в пустом зале

Такое мастерство не приходит за одно занятие, как, в общем-то, и мастерство в любом деле, но она уверена, что если кто-то захочет сказать, что «это просто», Кейко свернёт этому человеку шею. Такое мастерство приходит за сотни, тысячи упорных тренировок, и сегодня внутри неё горит злость не как в маленькой испуганной девочке, а как в настоящем воине. Музыка всё ускоряется, но ей на это почти все равно, лишь делает третий-четвертый-пятый вдохи и выдыхает плавно, медленно, ощущая, как кислород жжёт внутри, как он заставляет чувствовать себя живой. Зал пуст, но ей плевать, потому что репетиции — это что-то большее, чем просто отработка движений, потому что знать комбинации движений — мало, надо уметь пропускать музыку и танец сквозь себя, через себя, и, наверное, именно этому она училась на тысячах из сотен своих репетиций. Музыка обрывается резко. Ей хватает доли одной тысячной секунды, чтобы встать в финальную позу, и зал встречает её торжественной, воинствующей тишиной, и она позволяет себе глубоко выдохнуть, осесть на пол и, наконец, освободиться. Пустоту в мыслях она считает своей маленькой победой. Одинокие аплодисменты — жалкой ошибкой. — Что ты здесь делаешь? — она делает несколько жадных глотков из бутылки, прохлада растекается внутри лёгкой усталостью, и Кейко ощущает, будто вновь превращается из яркого танцора в ту девочку, которую все считают нужным спасти, нужным пожалеть. Стас пожимает плечами и, что странно, не улыбается, и от этого внутри остаётся какой-то скребучий осадок, такой, что Кейко даже готова вернуться на полчаса раньше и вообще не танцевать, потому что Стас без улыбки — не Стас. — Хотел посмотреть. На тебя. В танце, — это звучит самой очевидной вещью в мире, так что она (в этот раз, проигрышно) оседает на пол и прижимается к стенке, и Стас пару минут спустя делает тоже самое. У него плечо острое, но теплое, мягкое, и Ли не видит другого выхода, кроме как прижаться к нему, закрыть глаза и дышать свободно. — Я хотел посмотреть на тебя. И знаешь, что? Кейко кивает ему, мол, что, и Стас, наконец, расцветает своей сияющей, невообразимой улыбкой, переворачивающей внутри всё, буквально открывающей дверь в другие миры, и от такой улыбки ей только и хочется, что танцевать ещё, ещё и ещё, лишь бы этот детский восторг в глазах никогда не исчезал. — Ты… Ты танцевала. Не так, как танцуют на публику, пытаясь отдать все эмоции, что ты должна отдать, нет. Ты не знала, что тут кто-то есть и, ты танцевала только для себя, а я смотрел и поймал себя на мысли, что думаю об этом, как о самом великолепном выступлении в моей жизни. Я даже забывал дышать, так прекрасна ты была. И Кейко слышала много льстивых слов в своей жизни, потому что она артист, в конце-то концов, но Стас для неё — что-то совершенно другое. Она не знает, почему. Она просто знает, что слова Стаса всегда (по крайней мере, в её сторону) искренны, всегда настоящие, и что Стас смотрит не только на технику. Он будто смотрит сквозь саму Кейко и читает по её ключицам смысл всего творения. И Кейко улыбается. Она касается губами оголенной кожи плеча и мягко, беззвучно шепчет «спасибо», а затем касается ладони Стаса и соединяет их руки в замок, обозначающий что-то вроде «мы справимся со всем. В м е с т е.» Стас сжимает её ладонь в ответ и кивает, так что этого, считает она, вполне достаточно для начала.