Вирсавия

В тусклом полумраке спальни нечётко очерченный силуэт Марии казался нарисованным пеплом на тонированной чёрной бумаге. Она сидела на краю постели, напряжённо выпрямив спину и судорожно обняв себя за вздрагивающие то ли от холода, то ли от беззвучных рыданий обнажённые плечи, смутно белеющие в тенях мрамором, алебастром, первым снегом. Но с её губ пока не слетело ни одного вздоха. В вязкой тишине загустевшего предутреннего времени оглушительно громко тикали часы. Асаги признавал, что дипломатичнее было молчать. И злился на себя за эту подсовываемую житейской мудростью и холодным разумом босса Синдиката расчётливость, потому что хотелось встать, обнять Марию за дрожащие плечи, провести рукой по спутанным волосам, тихо сказать что-нибудь глупое, тёплое, незначительное и не имеющее отношения к ситуации, объяснить, что ничего страшного не случилось. Но её состояние сейчас напоминало ему до предела натянутую струну — только задень, слегка надави, и струна лопнет с пронзительным звоном, разорвёт в мелкие клочья душу, волю и самообладание, больно хлестнёт обрывками, обратится истерикой и бурными слезами. Только, наверное, если бы Мария всё-таки расплакалась и пришлось её утешать, ему стало бы легче. И ей самой тоже стало бы легче, может быть. Он понимал, что в её жизни произошли очень серьёзные перемены, что ей, должно быть, немного боязно и неловко из-за впервые испытанных ощущений, потому что, как выяснилось, Брендон её и пальцем не коснулся. «Брендон, Брендон, что же ты натворил…» Что стряслось у них с Марией в номере отеля, Асаги не представлял, хотя и догадывался, что Брендон изображал из себя ледяного истукана — он это умел как никто другой — и окончательно разорвал с ней отношения, объяснив, видимо, что человек его профессии не имеет права на её любовь. Так оно было или иначе — бог весть. Асаги помнил только, что первым его порывом было догнать Брендона и, тряхнув стариной и забыв о своём авторитете, от души врезать ему, несчастному в своём благородстве и делающему несчастными близких. Но заплаканная и вся какая-то вдруг надломившаяся Мария со страдальчески искажённым лицом отчаянно ухватилась за его протянутую руку, как утопающий хватается за соломинку, и, никак не желая отпустить, долго рыдала у него на груди, цепляясь пальцами в тонких перчатках цвета бордо за его пиджак, и только мотала головой в ответ на доброжелательные расспросы. Он остывал, успокаивал её, жалел её, никогда не обладавшую достаточной силой воли и столкнувшуюся с несгибаемой волей Брендона, с которой всем оставалось лишь смириться — в том числе и ему, всемогущему боссу Миллениона. Он пытался взять себя в руки и как мог боролся с недостойным, низким чувством облегчения от того, что Брендон всё-таки отступился от Марии — и отступился раньше, чем Асаги сказал о своих чувствах к ней. История и без того выходила некрасивая. Разница в возрасте, конечно, имела значение, однако была не так и важна, особенно в мире мафии: у многих из его ровесников были жёны моложе их лет на пятнадцать-двадцать или молодые любовницы. Но Брендон Хит стал «чистильщиком» с его личного одобрения и согласия, а играть в глазах окружающих роль царя Давида, отправившего Хита на верную смерть — долго ли живут даже элитные киллеры? — чтобы без помех жениться на его возлюбленной, Асаги не хотел. Да и это было бы неправдой. Ни о чём таком Асаги не думал, когда впервые увидел дважды сироту Марию — совсем юную, беззащитную, в чёрном траурном наряде, подавленную обрушившимся на неё несчастьем. А потом в поместье Большого Папы начал появляться беззаветно влюблённый в девушку Брендон Хит — молчаливый, растрёпанный, со сбитыми кулаками, быстро превратившийся из вчерашнего мальчика-беспризорника в серьёзного молодого мужчину. Асаги смотрел на них и ждал, что со дня на день они, держась за руки, объявят ему о том, что собираются пожениться. Об их свадьбе в Синдикате вспоминали бы ещё полгода, не меньше, и их детей Асаги баловал бы, как собственных внуков. Но что-то пошло не так. Брендон стал приходить в поместье всё реже и реже, Мария, пряча глаза, с грустью говорила, что понимает его, а Асаги однажды со стыдом признался себе, что разглядел в своей воспитаннице женщину. Со стыдом, потому что он любил Брендона как сына, которого у него никогда не было, и отдал бы всё, чем владел, чтобы любить Марию как дочь, той чистой отцовской любовью, которая не похожа на внезапно вспыхнувшую в пожилом мужчине страсть к молодой женщине. Но совесть, сочась медленно убивающим ядом, шипела-нашёптывала Асаги чуть слышно и сейчас, когда он смотрел на вздрагивающие плечи Марии, на закаменевшие линии её спины: если у Брендона руки были по локоть в крови, то сам он в крови просто купался, а смертей на его совести было гораздо больше. «Брендон, что же ты…» Беспокойных дней, когда Асаги практически своими силами поднимал город из грязи и захолустья, почти из ничего, из воздуха создавал силу, создавал Синдикат ради защиты близких и дорогих ему людей, влияния и денег, хватало с лихвой. Он изрядно пошумел тогда со всей хлещущей через край энергией молодости и со всей бесшабашностью, на которые был способен: ночные перестрелки в переулках и на тайных складах в порту, контрабанда оружия, торговля всем, что только запрещали законы, лютая и кровавая грызня с не менее голодными и злыми конкурентами за каждый квадратный ярд [1] Биллион-сити, нестандартные (или, напротив, чересчур стандартные) методы убеждения не согласных с новой силой, покушения и заказы на покушавшихся (кого-то, помнится, даже в бетон закатали, отправив на дно моря)… То есть глупостей он наделал порядочно. Впрочем, так было лишь поначалу, первые несколько лет, к тому же, память о них слегка поистёрлась на сгибах за три с лишним десятилетия. Год сменялся годом, Семья росла, потому что оказалось, что привлекать противников на свою сторону куда выгоднее, чем убирать, рискуя потерять преданных и опытных людей. Именно таким путём в Синдикат пришли Бэар Уокен и Сид Галард. Милленион расширялся, становился всё сильнее, заставлял считаться с собой даже политиков, и другие мафиозные группировки предпринимали что-нибудь уже больше по привычке, а на деле, не вслух, признавали своё поражение. Настало время для дипломатии и осознания своих ошибок, для мудрых решений, нацеленных на далёкую перспективу, и разговоров о мире и гармонии, появилась возможность зажить спокойно в ореоле славы справедливого босса, нестрого приглядывающего за своими подопечными, рыбачить по выходным в поместье, остепениться, наконец. Разменяв шестой десяток и оставив в прошлом несколько бурных романов — в молодости он был видным мужчиной и всегда пользовался успехом у женщин, хотя и понимал, что вызывает их интерес не только личными достоинствами, — Асаги уверился, что умрёт холостяком. Но оказалось, не зря твердили: седина в бороду — бес в ребро. Несмотря на явное благословение Брендона, Асаги слишком хорошо знал, что не осмелится предъявлять на Марию права: то, что она благодарно рыдала у него на груди после разрыва с Хитом, ничего не значило. И он не осмелился бы. Если бы после смерти Рэнди, когда он пил виски, чтобы заглушить чувство вины, она не подошла и не обняла его. Если бы невинное объятие не стало вдруг страстным. Если бы она не опустила стыдливо ресницы после поцелуя. Если бы он не утратил над собой контроль, а она не была столь мягкой, податливой, восприимчивой, покорной из-за воспитания или врождённой слабости характера. В итоге закончилось всё, как и должно было закончиться. Фон для её силуэта постепенно светлел, из чёрного превращаясь в серый. Мария тонко всхлипнула. И часы сразу стали тикать тише, а он сел рядом и, когда она уткнулась головой ему в плечо и жарко задышала, глотая слёзы, молча провёл рукой по золотым волосам. Он слишком хорошо знал: она чувствует к нему совсем не то же, что к Брендону. Ему оставалось лишь гадать, сколько в её отношении к нему было искренней любви, сколько — признательности, сколько — обычной привязанности, сколько — желания иметь семью, сколько — простого томления плоти молодой здоровой женщины. А сколько — пресловутой женской мести, которая больнее всего ударяет по той, что мстит. Асаги проговаривал про себя: сделанного не воротишь. Стоило принять всё, что было между ними этой ночью, и как-то жить дальше, и быть счастливыми вместе, насколько хватит сил, обоюдных чувств и отпущенного им времени. Мария была не первой женщиной в его жизни, но — однозначно — последней. Отныне и до его смертного часа. Он пожертвовал бы чем угодно, чтобы она не сожалела о своём выборе. И он собирался собственноручно заткнуть глотку каждому, кто начнёт распускать грязные сплетни. «Я понимаю, что ты хотел сказать мне, Брендон. Я буду защищать её. Спасибо тебе, Брендон. Спасибо…» И, потому как ничто в этом мире не даётся даром, счастье он оплатит тем, что никогда не будет уверен, о ком из них Мария думает, когда закрывает глаза.