***
Мне кажется, что я совсем обезумел. Обезумел от одиночества. Каждый день я прихожу в свою пустую трёшку, включаю свет в гостиной, наливаю крепкий алкоголь и курю сигареты, устремляя опечаленный и усталый взгляд в окно, где видны очертания ветреного города. Обезумел от гастролей; им нет конца. Я хотел этого, верно? Я стремился к этому, рвал на себе клоки мертвой кожи, сгорал и возрождался, чтобы добиться цели. А что «после»? «После» — моя нынешняя жизнь. Пустая, гнилая и испитая до дна. Мне тяжело смотреть на свое отражение, меня выворачивает от него. От моего пустого выражения лица, в котором нет ничего, кроме фальши. Улыбки фанатам, девушкам на ночь и друзьям. Ничего нет. Я забыл, как улыбаться и смеяться по - настоящему. Я безнадежен, ребят. Я пустота, которая нуждается в глотке свежего воздуха, который подарит мне то, что я так быстро проебал. Я много чего проебал в жизни. Потерял старых друзей, но обрел замечательных новых. Падал, когда взлетал слишком высоко и быстро, но поднимался, боролся с собой, с ленью, с общественным мнением, которое давило на меня. Но помимо всего вышесказанного, проебал смысл жизни и не знаю как мне вытащить себя самостоятельно из этого омута. Мне не на кого надеяться. Мне не к кому бежать.***
Блять. Я ненавижу этот ебанный день, серьезно. Меня раздражают глупые дети, которые бегают вокруг меня, толкаются и не слушают. Не люблю вести экскурсии у школьников младше четырнадцати лет. Им плевать на то, что перед ними шедевр девятнадцатого века, плевать на историю создания картины и на его автора. Видеть, как их детские глаза превращаются в блюдца, когда они наблюдают на холсте обнаженную женщину, выводит меня из себя. Я стараюсь не обращать внимание и держать группу в строю, но даже их руководители мне не помогают, они тихо шепчутся друг с другом, поглядывая изредка на меня, словно, дожидаясь, когда я психану и свалю нахрен от них. Что же, это случится совсем скоро. — Дети, перед Вами картина потрясающего художника семнадцатого века Рембрандта Харменса ван Рейна — «Возвращение блудного сына», — я показываю на огромный холст, около которого уже скопилась группа иностранных туристов. — Написана она в одна тысяча шестьсот шестьдесят восьмом году. Исстрадавшийся в странствиях, вернулся в отчий дом сын. Этот сюжет привлекал Рембрандта и раньше, когда он встречался в набросках, эскизах и в одном из офортов 1630-х годов, так как он открывал особые возможности для выражения мастером его гуманистических идей, — я встречаюсь взглядом с девочкой из группы и она озадаченно кивает мне, на что я немного улыбаюсь. Бывают же исключения, которые слушают и которым интересно. — Пройдем к следующей картине.***
— Когда ты в последний раз ходил в музей? — вдруг спросил меня Ваня, когда я делал глоток виски с колой. Озадаченно посмотрев на него, я задумался: правда, когда? — Ну, в Питере, разумеется. — Ну, может лет десять назад. А что?— Ваня изумленно поглядел на меня и усмехнулся. — Больше скажу, я не был даже в Эрмитаже. — Пиздишь! Даже Порчи был, — Ваня достал пачку сигарет, взял одну и протянул мне, я отказался. — Думаю, что он не откажется сгонять с нами… — Так сложилось, — я пожал плечами и отпил свой напиток. — Тогда я обязан тебя сводить туда, — после недолгой паузы сказал Ваня, резко взяв телефон и вбивая в Google часы работы Эрмитажа. — До закрытия осталось пять часов, мы успеем, — парень начал вставать и собираться, я же сидел на месте и смотрел на друга тупым взглядом. — Ну? Вставай! — Бля, зачем? — я лениво встаю и допиваю залпом большую порцию алкоголя, стараюсь не обращать внимания на друга, который в этот момент закатил глаза. — Потому что ты окончил Оксфорд и не побывал в Эрмитаже. Тебе самому не стремно? — Ваня натягивает кроссовки, я же стою и смотрю как он это делает. Закончив завязывать обувь, Охра поднимается и выжидающе смотрит. А я ведь надеялся, что получится отмазаться. — Мне похуй, — бормочу в ответ. — Оно и видно.***
Наконец - то! Ура, блять! Я никогда не была так счастлива, оставляя группу очередных молокососов в Египетском зале. Последняя точка моего пути, который я проложила полгода назад. У каждого экскурсовода своя линия, по которой он ведет группы, я же решила посвятить людей в редкие шедевры искусства, о которых мало кто знает, за исключением тех, кому это интересно и необходимо знать. Начала я на парадной лестнице, провела по всем залам, довела до потрясающих золотых часов - павлина, потом до итальянского зала, далее французского, и если к этому времени у меня оставалось хорошее настроение или просто по пути, то вела всех до моего любимого зала голландского художника Рембрандта. У меня сегодня больше не планировалось экскурсионных туров, поэтому Людмила (женщина, которая сидит в зале и следит, чтобы с картинами все было в порядке и их фотографировали без вспышки) разрешила мне побыть там вторым контролером. У нас с ней замечательные отношения, потому что она так же, как и я, обожает творчество голландского Мастера светотени. Народу сегодня немного, что очень удивляет меня, ведь пятница. Хотя, может, сегодня какой-то праздник, о котором я не знаю, и все дружно бухают в барах и клубах. Иностранцев практически нет, маленьких школьников по пальцам одной руки пересчитать можно. И из этого следует, что сейчас явно не сезон. У всех работа, учеба, личная жизнь — нет времени. Признаться честно, и у меня его нет. Мне двадцать три года и у меня в жизни сплошная пустота. Разумеется, есть диплом филолога, но в итоге я не там, где должна быть. Устало провожаю взглядом мимо проходящих людей, и мой взгляд цепляет троих мужчин, двое из которых о чем - то возбужденно разговаривают. Помимо одного. Его взгляд был пустым и напоминал огромную льдину - айсберг, что дрейфует в темном океане. Руки у него были в карманах; шаркая ногами по паркету, он шел в мою сторону, попутно осматривая картины. Я же стояла у моей любимой картины Рембрандта «Даная». Отвожу взгляд от мужчины, чтобы не привлекать к себе внимания и устремляю взор на полотно, написанное в период с одна тысяча шестьсот тридцать шестого по одна тысяча шестьсот сорок седьмого годов. Краем глаза замечаю, как кто - то шмыгает носом и встает плечом к плечу со мной. Хочу отстраниться, как вдруг меня спрашивают: — Вам нравится? — поворачиваю голову и вижу того самого мужчину, которого я изучала пару минут назад. — Очень, — выдавливаю в ответ. — А Вам? — Мать Персея, Великого Героя… — он наклоняется к картине чуть ближе, не замечая предупреждающей красной ленты, и в зале начинает верещать сирена. — Осторожно! — шикаю я на него и показываю жестом Людмиле, что все хорошо. — Это одна из ценных картин, Эрмитаж очень сильно бережет ее и к ней нельзя подходить ближе чем на три метра. Поэтому здесь установили предупреждающие знаки. Впредь, будьте аккуратнее и внимательнее. Он, кажется, пропустил половину сказанного мной и лишь спросил: — А почему бережет? — В одна тысяча девятьсот восемьдесят пятом году, пришел мужчина, и, достав склянку с серной кислотой, выплеснул ее на полотно. Краска начала медленно пузыриться, — указываю на место, где заметны повреждения, если приглядеться, — И менять свой цвет. Затем мужчина достал нож и порезал картину два раза, — перевожу взгляд на моего собеседника. — И в результате следствия, его признали невменяемым и отправили в психиатрическую клинику с диагнозом малопрогредиентная шизофрения. Я ответила на Ваш вопрос? Мы постояли еще какое - то время и он вновь начал диалог: — И чем она тебе нравится? — теперь мы перешли в новую фазу «на ты», прекрасно. — Я люблю этого художника и считаю эту картину его триумфом, — пожимаю плечами. — А еще о ней упоминали в «Бандитском Петербурге». Он улыбнулся, и я вместе с ним. А ведь правда. О ней там говорили не мало. — Помню-помню, — он еще раз приближается к картине, но до допустимого расстояния. — Не подскажешь, куда стоит сходить человеку, который ни разу не был в Эрмитаже? — Не только подскажу, но и проведу.