Mein Junge

Мне никогда не было так сложно умереть. Похоже, сегодня был особый случай. Мне нужно было привыкнуть, кем стала теперь, не вспоминая, кем была. Но, знаете, как сложно это сделать, смотря по утрам в зеркало? С меня буквально слезают куски кожи, о чем вообще можно говорить? В последнее время особенно тяжело стало дышать. В тот вечер, как могло бы быть написано, «ничто не предвещало беды», хотя, я думаю, наоборот, — было слишком много подозрений, что вот-вот да случится что-то. Кому бы я поверила больше — французам или британцам — тогда невозможно было сказать, ведь веры ни тем, ни другим не было. Возможно, я бы сейчас и смогла ответить, хоть и запиналась, да и не спрашивал меня никто — кому нужно мнение побежденного народа-предателя? А я до сих пор молчу обо всем этом, когда сил по-настоящему просто нет. Можно плакать, утешать или презирать меня, смотря, кто вы, откуда и как относитесь к определенным моментам, но, знаете, мне ничего этого не нужно. Попадать в ту же самую западню, не имея шанса на спасение, — вот моя доля, мои слезы и мой смысл, вложенный и впитанный кровью. Шесть лет настоящего Ада, который слишком быстро прошел. Но он стал болезненным напоминаем на теле каждого народа — беспощадные армии, истоптавшие наши земли; убитые и раненые, чьи лица смешались в кровавое месиво… Но я не забыла их. Ни одного. Ни убитого, ни убийцу. До сих пор в голове сидит навязчивая и порочная мысль — мой убийца был самым обворожительным убийцей из всех. Я бы сдалась ему сразу, я бы проглотила свою гордость и целовала бы его сапоги, но тогда он был лишь предателем, наглым мальчишкой, бросившим в мое лицо разорванный в клочья и уже ни на что не годный документ. Ах, я бы поддалась моей гибели, пошла бы за ним, но он вызывал у меня лишь отвращение. Отвращение и что-то еще… несомненно, я так хотела его, так желала, что перерезала бы ему глотку. Он был так холоден, жесток, непоколебим. Недоступен. Так завлекал, что я, не раздумывая, сделала бы все, что он только пожелает. Моя третья, самая ядовитая из всех, влюбленность, плавно перетекающая в мои последние минуты жизни. Тогда я бы не поверила ему, старалась бы плакать, умолять, не держать язык за зубами, не кричала бы, не била бы его по груди и не кусала бы язык при поцелуе, нет. Он — мой самый страшный грех, который когда-либо охватывал меня и накрывал с головой. Дрожащими руками, еще под действием моего единственного сильнодействующего наркотика, я подписывала будто бы важные бумаги. Если бы кто и смог прочитать мой неразборчивый почерк, то только он. А ведь я сама тогда тянулась к нему, хватала бледные, почти белоснежные, руки, целовала их, в надежде не отпускать никогда. Это было что-то на грани, моё чистое сумасшествие. Я не знала, что творю, не соображала совершенно ничего — моим единственным ориентиром был только он, маячивший перед глазами и в самых страшных снах. Я стояла перед ним, держа в руках узды от лошади, везущую за собой телегу с моими людьми. Они лишь тихо переговаривались и затихли, когда их, вроде бы, подруга потянулась к нацисту и резко поцеловала в щеку, оставив на память лишь растекшийся отпечаток крови с дрожащих губ. А он только отвернулся, хмыкнув и, кинув беглый взгляд на закутанных в тряпье евреев, за волосы притянул меня к себе и… я даже не помню, что он сделал, но рана на губе стала болеть сильнее. В конец порвал кожу и ушел, не посмотрев даже. Он сказал, просто ссора, а мне это казалось Адом. Если бы кто-то услышал мои мольбы о прощении, он тут же отвернулся бы, но только не мой Яд. Он стал моей личной, персональной гибелью, несущая смерть не только мне, из-за чего вызывала даже легкую ревность. Я безумно ревновала обе стороны друг к другу, но больше всего почему-то моего немца. Я даже, помню, боялась называть его имя вслух, только бы не услышал. Казалось, он везде, он рядом. Это и нравилось и одновременно пугало, но паранойя сменялась успокоением, пусть и вели меня в камеру. Но вел Он. Все бы отдала, чтобы снова почувствовать его взгляд спиной, слышать это напряженной молчание и дрожать от его прикосновений, какими бы они не были. Пепел медленно сменялся ярким светом и телом, окутанным в постоянный жар. Я могла бы петь ему серенады, сочинять оды, будь у меня время и желание. А когда рядом был москаль, время проходило слишком медленно, тягуче распространяясь по неокрепшим нервам. Ему было то ли смешно видеть, как на снегу сиротливо умирали мои солдаты, то ли конвульсии были сами по себе забавны, но откровенно сильно я его не ненавидеть просто не могла. Приводя в осадок и праведный гнев, СССР лишь тихо смеялся в кулак, а я ничего не могла сделать. Мой убийца был очарователен, и я повелась на это, как на самую эффективную приманку, и до сих пор меня коробит, когда я вижу шрамы на его коже, оставленные мной. Шрамы от ГДР, от ФРГ… Не то, чтобы я плакала, но это было ужасно, а ведь раньше мне так это нравилось. Кровь так элегантно контрастировала на его белой коже. Я надеюсь, ты все еще не помнишь меня, любимый.