не рядом

Привязанность змеиным ядом пробирается к внутренностям, заветное “не помнить” остаётся вытатуированным на хрупких запястьях; Калеб остаётся где-то внутри, под слоями внешнего равнодушия и очередным самовнушением. Привязанность оказывается хуже предательства; они на самом деле успевают слишком много, переходя от счастья к секретам, от секретов к предательствам, от предательств к попыткам извинения и нервно сжатым во время очередной угрозы рукам. Многое стоило упустить; чёртово “если бы” не помогает, усугубляя ситуацию. Возможность другого будущего остаётся болезненной царапиной, очередной упущенной возможностью в огромном списке (и почему мы так часто косячим, Калеб?); упускать становится нормой обыденности с сотней сожалений после. Иногда Шелби думает, что они могли бы, иногда - что у них никогда не было шансов; сотни “иногда” складываются в огромное количество минут, перерастающих в часы, потраченных на невозможное прошлое, а у неё каждая секунду на счету (снова чья-то жизнь на кону). Шелби повторяет “не помни”, добавляет “не цепляйся” и отказывается-отказывается-отказывается думать, потому что думать о Калебе кажется важным, как дышать, как ходить на чёртову работу, как спасать чужие жизни. Воображение играет в плохие игры; Шелби видит ненастоящее будущее, видит жизнь в каком-нибудь тихом городке с обычной бумажной волокитой вместо спасения чьих-то жизней - никакой лжи обязательной для шпиона, никаких игр в других людей. Воображение сводит с ума; ненависть к самой себе отпечатывается за грудиной вместе с сотнями сожалений и чёртовыми “если бы”. Это не важно; Калеб ведь где-то не здесь, где-то слишком далеко, чтобы позвонить и сказать пару слов. Дело не в привязанностях (конечно, нет); у него наркотическая зависимость, а они вроде как друзья (а волноваться за друзей - это нормально, да, Шелби?). Иллюзии становятся единственным выходом; у Шелби жизнь идеальная, глянцевая, без единой ошибки, запинки - Шелби не впервой играть в идеальную леди, ненастоящую куклу с жизнью по расписанию, по дорогим часам на тонком запястье. Делать вид, играть - так болезненно знакомо, странно правильно и вместе с тем разрушающе. Связи между ними крепкие, разорванные, но закрепившиеся в памяти; за прошлое цепляться нельзя, говорят, но откуда им знать (откуда им знать что-то про нас, Калеб?). Никаких “нас” нет; есть Шелби с глянцевой жизнью по расписанию, есть Калеб, который чёрт знает где после своей зависимости, есть совместное прошлое и порванные нити связей, словно оборванные провода телефонов, больше не пригодных для работы; никто уже не пользуется телефонами с проводами, знаете? Завись от меня, шепчет Шелби, не забывай, кричит в пустоту; Калеб растворяется в городе-многомиллионнике, выжигается кислотно-ядовитыми предательствами и обманами, обесцвечиваясь, стираясь с линии жизни. Хватка у неё крепкая; только за прошлое цепляться не получается - ускользает ненастоящим призраком, чёртовой иллюзией выскальзывает из отчаянно вцепившихся тонких пальцев. Калеба нет; есть любимая работа с целью помочь людям, есть вечно вляпывающаяся в проблемы Пэрриш, и Райан, продолжающий бороться за их отношения; едкое “почему мы не они?” обжигает лёгкие. Они другие, не настолько (или слишком?) лживые, недостаточно сильные, отчаянно уставшие от игр (кто больше предаст, кто больше соврёт, кто больше разочаруется). Иллюзии протягиваются вдоль жизни единственным способом спасения; Шелби строит свою жизнь привычно идеально, по старому шаблону с брендовым жакетом на плечах и дорогими часами на запястье, определяющими жизнь. Прошлое не стирается; Калеб остаётся где-то рядом (недостаточно). Калеб остается в старых воспоминаниях, собранных в голове папку, у которой вместо названия огромный крест, остаётся футболкой в полоску с не выветривающимся запахом одеколона, спрятанной в дальний угол в шкафу, остаётся острой необходимостью, отчаянно называемой частью прошлого, остаётся очередной ложью, выдаваемой за правду для самой себя. Калеб остаётся везде, в каждом сантиметре её отчаянно глянцевой жизни. Калеб остаётся везде, но только не рядом.