишь? Она?! Толис поспешил отойти подальше. Он не слышал продолжения разговора, но Иван, похоже, рассердился и ушел вместе с Юлией, сел в машину и уехал. Арловская некоторое время рассерженно смотрела ему вслед, а потом быстрым рассерженным шагом направилась в другую сторону. Вспомнив про телефон, Толис пустился догонять. — Наталья! Она резко развернулась, и Лауринайтис наконец догнал ее. Выглядела девушка очень расстроенной и сердитой. — Вы забыли телефон. — А. Спасибо, — её тон был всё таким же смертельно спокойным. Вдруг раздалось жужжание — ей пришла СМС. Толис только краем глаза разглядел имя отправителя — «Иван» — а в следующий момент ее глаза осветились злостью, и телефон полетел на асфальт. Толис не знал, каким чудом он успел его подхватить. Арловская на мгновение замерла, удивленная его реакцией, а потом развернулась и пошла. Толис не знал, почему снова стал догонять её. — Подождите! Что-то случилось? Я могу помочь? Арловская остановилась. Гнев и злость прошли, оставив обиду и тоску, такие, что у Толиса сжалось сердце. — Спасибо, — тихо ответила она. Он проводил ее до метро. *** Вернувшись в общежитие, Толис чувствовал полное опустошение и усталость. Собрав последние силы, он отзвонился матери, вкратце описав первый тур, ответил Феликсу: «Да я в принципе ни на что не надеюсь. Я в Минске только на десять дней». Родерих Эдельштайн вежливо похвалил его выступление. Толису казалось, он уснет тут же, как опустится в постель, но на деле он еще долго не смыкал глаз. Неясное чувство тревоги не отпускало его. Он до трех ночи проворочался на постели, и только потом понял, что беспокоится за Арловскую. В чем трагедия, что брат женится, пусть и на сомнительной барышне, он не понимал. Однако она казалась очень расстроенной. Ссоры с семьёй — всегда плохо. Семья Толиса состояла из матери и бабушки, которая умерла, когда ему было семь лет. Толис не представлял, что бы делал, если б поссорился с матерью. Он нашел страничку Арловской в соцсети. Это ничего не дало — информации на странице не было никакой — зато целых пятнадцать минут убил, рассматривая фотографии. Он выключил телефон и заставил себя закрыть глаза. В конце концов, всего десять дней… *** Увидев ее на следующий день на репетиции, он испытал облегчение. Она была хмурой, но не более, чем обычно. Толис положил шоколадку на фортепиано. — Это за вчерашний концерт. Вы чудесный концертмейстер, — он улыбнулся. Феликсова мудрость: все девушки любят шоколад. Не то чтобы Толис решил следовать советам друга, просто хотел как-нибудь поднять ей настроение. — Спасибо. Они не успели настроиться, как раздался звонок. Наталья извинилась и подняла трубку. — Да? Да, — ее лицо резко помрачнело. Она взяла бумажку и торопливо записала что-то. — Как она? Да. Сегодня. Она положила трубку и закусила губу. Толис поостерегся спрашивать, что случилось. Девушка уже набирала следующий номер. — Вань? Оля в реанимации, — ее голос был наполнен тревогой. — Что? — она повысила голос. — Она же твоя сестра! Она со злостью бросила трубку и принялась торопливо собираться. — Извините, сегодня репетиции не будет. Толис растерянно смотрел, как она убегает, и неосознанно пощипывал струны. *** На экскурсию он не пошел. Вернулся в общежитие и завалился на кровать, так и пролежав пластом до самого вечера. Внезапно бетонной плитой навалилась тоска. Ничего не хотелось. Родерих даже спрашивал его, не болен ли он. Пришло очередное сообщение от Феликса. «Да не парься из-за этого. Мир не так уж и велик. Ты вот знал, что Вильнюс до Минска ближе, чем областные центры?». Толис проигнорировал его. «Че ты? Опять хандришь?» «Нет». Лауринайтис вышел из интернета — Феликс вдруг стал раздражать — и спустился вниз, чтобы порепетировать. Сегодня играл он из рук вон плохо — как-то нервно, неровно, цеплял струны, как будто руки были не его. Мысли куда-то уплывали, и он не мог сосредоточиться, постоянно сбивался. Репетиция окончательно добила его настроение. Сегодня он опять ничего не ел, только выпил пару кружек кофе — видела бы мама, как он питается, за сердце бы схватилась. На телефоне уже светилось уведомление о непрочитанных сообщениях. Феликса Толис проигнорил. Из администрации консерватории написала секретарша, интересовалась успехами — ответить ей было делом десяти секунд. И сообщение от Арловской. Его он открывал с волнением. «Извините, но вам стоит, наверное, найти другого концертмейстера. Я не могу ближайшие дни аккомпанировать вам, мы не успеем подготовиться». «Но ведь программа уже сыграна, все готово», — он боялся, как бы это не прозвучало слишком настойчиво, доставлять лишние проблемы девушке он не хотел. «Но не собственное произведение». «Не беспокойтесь об этом туре. На нем у меня все равно нет шансов». Толис не знал, почему потом спросил ее о состоянии сестры. Потом еще что-то. Завязался разговор. Толис не знал, почему на ночь глядя поехал к больнице, чуть не заблудившись в темноте. Не знал, почему, стоя под ночным осенним небом, рассказывал ей о том, как попал на этот конкурс, о том, как стал музыкантом. Она сказала, что у нее есть только брат и сестра. Рассказала о том, что Ваня и Оля поссорились, и что Ваня хочет уехать, оставив ее, что Юля, может, и не плоха, но как он может променять сестер на девушку, с которой знаком почти ничего, а он еще говорит, что, мол, Наталья постоянно его ревнует… Это было как исповедь. Она говорила, как играла, выплескивая все, что было на душе, не вспоминая о существовании Толиса в этот момент. Ему было тяжело от мысли, что он ничем не может помочь. В голове роились мысли. В голове роились ноты. Они разошлись глубоко за полночь, ближе к утру. Пока Торис добрался до общаги, начало светать. Спать не хотелось. Его трясло, как будто он сухим сжевал килограмм кофе. Видела бы мама его образ жизни… В голове роились звуки. Навязчивый мотив не смолкал в мыслях. Мелодию хотелось выпустить из головы. В потемках Толис нашарил нотную тетрадь. Ноты падали на строчки черными угольками. Он не успевал поставить ни тактовых черт, ни ключей и знаков. Мелодия вырастала, множилась партиями, паутиной оседала на нотном стане. Она стояла в ушах, выливалась через руки. Он записал ноты и вернулся в начало, дорисовывая нотам штили, расставляя штрихи и точки. Как в детстве сидел и разукрашивал лист линиями и кружочками, только сейчас они складывались во что-то, а в голове не было ничего, кроме звуков. Как будто музыка управляла им в своем желании выйти наружу. Когда он пришел в себя, было уже светло, перед ним лежали два листа с полностью записанной пьесой и стояла чашка кофе. Родерих накинул ему плед на плечи и заварил кофе. Австриец благосклонно улыбнулся, мельком заглянув ему в тетрадь. Голова болела так, что больно было видеть. Душа была так легка и пуста, что могла идти на взвешивание у Маат. Упав на не расстеленную кровать, Толис заснул. *** Он проснулся к вечеру в абсолютно добром здравии. Отправился в академию. Нашел концертмейстера, заменяющего Наталью, отыграл крупную форму. На душе было спокойствие. Не отрешенность и апатия, а настоящее спокойствие. И еще что-то, окрыляющее. Вернулся домой. Позвонил Наталье. Потом снова сел за тетрадь — ему еще было, что сказать. Второй концерт он отыграл так, что учитель бы был доволен им. *** — Я выучила ноты на третий тур, — сказала Наталья. — Здорово, — он улыбнулся, разглядывая то, что писал несколько лет назад. Мелодия была никакой, но он представлял, как можно это сыграть. — Как Ольга? — Пошла на поправку, — она устало улыбнулась. — Врачи говорят, через пару недель будет как новенькая. — Чудесно. Я рад за нее. Уголки ее губ чуть дрогнули. Толис смотрел в ее грозовые синие глаза и чувствовал, как в голове рождается музыка. — Что ж. Начнем, — ему хотелось играть, как никогда. *** Сертификат об участии и памятный сувенир были закинуты в недра рюкзака. Самолет отбывал утром, поэтому надо поторопиться, чтобы успеть забежать в Академию. Толис, не найдя Наталью, попросил секретаршу передать ей нотную тетрадь, испещренную черточками и точками — так живут звуки. Когда самолет оторвался от земли, он почувствовал острое сожаление. Впрочем, сожаление займет свое место в другой нотной тетради. Да и от Вильнюса до Минска не так далеко.