время года зима

Мейбл Пайнс, как ни крути, все еще двенадцать лет. Даже если детская нескладность прошла, лицо вытянулось так, что и не узнать, а летом ей официально стукнуло «пятнашку». Она под кроватью прячет конфеты, хотя Диппер давно уже не забирает их, а тайком подкладывает новые. Брат выглядит старше и увереннее, даже очки стал носить. Мейбл все так же прячет себя под свитерами, даже летом (у нее есть такой, в тонкую сетку). Она любит тепло и руки у нее тоже теплые — топленое молоко. Пайнс слушает поистине ужасную музыку, а фильмы смотрит еще хуже. Иногда они складываются в одно целое — Диппер, как правило, позорно сбегает из дома, пока его сестра весело подпевает мюзиклам про старшую школу. Мейбл просто уверена, что ее ждет такая же судьба, она знает все наперед: какого цвета будут глаза у ее избранника (голубые), что за платье на ней будет надето (розовое, в пол) и что за лицо будет у Пасифики (без комментариев). Мейбл красавица. Ее волосы — жидкая медь — покрывают острую нить позвоночника, а под очередным свитером, прикрывающим торчащие ребра, невидно короткие шорты, но никак не «слишком длинные ноги» — кто так сказал, она и не вспомнит. Пайнс позволяет себе влюбляться по несколько раз в неделю. Она перебирает кавалеров, ведь романы — жвачка (для вкуса всегда можно прибавить еще одну). Мейбл вообще ничего не парит, у нее на душе — цветущие полевые цветы и яркое летнее солнце. Она любит все живое: людей, цветы, Диппера, своего мопса Пухлю и даже немного — Пасифику. В таком случае Билл Сайфер — абсолютно и окончательно мертв. Чушь, конечно. Этот парень всех еще переживет и пережил, как ей кажется. Билл существует вне пространства и времени, оставляя отпечаток в каждом моменте истории или наоборот — они оставили отпечатки в нем. Но и это тоже чушь — Билл Сайфер человек, хотя ведет себя так, будто пытается убедить всех в обратном. Билл Сайфер никогда не называет ее по имени; Мейбл кажется, что он вообще его не помнит. Для него есть только «Падающая Звезда» и сотни других таких же вариаций. История этой клички — глупое клише, которое Мейбл даже не хочет вспоминать. Но все равно мысленно переносится в первый день старшей школы. • Так случилось, школа со странным названием «Гравити Фолс», в которую перевелись Пайнсы, отмечала свой юбилей буквально сразу после первого дня, а посему всех ее новобранцев после краткой экскурсии повели в актовый зал. Близняшки и еще группка таких же новоиспеченных старшеклассников с глазами напуганных совят вслушивались в торопливую речь завуча, которая обещала, что «ничего сложного, вышли-постояли-ушли», но Мейбл это кажется слишком скучным. На самой верхней полке блестящая коробочка куда интереснее, нужно всего лишь стать на вторую, потянуться рукой, потерять равновесие, попытаться схватится за эту проклятую коробку и, предварительно опрокинув ее, полететь вниз навстречу объятьям холодного пола. Ну, и конечно, крикнуть, не теряя своего извечного оптимизма: — Загадывайте желание, пока падаю! — зажмурившись, но не от страха, а от липких блесток. Выясняется это просто — лететь, но не упасть. Когда Пайнс оказывается в кольце чьих-то рук, она почему-то думает о том, что хочет прыгнуть с парашютом или вообще — крылья. Но уж никак не о том, кто ее так любезно — как в лучших американских сказках — подхватил. Мейбл приоткрывает один глаз, едва различая в шуме смеха крик: «Ну точно звезда»(на этом моменте всегда появляется жгучее желание перемотать все назад, как на магнитофоне, или ослепнуть). На нее смотрел парень, сощурив свои \неземные, ненастоящие\ глаза. Один — насыщенный черный обсидиан, а другой что литое золото, жидкий янтарь. Черная смоль волос очерчивала лицо, делая его еще более резким, как острый голод. Цилиндр и бабочка смотрелись до боли смешно в двадцать первом-то веке. В глаза бросался ярко-желтый цвет пиджака, такой, что аж глаза резал. Если бы инстинкт самосохранения Мейбл Пайнс существовал отдельно от ее самой, то немедленно явился бы сюда. Не просто явился — выплясывал бы на заднем плане с транспарантом «Беги, девочка! Беги, пока не поздно!». Он смерил ее насмешливым взглядом, изящно протянул два пальца гибкой руки, одетой в черную перчатку: — Билл Сайфер, — так гордо, словно ей это о чем-то говорило. — А ты… étoile filante… Падающая звезда…. • Когда Мейбл улыбается, то похожа на глупую дурочку. Биллу Сайферу нравятся глупые дурочки, поэтому в его присутствии Мейбл не улыбается. И не дышит. И вообще старательно избегает его присутствия, что не так уж и сложно. Билл — редкий социопат, так пренебрежительно отзывающийся обо всех людях в целом. Словно он недоволен ни окружением, ни временем, в котором существовал. Сайфер носит бабочку, цилиндр и всегда — что-то желтое или красное. На вопрос: «Почему?» он всегда усмехается и отвечает, что «церковь не любит эти цвета». Он имеет дурную привычку при встрече не отпускать ее взгляд так долго, насколько это возможно и громко выкрикивать что-то на смеси нескольких языков. Билл Сайфер — самый популярный в школе парень, а значит американские мюзиклы идут к черту, платье остается в шкафу, а лицо Пасифики — в сотни слоях пудры. И глаза у него почти такие же несносные, как и он сам. • В раннем октябре уже почти холодно, особенно если стоять босиком на одной из бетонных крыш. Этот холод был не жалящий и не острый, но пронзающий, въедающийся под кожу. И мысли — жалкие обрывки сознания, стелящиеся у подножья мерцающего огнями города. Сильно выпирающие, неровные лопатки — это два крыла, и Мейбл Пайнс никто не убедит в обратном. Она немного, совсем чуть-чуть наклоняется вниз — как странно, голову не кружит от такой высоты. В воздухе Мейбл чудится, клянусь, чудится август, только многим холодней, конечно же. Как будто последний месяц лета закупорили в банку и сунули в морозилку на тридцать с лишним дней. Он словно оброс кромкой льда и ледяным запахом тоже. Все равно слишком холодно в том мелком расстоянии между кожей и мягкой махровой пижамой. На асфальте с такой высоты лужи кажутся блестящими каплями (недавно был дождь). — Если ты свалишься оттуда, то, поверь, Падающая Звездочка, там я тебя не поймаю. Каждый звук его голоса — маленький молоточек, бьющий по острым позвонкам. — Билл? — его имя тянется высоко и тонко. Он стоит за ее спиной — такой вечный и неувядаемый, слишком режущий глаз, неправильный до кончика цилиндра. Потому что день совершенно обычный, чтобы в нем появлялись всякие Сайферы. Пусть уходит. — Сбились биологические часы,la mia stella cadente? — насмешливо интересуется он. — Сейчас немного не май. Ступни как ледяные и приросшие к бетону. Заболеет, скорее всего. Пайнс сглатывает, ощущая неприятный комок во рту. Определенно заболеет. — Сосенка наверняка беспокоится, с ума сходит, — еще больше яда, ухмылка грозит порвать острые скулы. — Иди-ка ты домой. Мейбл сейчас как-то слишком легко, свободно. Действительно готова с крыши выпрыгнуть — взлетит, клянусь, взлетит. Сайфер почему-то уходить совсем не собирается. — Meine kleine dumme Stern… Она не понимает почти ничего, но улавливает «stern». Звезда. Пайнс пропускает ненужную чушь про «что ты здесь делаешь», ей не очень интересно. Вслед за ним же летит «что ты несешь». Только один проклятый вопрос: — Почему ты никогда не зовешь меня по имени? Сайфер ухмыляется как-то устало, долго молчит. Мейбл посильнее натягивает рукава пижамы — так, что ладони оказываются спрятаны, но оголяются ключицы. — Сегодня, пожалуй, можно, Звездочка… — он прикладывает палец к губам и шепчет. — Но только сегодня, mon étoilе. Французский у Билла какой-то слишком красивый, хорошо поставленный. У нее в голове прокручивается это «мон итуаль», а Сайфер непостижимо оказывается ближе. — Потому что вслушайся… — в его глаза сейчас смотреть страшно почти до мурашек. Она и не знала, что тьма может пылать так сильно, а поддельное золото, блестя, причинять ощутимую боль где-то за гранью сознания. — Мейбл. Это «Мейбл» получается громче, чем когда-либо была «звезда».  — Мейбл… — с его головы неожиданно и, вероятно, случайно слетает цилиндр, а взгляд скользит по натянутой, как струна, ключице. — Как будто пробка бутылки чпокает. Это напоминает мне о том, что я все еще трезв в этот нехороший день. — У тебя что, все дни плохие? — она смущенно дергает плечиком, натягивая махровую ткань (и тут же жалеет). — Да и вообще… так могут лопаться мыльные пузыри, клубничные жвачки, гелиевые шарики и целые звезды. Мейбл тянет озябшие пальцы к губам, согревая их дыханием, но не отрывает взгляда. — Поверь — пробка, — утверждает Билл. Он резко сжимает ее ладони своими, а затем бросает почти рассерженно: — Мне говорили, что руки у тебя теплые, Мейбл. От этого еще одного «Мейбл» внутренности тянет вниз. Ей вдруг приходит в голову: — Сегодня хороший день? Билл ничего не отвечает — только стаскивает зубами со своих рук перчатки и протягивает их Пайнс. — Веселее, Мейбл, — он тянет ухмылку. — Я просто пьян. Пайнс кивает, снова сглатывает — вероятно, ей все-таки стоит обуться. Но пока она только шмыгает красным от холода носом и пытается руками в больших перчатках убрать липкие волосы с шеи. — Позволь… мне, Мейбл, — практически шепчет Сайфер и убирает медные локоны ей за плечо, задерживая пальцы на коже. Пайнс попадает в капкан из черного и золотого, чувствуя себя ужасно неловко в своей детской пижаме, когда он смотрит на нее так, словно огнем выжигает, а потом залечивает каждую рану. — Ты такой странный, Билл, — его имя — как зажать одну из клавиш рояля указательным пальцем. И, кажется, она проговаривает эту мысль вслух, раз улыбке Сайфера сейчас может позавидовать Чеширский кот. У Пайнс ощущение, что если бы он не держал ее лицо в своих теплых ладонях, то она упала бы, не меньше. Девушка прикусывает нижнюю губу — зудящая боль сухой треснутой кожи. — И это говоришь мне ты, Мейбл? — Теперь ты повторяешь его, не переставая, — ей ужасно хочется отстраниться, потому что понимает, что падать больно, если тебя никто не подхватит. Пайнс мягко опускается на холодный бетон парапета, а в глазах Билла читается без труда то, что он готов подхватить ее на руки в эту же секунду. Сайфер ведет пальцами по ее щеке, и сотни иголок приятно покалывают кожу изнутри. — Я так долго не мог себе этого позволить, — глаза-ловушки оказываются вровень с ней, сияя практически ощутимым восторгом. — Имя, Мейбл, понимаешь? Его вообще никому нельзя доверять. Пайнс подносит свои пальчики к его виску, слегка надавливает на пульсирующую вену: — Пш-ш-ш, — а затем слегка дует на руку, словно на ней сидит божья коровка. — Я вытащила свое имя из твоей головы и пустила к звездам. Я в безопасности. Сайфер выдыхает оглушающе шумно: — Ну уж нет, — он сжимает ее ладони и повторяет упрямо: — Мейбл, Мейбл, Мейбл. Имя срывается звездной пылью и летит к самому своему началу. — Ты сумасшедший на 11 из 10 по мейблмометру. Ей кажется, что вот-вот выглянет Диппер и уведет ее домой; поругает за ступни без кед и ночные прогулки без пальто, а еще спросит: «С кем ты разговариваешь?», потому что Мейбл в точности Сайфера придумала, такой сумасшедший он просто не может существовать. А пока младшего Пайнса тут нет, старшая старается сохранить Билла, запомнить от ступней до лица. А глаза — в особенности. Бездонные, в которых утонуть не жалко, и настолько мягкие, что своей нежностью просто лезут под кожу. Билл утыкается лбом в ее плечо, наматывая на палец короткий вьющийся локон у ее виска. — Мейбл, Мейбл, Мейбл, — ее имя теряет смысл, но все равно звучит слишком отчетливо, до мурашек. Она сцепляет за его спиной руки, прижимается губами к черной смоли волос. Пайнс становится так тепло, как если бы он сейчас укрыл ее теплым пледом. Розовая заколка летит с крыши, и Мейбл почти различает глухой стук удара об асфальт среди общего гула машин. — Мейбл, Мейбл, Мейбл. О да, Билл Сайфер странный, сумасшедший, свихнувшийся, раз ему обязательно нужно напиться ради пяти букв. Но Пайнс определенно отказывается отпускать его сейчас, даже понимая, что эту сцену нельзя смять под песню Эда Ширана и вставить на сорок восьмую минуту очередного американского мюзикла про старшую школу. Возможно, Билл Сайфер никогда и не существовал. Возможно, она все-таки заболеет, а потом Диппер спросит, откуда у нее ящик апельсинов, потому что Мейбл спрячет короткую записку «Не самый лучший день, mon étoilе». Возможно, она когда-нибудь научится играть на пианино и свяжет желто-черный пчелиный свитер. Возможно, Пайнс наденет это чертово платье, а лицо Пасифики треснет, как иссохшая земля на солнце. А пока только пьяные звезды шепчут едва уловимо: «Мейбл, Мейбл, Мейбл».